Железноцвет

– Глаза, глаза… не вижу! – как заведенный, бормочет брат. Его рука тянется к осколку, торчащему из глазницы. Я перехватываю ее на полпути. Надо что-то ему соврать, сказать, что все нормально, не знаю, что сказать…

Навалившись на меня, Аркадий шлепает губами, и из кровавых провалов его глазниц на мое лицо падают горячие капли. В моем горле застрял моток колючей проволоки, я не могу собраться с мыслями. Не могу собраться…

Кто-то вцепился в мою ногу. Я с трудом отвожу взгляд от моего ослепшего брата и смотрю на остатки ступеней. За ногу ухватилась секретарша, лежащая на ступенях. Ее собственные ноги раздавлены упавшей статуей рабочего. Или солдата. Шок парализовал ее, и по ее губам я могу прочесть только: “…больно!”. За ее спиной я вижу качающиеся стены Штаба. Шпиль накреняется в нашу сторону, и в метре от меня огромная тарелка связи врезается в землю. Надо как-то подняться. Надо…

Зоя выскакивает сзади, как черт из табакерки. Она молчалива. Она не пытается отцепить руки секретарши. Она бьет секретаршу с ноги в челюсть, одним резким ударом без замаха, и шея той отзывается сочным хрустом. Вырвавшись из обмякших рук, с позвоночным хрустом я вскакиваю на ноги, волоча Аркадия вслед за собой.

– Быстро, быстро пошли, ребята! – кричит Зоя.

Втроем мы преодолеваем последние метры до джипа.

Голова статуи, от которой я увернулся, теперь украшает капот машины; лобовое стекло джипа пошло трещинами. Я швыряю Аркадия на сидение и ныряю следом.

Зоя уже в салоне, и машина сдает задом, а впереди нее шпиль здания падает на ступени, уничтожив всех, кто не успел убраться с его пути. Бетонная крошка барабанит по нашим стеклам, что-то тяжелое бьет в крышу, словно снаряд.

Джип несется через стоянку задом наперед, сшибая легковые машины и подпрыгивая на обломках. Попавший под колеса патрульный мотоцикл оказывается раздавлен. Вылетев на дорогу, Зоя резко разворачивает машину, и мраморная голова слетает с капота.

Зоя поворачивает джип боком к руинам Штаба, и я вижу, как на его обломках снова начинает формироваться смерч, заглатывая в себя все вокруг.

– Давай, жми, жми!

Зоя бросает машину вперед, и вот мы уже мчимся обратно по Озерскому проспекту, оставляя катастрофу позади себя.

Джип выскакивает на Туполева, и морпехи поспешно убираются с нашей дороги; Зоя ловко объезжает какого-то офицера, отчаянно орущего в рацию. Она матерится сквозь зубы, не отводя глаз с дороги, а Аркадий трясется на своем сидении, закрыв лицо руками.

Мы доезжаем почти до конца Туполева, когда Зоя наконец разрывает вязкую, как окопная грязь, цепочку богохульной матерщины и поворачивается ко мне.

– Быстро ответил мне, что это была за параша, а?! Что это такое, Петя?

– Кажется, – наконец выжимаю из себя я. – Кажется, остался я без работы…

Я давлюсь остатком фразы, когда мой взгляд обращается на север.

Там, высоко в небесах, сквозь чугунный облачный фронт пробивается множество ярких огней, словно кто-то зажег в небе дюжину новых солнечных дисков. Зоя не видит их – ее взгляд прикован к дороге.

– Нужно убираться с улицы, сейчас же, – говорю я.

2. У

личный дух

До моего дома мы добираемся только к ночи. Лишившись командования, город окончательно потерял голову. По пути сюда нас неоднократно тормозили и один раз обстреляли, причем кто – непонятно. Чувствую я – этой ночью будет сведено много старых счетов. В попытке стабилизировать ситуацию, 303-я введет режим “А”, который означает смерть для нарушителей комендантского часа. Не факт, что это поможет. О поездке в госпиталь и речи быть не может.

– Ну и каша, – говорю я, когда мы наконец сворачиваем в мой переулок. – Даже когда Новый Город пал, такого не было.

– А когда ракеты? – спрашивает Зоя.

– М-да. Разве что.

Зарница дала нашим войскам фору, в которой они так отчаянно нуждались, и на Аляске они загнали врага в угол. Но этот враг проигрывать не умеет, не на своей земле. Ракеты с обеих сторон встретились над океаном и упали на свои цели, и две тысячи ядерных солнц осветили ту памятную ночь. Все ждали конца света, и только военные стратеги знали правду, что страшнее и банальнее любого кликушества: ядерных арсеналов было достаточно ровно для того, чтобы подавить ракетные шахты и базы подводных лодок, находившиеся далеко за пределами крупных городов. Миллионы погибли, но мир устоял, его индустриальная мощь осталась несломленной. Из пепелища старого мира навстречу друг другу хлынули бесконечные потоки механизированной силы. Возникла новая экономика, построенная вокруг военной промышленности; политика, диктуемая исключительно генштабами. Ракеты стали не похоронным салютом, а холостым выстрелом, знаменовавшим начало нового состязания, самого разрушительного в нашей истории. Стало понятно, что эта мировая война не будет молниеносной, как не была ни одна предыдущая. Прагматики не стали нарекать ее Великой или Последней, а сразу выдали порядковый номер. Сегодня всем кажется, что она не закончится никогда, но я уверен – однажды она превратится в еще одну страницу в замызганном школьном учебнике.

– Вон мой дом, слева, – показываю я. – С гранитной облицовкой снизу. Берегись надолбов – их для таких, как ты ставили.

– Это что значит? – хмурится Зоя, но мучительный стон Аркадия ее отвлекает. Она оборачивается назад и стискивает его руку. – Уже приехали, Аркаш. Еще чуточку потерпи.

– Я открою, а ты вытаскивай его.

Я запускаю Зою с братом внутрь парадной и напоследок оглядываюсь на заросший сквер. Вокруг темно и пусто; через скверик от меня стоит дом, как две капли похожий на мой. Только он обгорел и весь развалился. Я поспешно захожу внутрь и закрываю дверь.

В парадной как всегда: полутемно, аварийно и пахнет жизнью. Кажется, сегодня у нас топят. Зоя с Аркадием быстро перемещаются к лифтовой шахте, где Зоя нажимает на кнопку, под которой написано “ПРОТИВОВЕС”. Потом ей приходится подождать, пока я поднимаюсь по лестнице, держась за дубовые перила. Для устойчивости, Зоя прислоняет Аркадия к кованой решетке, закрывающей шахту. Я подхожу как раз тогда, когда на площадку, грохоча и лязгая, спускается лифтовая кабина.

– Как в детдом вернулась, – говорит Зоя, ковыряя пальцем стенную щель, заросшую рыжим. Я открываю обе двери, запускаю товарищей, закрываю и захожу внутрь.

В отделанной латунью кабине кроме некогда бархатного сидения есть только лампочка и торчащий из пола чугунный столб с набалдашником размером с чемодан. Я берусь за рычаг, венчающий набалдашник, и двигаю его вперед. Лифт начинает карабкаться.

За сплетением железных узоров ползут этажи: красное дерево, бронзовые люстры и непробиваемые черные двери; ковровые дорожки и резные лавки, а под лавками – кучки блестящих глазок, хитро и злобно следящих за движением кабины. После первой пары этажей здание начинает оживать, становится слышна музыка. На очередной площадке открыта одна из дверей, и на фоне иссиня-черного зарешеченного неба курят изысканные формы в дымчатых нарядах.

– Гм, – подает голос Зоя. Теперь я замечаю, как диковато она оглядывается по сторонам.

– Гм?

– Я думала, тут по-другому будет. Ну, охрана там. И, не знаю, консэржка.

– Консьержка.

– Она.

– Консьержка и вправду раньше была. И охрана, – задумчиво говорю я.

– И куда делась?

– Был инцидент. Одного жильца приехали забирать, и охрана тех, кто приехал, пустила. Жилец, правда, все равно не дался, – говорю я.

Стены площадки, которую мы проезжаем, изрешечены и заляпаны. Гильзы от “Максима” никто так и не убрал, только смел в один угол.

– Следующий – наш, – говорю я, когда расстрелянный этаж пропадает. – Как он?

– Сам не видишь?

– Ну да.

На этаже, на который мы приехали, всего одна дверь – большая и толстая. Если бы не гобелены, на стенах было бы видно, где раньше были старые входы. Аркадий вообще не стоит на ногах, и Зое приходится взвалить его себе на плечи. Она чертыхается, пока я ввожу комбинацию на дверном замке и вожусь с ключами. Шприцы похрустывают у нас под ногами, но ритмичной гул, идущий снизу, перекрывает их хруст. К тому моменту, когда я открываю последний замок, Зоина критика принимает личный характер. Под красочные предположения о том, что пила моя мама в ходе своей беременности, я наконец распахиваю бронированную дверь, и мы вваливаемся внутрь. Мягкий свет люстры озаряет простор прихожей, и Зоя присвистывает.

– Вот это уже больше…

– Осторожно, видишь растяжку? – говорю я. Переступай, вот так. Неси его в санузел – дверь прямо. Постарайся ковры не замарать.

Скинув берцы, Зоя уносит Аркадия, куда я сказал. Я пользуюсь этой минуткой, чтобы перевести дыхание. Не спеша вытираю сапоги, вешаю Аркашину куртку на обрамленное бронзой зеркало, снимаю шинель и прохожу в санузел. Его дверь оставлена нараспашку, и внутри уже горит свет.

Аркадий сидит на стуле, напротив моей огромной фарфоровой ванной. Он больше не трясется и ничего не говорит про глаза. Зоя сидит рядом, на унитазе, и быстро перебирает содержимое своей аптечки. Нужное она кладет в раковину, ненужное бросает через голову Аркадия в ванную. В Зоиных губах зажата сигарета, а Зоины штаны с трусами спущены до колен. При моем появлении она даже не отрывается от дела.

– Очень хуево, Петя, – хмуро резюмирует Зоя. – Всего у меня по нулям, одни бинты-то и остались из нужного. И эпинефрин. Думала завтра затариться, бестолочь. Поделом мне, – зло бросает она.

– Гм, – только и говорю я. – М-да.

Выходить теперь не только поздно, но и как-то глупо.

– Нужно срочно обезболивающее, и обязательно – обеззараживающее, – говорит Зоя. – Сейчас начну выковыривать эти стекляшки, и Аркаше будет тяжко.

– У меня и аптечки-то нет, – растерянно говорю я.

Ею, среди прочего, месяца три тому назад я швырнул в спрута, грозившего мне из оконной форточки.

– Ну поищи что-нибудь, а? – просит Зоя. Она вынимает бычок изо рта и бросает его между ног, в унитаз. – Пожалуйста. Может, на кухне че лежит? Все, что найдешь – тащи.

Я переворачиваю кухню вверх дном. Свою обыскиваю впервые, но процедура-то отработанная. В резном шкафчике я нахожу половину булки, кусок колбасы и бутылку уксуса без этикетки. В ящиках – пакет поваренной соли и пару умерших жуков. В холодильнике лежит смерзшийся брикет свиного фарша, пакет с рыбой да улей с светляками. Под столом я нахожу “Дюрекс” и очень одинокую гильзу – стреляные. Их отправляю в ведро. Никаких лекарств. Спиртного, разумеется, тоже нет.

На выходе из кухни ни в чем не повинный табурет получает от меня яростного пинка, но спина напоминает мне, что поздно делать футбольную карьеру. Я поднимаю табурет и, крякнув, сажусь на него.

– Нашел че-нибудь, Петь? – из санузла спрашивает Зоя. Что мне ей сказать?

– Уксус, колбасу и соль.

Шутник недоношенный.

– Тащи сюда! – неожиданно отзывается Зоя. – И миску возьми, любую!

Вскочив с табурета, я хватаю ингредиенты и спешу обратно в санузел. Зоя теперь сидит на краю огромной ванны, скинув свитер и закинув ногу на ногу. Склонившись над Аркадием, она сосредоточенно закатывает левый рукав майки.

– Потерпи, Аркаш, щас сварим тебе щи… – бормочет она. – Колбасу-то нахуя? Миску давай.

Она смешивает соль и уксус в суповой миске, качая головой в такт долетающим снизу ритмичным басам и стонам, после чего энергично взбалтывает полученное варево.

– Готово, поехали. Держи миску.

– Слушай, ты точно знаешь, что делать? – спрашиваю я, – кровь вроде не идет, может подождем пока…

– Не боись, комиссар, – отвечает Зоя. Теперь она говорит на удивление сдержанно, даже отрешенно. – Справлюсь. А если нет, – она кивает на Аркадия, – так он все равно до утра не дотянет, если сейчас осколки не вынем. Я его так не брошу. Согласный ты или нет – до пизды.

Становится очевидным, что дальнейшие прения будут безрезультатными.

– Ничего-ничего, хуже бывало, – бормочет Зоя, обрабатывая в миске щипцы и зажим. – На фронте приходилось и мочу использовать.

– Что, так плохо было?

– Знаешь, что с 303-й сделали? – спрашивает Зоя, осторожно вылавливая первый осколок.

– Так, в общих чертах.

Аркадий тихо мычит, но не сопротивляется, и Зоя продолжает свою работу.

– Где-то за месяц до Предательства, – говорит она, – началось масштабное отступление, по всей Аляске. Ну, ясно стало, что нас выдавливают, и был приказ сузить фронт, чтобы хоть как-то… дай мне зажим, не видишь, как течет… как-то принять удар врага. Отступали на север, в сгоревшие леса. Не помню уже, сколько брошенных городов прошли. Ничейная земля… дай еще пластырь. Да не этот блять, зеленый! Ну вот, так что через неделю после Предательства Воронина, – говорит Зоя, – Всех, кто из 303-й участвовал, перебросили прямо в этот котел. Без связи, без ничего. Поставили задачу остановить наступление танковых дивизий американцев. Кровью искупить, понял?

– Лучше бы сразу расстреляли.

– Вам только дай расстрелять… бригаду взяли в окружение, – говорит Зоя. – Двадцать дней они были в осаде, на воде из луж, окопы в обледеневшем говне. Десять патронов на солдата и две мины на миномет – суточная норма, – продолжает она, бросая очередной осколок в ванную. – Полярная ночь, глаз выколи… хе-хе, глаз… – она обтирает лоб и щеки Аркадия, собирая ватой его кровь – очень осторожно, даже нежно. – Короче, до конца месяца бригада не дожила… че ты пялишься на него? – перехватив мой взгляд, говорит Зоя. – До свадьбы заживет, – последняя фраза явно должна была приободрить Аркадия, но тот снова обмяк, потеряв сознание. Он дышит тяжело, с хрипами.

– А теперь начинается максимально херовая часть, – говорит Зоя. Она напряженно облизывает губы и повыше закатывает левый рукав. – Сейчас пойдут крупные осколки. Он вырубился, но стекляшки вошли глубоко, и когда я начну их вытаскивать, ему будет очень, очень больно. Поставь миску. Держи его как можно крепче, понял? Если стекло разобьется, я не знаю, смогу ли все выудить. Скорее всего – нет. Тогда он умрет.

Поначалу, все идет не так плохо. Несмотря на недостачу половины пальца, Зоя управляется с инструментами без труда. Самый большой осколок, изо лба, она вытаскивает быстрее всего, и потом споро накладывает бинт и пластырь.

– Шчаш мымем, – зубами затягивая бинт, поясняет Зоя, – мымем фсе школки, шотоэ нано буэ зашивач.

Мы работаем быстро. В ванну летят куски лейкопластыря, свалявшаяся от крови вата и обрывки бинта. В санузле жарко и душно, хотя я давно снял свитер.

Проблемы начинаются, когда Зоя переходит к глазницам. Аркадий громко стонет, когда Зоя раскрывает одну из ран пинцетом и начинает выуживать оттуда кусочек стекла.

– Нервы зацепило, – говорит Зоя, – дело дрянь, но вертаться поздно. Держи его.

Я прижимаю руки Аркадия, как могу сильно. Он вроде бы и не особо дергается, только стонет все громче…

– ААА!!! – с надсадным криком, брат начинает содрогаться всем телом и махать руками. Я держал крепко, но, когда Зоя наконец вырвала осколок из левого глаза, он стал метаться, как угорелый. Он плещет руками во все стороны, и даже вдвоем мы с трудом его держим. Наконец он успокаивается, так и не придя в сознание.

Шальная идея начинает формироваться у меня в голове, и я с трудом ее отгоняю.

– Вроде пронесло… фффух, – говорит Зоя, вытирая пот со лба. – Теперь… теперь – вот этот, здоровый.

Но, лишь только она прикасается к осколку, застрявшему в правой глазнице, Аркадий испускает животный вопль, и я получаю чемпионский удар в грудь. Словно воспользовавшись моим замешательством, освободившейся рукой Аркадий переворачивает миску, и та, окатив Зою кровавым уксусом, разлетается о край ванной. Аркадий теперь куда-то рвется, бормоча бессвязные угрозы.

Навалившись на него, я заставляю его сесть, кое-как. Пару раз брат сильно задевает Зою по лицу, но та только морщится. С трудом, я удерживаю его на месте, но о том, чтобы обездвижить, нет и речи.

– Ничего, что он разбил, – тяжело дыша, говорит Зоя. – Там все равно уже одна кровь была, – бормочет она. По ее порозовевшему лицу градом катится пот.

– Давай, Петь, навались. Последний рывок!

Какими-то нечеловеческими усилиями, Зое удается вытащить большую часть осколков. Под конец Аркадий уже теряет способность всерьез сопротивляться, но и я сдал. Пот заливает мне глаза, я потерял счет времени и перестал чувствовать спину.

– Вроде… вроде все, – наконец шепчет Зоя, и роняет зажим с пинцетом в раковину. – Фууух, блять…

– Наклонись, – говорю я, и она слушается.

Открыв латунные краны, я окатываю Зоину голову струей воды. Она фыркает и трясет головой, осыпая меня брызгами. Я подаю ей полотенце.

– Спасибо, Петь, – говорит она, вытираясь. – Ты – молодчина.

– Я, в общем-то – не при делах.

– Вот не надо вот этого, – говорит она, неопределенно взмахнув рукой. – Давай перекурим, пока меня кондрашка не хватил. Потом буду зашивать. Слушай, а че за шум все время?

– Какой шум? А, это. Это – “Розовый гриб”. Занимает центр и левое крыло дома. Танцовщицы живут там же. В моем крыле – человек двадцать оперативников и офицеры 303-й бригады. Больше никого.

– Я так спросила. Слушай, а чай у тебя будет?

– Чай – будет. Извольте проследовать в гостиную, – галантно приглашаю я.

– Дурак, – скалится Зоя.

***

Чай в пакетиках я впервые увидел только в школе – до того я пребывал в твердой уверенности, что чай есть исключительно продукт варки листьев китайской камелии. Иного у нас в семье не пили. На здешнем рынке можно достать самые странные листья, но только не чайные, так что периодически мне приходится давиться компостом, выдаваемым по талонам. Не сегодня! Я завариваю две чашки, бросаю в свою пару фенаминок и возвращаюсь к Зое.

В восьмидесятиметровой гостиной царит уютный полумрак, свет люстры бликует на латунном карнизе, занавес которого скрывает аквариум. Толстые ковры приятно пружинят под ногами. Пахнет водорослями, винилом и старой бумагой. Оккупировав собою диван, Зоя поджидает меня, закинув берцы на палисандровый подлокотник.

– Ооо, – потянув носом, говорит она.

– А ты думала, – говорю я, и спихиваю ее ноги на пол.

Зоя принимает чашку. Пододвинув одно из кожаных кресел, я усаживаюсь рядом.

– Ни фига себе потолки, – говорит Зоя. – Уютный у тебя блиндаж, ничего не скажу. А силовая рама вообще нереальная! На заказ делал? – она кивает на обвешанную блинами клетку из стальных труб, нависающую над раскладной лавкой. Конструкция стоит чуть в стороне от всего и прикрыта сверху брезентом. – Дашь ведь погонять, а? – с надеждой спрашивает Зоя.

– Да пожалуйста. Штанга – вон, в углу. Где-то еще должен пояс валяется…

Зоя пренебрежительно фыркает.

– А это че за фикус? – говорит она.

– Это, ну, как тебе сказать…

Приподнявшись с дивана, Зоя выплескивает половину чая в кадку, стоящую рядом с диваном. Находящееся в кадке уродливое растение алчно шевелит корявыми побегами – этого Зоя, к счастью, не замечает. Извлекши из-под себя Аркашину фляжку, разбавляет свой отвар чем-то мутным.

– Ну, теперь рассказывай! – повелевает она.

– Все нажито непосильным трудом, гражданин начальник. Не имеете права.

Зоя хрюкает, подавившись своим чаем, и озорно улыбается.

– Про себя мне расскажи, Петя. Я ведь тебя только в газете и видала. В коляске, с шоколадной медалькой и синей рожей.

– Видно было, да?

– С тех пор гораздо лучше стало, – признает Зоя, отхлебнув из чашки. Румянец появляется на ее щеках. – Че ты делаешь тут? Ну, когда без мигалки?

– А какие тут занятия для приличного человека? Рэкет, разбой, заказное убийство.

– Кого грабишь?

– Торговцев клещом, сутенеров. У кого есть, что брать, – отвечаю я. Зоя смешно хмурит брови. Они у нее с изломом и вороные, в контраст светлым волосам. Она делает пару глотков и задумчиво смотрит на меня.

– Как оно было, Петь? – вдруг спрашивает она. – В Москве?

– Я не хочу про это.

Каждую ночь, их взгляды следуют за мной.

– Я-то тебя не виню, – жмет плечами Зоя. – Не знаю, что сама делала бы. Приказ есть приказ, так?

Не было такого приказа. За час до того, как танки Воронина покатились по Новому Арбату, последняя верная правительству батарея раскатала полевой штаб Управления – кто-то спутал координаты. Вертолетам, присланным нам в помощь, “Панцири” Виктора не дали долететь даже до Садового кольца; танки 4-й гвардейской на въезде на МКАД размазали по шоссе, как по булке. Мы остались одни. Был приказ – отступать. Был коридор. Было время. У симфонии, которая разыгралась два часа спустя, был только один автор.

– А это чего?

– Ммм?

Зоя тыкает куда-то за мою спину. Я оглядываюсь. Справа от окна, между патефоном и полкой с цветочными горшками висит большая и изящно выцветшая афиша. Она замаскирована желтоватой листвой – так, что видно только название.

– “Кольца Венеры” – читает Зоя. – Это фантастика, да? Я в кино с Зарницы не была!

Выпалив это, она тут же опять делает мрачную мину и подозрительно косится на меня. Я делаю вид, что не заметил ее энтузиазма.

– Нет, почему фантастика, – отвечаю я, – скорее комедия. Романтическая.

Зоя удивленно поднимает брови и щурится.

– Погоди-ка, – бормочет она, – “по сценарию Петра Леонова”? Это не по твоему же?

Я жму плечами.

– Елки-палки!

– Что? Это не столь уж невообразимо. Голливуда больше нет, как впрочем и Мосфильма. Время независимого кинематографа.

– Всегда мечтала актрисой стать, – признается Зоя. – Только не кино.

– Эстрада?

Зоя мечтательно улыбается, но потом внутри нее словно что-то щелкает, и на ее лицо возвращается ее обычная хмурая и чуть насмешливая мина; она отворачивается и смотрит в потолок. Молча допив чай, Зоя ставит чашку на кофейный столик и выуживает из заднего кармана сигареты. Пару раз она щелкает колесом зажигалки, и гостиная заполняется дымом. Зоя кладет руки под голову и прикрывает глаза. Я молчу. Сколько себя помню, я всегда мечтал быть разведчиком.

– Думаешь, с Аркадием все нормально будет? – спрашиваю я. Зоя открывает один глаз, и ее лицо сразу мрачнеет – по-настоящему.

– Нет, – отвечает она, стряхивая пепел в чашку. – Не хотела сейчас про это… Короче, видел припухлости вокруг глазниц?

– Да.

– Отравление. Какая-то дрянь попала в кровь с осколками. Ртуть, может. Без понятия.

– И что дальше?

– Он умрет – вот что дальше. Скорее всего. Нужна сложная операция, и еще понадобятся такие лекарства, которых ты в аптеке не найдешь.

– Если я их достану, сможешь его починить?

– Нет. Я тебе не Пирогов, Петя, – говорит она, выпуская дым в потолок. – Что-то я умею, но… Не думай, что я не хочу ему помочь. Очень хочу… Короче, придется зашивать, как есть, а там – будь что будет. Может, свезет.

Несколько минут она молчит, а я перебираю в уме варианты дальнейших действий. Но вместо конкретных решений мне в голову все время лезут воспоминания.

Я помню, как тяжело было брату, когда он впервые вернулся домой. Зимой это было, сразу после первой битвы за Сиэтл. Аркадий не находил себе места – не мог заснуть, если не стреляли. Он сбежал обратно на фронт, бросив нас с матерью, как только смог. Помню, что я не узнал его, когда он только вернулся. Где был тот брат, который пытался сделать из меня хоккеиста, который помог мне в первый раз завязать шнурки? В пятом классе, катаясь на горячо обожаемых Шарлоттой лыжах, я упал и здорово растянул себе связки. Аркадий нашел меня, и на своих руках пронес через весь лес. Я делал за него уроки в обмен на мороженное, а он всегда был готов за меня вступиться в драке, если только дрались мы не друг с другом…

Что же легло между нами? На этот вопрос я, конечно, всегда знал ответ: не что, а кто. Виктория. От нее он сбежал в армию, потом – на войну. Я не должен на него злиться, не должен сваливать вину за то, кем он стал, на него одного. Сейчас ему нужна моя помощь, потому что больше помочь некому.

– Есть еще другой вариант, – говорю я, и Зоя немедленно поворачивается ко мне. – Слышала когда-нибудь про Удильщика?

– От тебя, только что.

– Известнейший персонаж в узких кругах. Все о нем знают, все делают вид, что его нет. Он может помочь.

– С чего ты взял?

– Потому что имею… опыт общения с ним.

– Тогда надо выйти на него! – говорит Зоя, и поднимается с дивана. – Мы должны помочь Аркаше, по-любому.

– Не так все просто, – говорю я, и подхожу к окну.

Мой дом стоит на вершине сопки, и из окон гостиной открывается вид на мрачный простор железнодорожного узла, который скоро станет единственной нитью, связывающей город с землей, лежащей за пустошами.

– Че сложного-то? – интересуется Зоя.

– Для начала – придется найти Удильщика. Для Управления он, формально – враг вообще. Номера своего он мне не оставил, а значит, надо лично наведаться к нему. Придется лезть под землю.

– В смысле?

– А в прямом. Удильщик никогда не выходит на поверхность. Сеть подземных коммуникаций он превратил в свое герцогство.

– Но ты-то ведь сможешь пройти? – с надеждой спрашивает Зоя.

– Может быть. Я давно с ним не виделся, так что…

– Если можешь – иди, – решительно заявляет Зоя. – Не знаю, сколько Аркаша протянет, если ничего не сделать. Пока наложу швы, помогу ему, чем смогу, а ты – иди.

Я киваю и направляюсь к выходу, но Зоя окликает меня, когда я уже стою на пороге:

– Слушай, я тут подумала – не тему того, что дальше делать…

– Потом, – говорю я. – Сначала выручим Аркадия. После будем выпутываться, – добавляю я. Зоя, подумав, кивает в ответ.

На ходу проглотив остывший чай, я выхожу в прихожую. Фенамин уже начинает действовать, и силы потихоньку возвращаются ко мне. Зоя подходит через пару минут, когда я надеваю бронежилет. Она помогает мне затянуть ремни, а после подпирает плечом косяк и молча следит за тем, как я натягиваю шинель и проверяю магазин своего “Шестопера”.

– Симпатичная мортира, – говорит Зоя. – Никогда таких не видела. Чем ты ее кормишь?

– 11,5х39 мм, бронебойно-разрывной отравляющий. “Шестопер” произвели серией всего в 700 экземпляров.

– Для борьбы с онанизмом, не иначе.

– Сразу видно, что ты у нас недавно, – говорю я, убирая пистолет в кобуру. Зоя следит за мной.

– Ты смелый, – подумав, говорит она. – Не знаю пока, по дурости или нет.

Я молча застегиваю шинель.

– Чего? – спрашивает Зоя.

– Я думал, ты пришла отговаривать.

– Я-то? – удивляется Зоя. – Нет, конечно. Нужно всегда действовать первым. Бить первым.

Она прикуривает новую сигарету от старой, а бычок, затушив, кладет в карман.

– Возвращайся живым, Петя.

***

Луна, белая и перетянутая облаками, как ремнями, глядит на меня сверху, когда я выхожу на улицу. Мощный порывистый ветер приходит в смерзшийся город из пустоши. На фоне его завываний можно уловить редкие ночные шумы: то взвизгнут лохматой покрышкой, то захлопают хлопушками, а то и закричат бодро. Окна обитаемых квартир задраены ставнями, и благонадежных людей в такую пору не встретишь на улице. Я углубляюсь в извилины старых кварталов, грязно-кривые, уютные и знакомые мне интимно. Знающий человек без труда скроется здесь от кого угодно и куда угодно доберется, у такого человека в этом лабиринте одна беда – за каждым поворотом скрываются фантомы из минувших дней, воспоминания об ошибках, протертые от еженощной перемотки и повтора.

Сколько себя помню, это место всегда было таким. Ну, может, чуть поопрятнее. Шарлотта ненавидела и боялась его, как столь многие в те годы. Отец приехал сюда, как только смог. Тогда все люди словно поделились на две половины: одни бежали как можно дальше отсюда, другие же стремились сюда, как мотыльки на огонь; никто не остался равнодушным. Не был равнодушным и я. Я ненавидел этот город, и страшился его, но, когда отец принял решение о нашем переезде, я понял, что выбора нет. Вика была здесь, а где она – там и я.

Мне было 15, когда меня привезли сюда. Аркадий уже стал курсантом, а Вика сама давала лекции. Я был менее востребован. Меня сплавили в печально известную школу №11, уродливый квадратный остров посреди незамерзающих грязей, вечно под ржавыми взглядами окружающих заводских построек. Половина учеников 11-й были детьми научных сотрудников или из военных семей попроще. Все они приехали из разных городов, некоторые – из-за границы. Вторую половину составляли дети из местных семей: сыновья уволенных с фабрик рабочих и дочери недавно сокращенных полицейских. Их небогатая, но стабильная жизнь накрылись медным тазом в день, когда Президент вышел на новогоднее обращение помолодевшим на сорок лет, а морпехи въехали в город верхом на танковой броне. В день, когда город стал закрытым.

Поначалу, общий страх поддерживал хлипкое перемирие между метрополией и провинциями. Я помню, как, услышав вой сирены, долетающий со стороны реки, Лидия Матвеевна зажевывала свою лекцию, и как трясся учебник в ее сушеных ручках. Мы все замирали, как перепуганные мышки, когда сирена начинала реветь. У сирены был жуткий, надрывный голос, невероятно низкий, протяжный и словно бы надтреснутый, ни на что не похожий. Сидевшая со мной Ленка Стеблова стискивала мою руку и прижималась ко мне каждый раз, когда сирена начинала выть. Но сирена следовала за сиреной, и каждый раз была ложная тревога. Не знаю, скольким на том берегу эта ложная тревога стоила жизней, но для нас она означала только путешествие под потолки бомбоубежища на пару часов – маленькое приключение, которым я скоро начал наслаждаться. Ничего не происходило, и страх спал. Мы привыкли.

На пятую неделю после моего переезда начались первые драки. Приезжие держались поодиночке или в компании земляков, а вот коренные быстро перегруппировались в единое подразделение, объединенные нищетой и непониманием того, за что их жизнь оказалась разрушена этими погаными нуворишами, то есть нами. На то, почему так получилось и какую роль в этом играют родители, было наплевать одинаково всем. Разумеется, я тоже попал под категорию богачей, хотя тогда кроме формы у меня была лишь пара штанов и потертая куртка, да выбор между тем, сводить ли девчонку в кино, или иметь возможность ездить на трамвае. Первый раз меня побили в уборной, где старшеклассники Юра и Мендельштейн учили меня курить коноплю, а я учил Ленку быть взрослой. Из-за этого, наверное, курить я и так и не начал. В тот день я сделал ноги, выпрыгнув в окно, и отделался парой синяков и разбитыми губами, а вот курильщикам, также причисленным к классу эксплуататоров, пришлось несладко. Им пришлось, по словам Вирджи, вождя рабочего восстания, “вкусить параши”.

Вирджилиу, также известный как Мамалыжник, смаковал эту формулировку, словно цитату кого-то из древних, ибо она была единственным наследством его папаши, известного эксгибициониста и добытчика сибирских руд. Вирджи правил рукой, настолько железной, насколько позволял алкогольный синдром плода. От его холинолитических настроений вся школа пребывала в ужасе, особенно когда в город завозили “Момент”. Один глаз Вирджи был коричневым, а второй – черным, и зубы его были похожи на забор поглощенного бурьяном совхоза. Своими обезьяньими руками он на раз сгибал в дугу прут арматуры, а его бетонный череп и перегоревший мозг выдерживали удары самых дюжих старшеклассников. Директор обращался к нему на “Вы” и здоровался за руку, а старшеклассницы с неохотной покорностью отдавали Вирджи свою невинность. Ленка Стеблова тоже ушла к Вирджи какое-то время гуляла с ним, но потом вернулась обратно.