Боль. Сборник рассказов

Оказавшись на улице, он почувствовал обдающий ему в лицо леденящий ветер. Угрюмая физиономия сморщилась от морозных порывов ветра и проступила в глубоких морщинах. Эрнест уткнул подбородок в грудь, шагая длинной поступью по улицам.

Город тонул в многоголосом потоке возгласов, гула машин и ветров. «Небось», —заметил Эрнест – «Даша сейчас слушает музыку в наушниках».

Он остановился близ торгового центра «Июнь», у моста. Для Эрнеста этот мост символизировал тоннельный переход из детской библиотеки во взрослую. В пятнадцать лет он начисто лишился детства, помахав ей рукой в отдалении тёмных енисейских вод. И махал он, стоя на мосту. Для него светлые времена кончились. В тот день, в пасмурное, дождливое утро, его лучший друг сбросился с этого моста. И махал рукой он ему вслед. Жизнь доконала Саню, друга Эрнеста. Он убил своего отца ледорубом, острый конец которого вонзился на семь сантиметров в затылок. Смерть показалась полицейским более чем символичным, так как отец изо льда вырубал скульптуры и был похож на Троцкого. Саня прикончил отца из-за того, что тот отказался дать ему денег. Зелёные купюры были нужны ему для бизнеса. Саня планировал бросить учёбу и создать предприятие, чтобы обеспечить семью. Мол, школа не научит его, как выбираться из нищеты. Отец не умер сразу, а оставался живым, крича, издавая кошмарные вопли, переворачиваясь с одного бока на другой. В это время Саня рылся в отцовских ящиках и тумбочках, перерыл весь дом, но денег не нашёл. От горечи он заплакал и выбежал из дома. Саня рассказал о произошедшем лучшему другу, Эрнесту. И когда он спросил его, можно ли совершить суицид, Эрнест кивнул.

Он так винил себя в смерти друга и мучался с его утратой. Единственным оправданием ему служило, что в то время он был ребёнком. И действительно, что бы сделал ребёнок? Он заметил кровавые полосы на руках Сани, маску боли и его нахохленную причёску, местами зияющую проплешинами, где он оторвал клочья волос. Никогда он не видел в таком ужасном состоянии Санька, и Эрнест сжалился и согласился помочь. Он помог сбросить его с моста.

В этом мосту его детство навсегда кончилось. И следователи, найдя окоченевший бледный труп, на ощупь напоминающий холодную резину, не нашли насильственных следов. И не заметили то, что Санёк утонул в пиджаке Эрнеста, который тот попросил из-за холода перед прыжком. «По крайней мере, если умирать, то с тёплой грудью», – говорил он, надевая пиджак. Но значение не имело: умер бы тот с холодом или без, ведь всё равно бы тот упал в морозную реку Енисей.

– …Эрнест, Эрнест!

Он вздрогнул и увидел Юрия Барабенко. Сколько он здесь стоял и ждал, пока Эрнест очухается?

– Что с вами? – спросил он.

– Да не, ничего. Вот мы и пришли в условленном месте. Что дальше?

– О, сейчас я вам покажу, что… Пошлите за мной.

Они забрели в грязный, обшарпанный переулок, где валялись какие-то подростки. – Здравствуй, Бонифасио. Бонифасио, что с тобой, Бонифасио? – произнёс Юрий, схватив за замусоленный рукав лежащего подростка. Тот шевельнулся и резким движением вырвался из тисков Юры. Его пронзительный крик прозвучал как стаккато в глухой уличной артерии Красноярска. Где-то зашипела кошка, где-то заплакал ребёнок.

Эрнест увидел лицо парня. Его мореная физиономия с болезненной гримасой съёжилось в сетке морщин. Глаза сузились в узкие щёлочки, а голова дёрнулась. На шее набухли густые вены. Подросток, измученный и страждущий от боли, провёл ногтями по толстому рукаву; и насколько те оказались цепкими, оставляя глубокие рваные полосы. Эрнест отошёл с мыслями, что боится увидеть своё лицо в отражении сузившихся зрачков парня. Юрий вцепился в рукав паренька. Остальные обитатели переулка очнулись, глядя на Юру и того парня.

– Убивают! – кричал он.

Парень вырвал рукав, и Эрнест увидел его предплечье, испещрённое уколами от острых шприцов. Но это не самое худшее. Самое худшее из увиденного – это гангрена, которая разъедала ткани и кожу парня. Она избороздила всё предплечье и превратила её в зелёные, тёмно-лиловые остатки кожи. Остров гноя, инфекций и разложения.

Эрнест не заметил, то ли Юра кричит, то ли он сам. Неважно, кто первым закричал. Потому что парень заглушил любые звуки собственным воплем. Он издал голосистый крик, разрывающий гортанные связки в кровавые клочья. Юрий не смеялся, не плакал, а только большим пальцем нащупал сердцевину распухшей пёстрой гангрены с кучей прожилок и сосудов. Наркоман снова закричал. Но это заставило вздрогнуть Эрнеста, а невероятная мягкость гангрены, и то с каким видом Юрий щупал её, будто подушку. Когда Юра Барабенко сильнее нажал ногтем в пульсирующую гангрену, то от неё разошёлся такой ихорозный, смрадный запах.

– Остановись, – сказал Эрнест. – Зачем ты мне это показываешь?!

– Я заметил, что ты не видишь серьёзных масштабов этой проблемы, – сказал Юрий, – поэтому показываю, что случиться с твоей дочкой.

– Но она же не колется!

– Скоро будет, если ты не остановишь её. Экстази – это психотроп, который растаптывает мозг и нервную систему до изнеможения. И её мозг будет точно таким же гнилым яблоком. Ясно выражаюсь?

– Что… что мне делать?

Эрнест вцепился в Юрия. Руки сжали его плечи до боли. Они не собирались отпускать его.

– Я в первую очередь – воспитывать. Попытки обрисовать мрачное будущее ей не помогут. А вот тебе, – Юрий оттолкнул Эрнеста и дал ему пощёчину пухлой ручкой. – Это ещё как поможет. Почему ты не уберёг её от этого?! Неужели ты такой паршивый отец?!

Эрнест стоял, нащупав красный след от пощёчины, застыв с открытым ртом. Спустя несколько секунд, он всё-таки произнёс:

– Я не знаю… я не знаю, почему так вышло. Я даже не понял, когда она начала это…

– Когда мне обращаются родители плохих детей, я спрашиваю их, как они не уберегли ребёнка. Потому что в этой проблеме виноват только родитель.

– Да… Я каюсь, каюсь, виноват в том, что не неправильно воспитывал её, а может, совсем не воспитывал… – Эрнест вертелся по переулку, наступая мокрыми подошвами по ладоням наркоманов. А те лишь стонали и переворачивались на бок.

– Вспоминай, когда она резко изменилась!

– С двенадцати она начала приобретать черты холерика. Она устраивала истерику.

– Продолжай.

– Потом с тринадцати она стала такой. Такой дурой! Вечно сидит у себя в комнате! Потом… потом, – он не находил слова, – я…

– Потом – что?

– Потом, – лицо Эрнеста преобразилось, – она пошла к подруге, чтобы переночевать у неё. На следующий день она получила вывих непонятно где. Она попала в травмпункт. И не пошла в школу.

– Наверно, и с этого-то началось, – сказал Юра.

– Наверно…

Он похлопал по спине Эрнеста и вывел его из переулка.

– Мне нужно поговорить с твоей дочерью.

Дарья Тверская, дочь Эрнеста Тверского, вышла на улицу.

Она чувствовала себя одинокой. Даша – единственная раковая клетка, одинокая и безнадёжная. Малюсенькая опухоль не может разрастись. А ведь какой огромной она могла бы стать! Никому не нужна онкология, поэтому этой клетке нужно оставаться одинокой и обособленной. Такова сущность Даши – раковой клетки в организме общества.

Злые люди, родители-хирурги точат скальпели, пытаясь срезать эту самую клетку скальпелем. Чик-чик! – и одним злом меньше.

Но она больше себя чувствовала деепричастным оборотом, чем раковой клеткой. Она, вечно обособляемая и одинокая внутри запятых.

Сегодняшней ночью она отключила телефон и легла спать. Даша начала сверлить потолок усталыми глазами. Она слышала, как храпит отец, как тикают мамины часы кухне. Она напрягла мозг, словно телепат, пытающийся сделать потолок прозрачным и увидеть звёзды. Взлететь на кровати и устремиться к ним. И какой трепет чувствовать даль этих звёзд. Какой трепет ощущать, что ты не один, что где-то за миллион световых лет есть кто-то, кто тебя поймёт. И тянешь руку к звёздам – к сияющим глазам самого Бога.

Она почувствовала, как моча проситься выйти из неё. Даша напрягала мозг, но потолок не исчезал. Не судьба…

Даша встала, направилась к ванной и вошла в туалет. «Раз уж все спят, то нечего закрывать дверь», – решила она и опустилась на унитаз. Холод пластикового стульчика обдал её бёдра. Она расслабилась, и тёплая моча струёй понеслась по мрамору. Она вытерлась бумагой, надела трусики и открыла двери.

У порога чья-то твёрдая рука схватила её за волосы и выдернула из туалета. Она с глухим криком врезалась в стену в коридоре. Из глаз покатились серебряные слёзы. Рука не отпускала.

– Папа! Пожалуйста, не надо. Я больше не буду…

Ногти впились в её голову сквозь поросль запутанных волос. Она почувствовала, как заструилась кровь. Даша открыла глаза и увидела не отца, а мать. Разъярённую мать с пылающим, жарким дыханием.

– Мама, прошу, не надо!..

– Ты не охренела?! Нет?! – Она ударила её руками, ногами по съёжившемуся в калач телу. – Мы так стараемся для тебя, из кожи вон лезем, а ты! Ты! Ты! тупая дура!

– Пожалуйста, мама…

– Тебе что уши вырвать?! – Мать схватила за пунцовые уши дочери, налитые кровью. – Я вырву их, поняла, сучка?!

– Помогите!

Она ударила кулаками по лицу дочери.

– Заткнись, слышишь?! Попробуй только кричать, а отец всё равно не услышит. Он спит мертвецким сном.

Даша вмиг предположила, что отец мог притвориться спящим.

– Сучка тупая! – Она сделала повторную оплеуху, и Даша сдержала крик, застрявший комом в горле.

Мать что-то говорила про Бога, сама захлёбывалась рыданиями, причитая: «Господи Боженька, я так боялась согрешить перед тобой… но как же мне ещё воспитывать дочь?.. Боже, прости меня грешную…».

Ещё два раза она ударила Дашу, понесла её за волосы и швырнула в комнату.

– Ты думаешь только о себе, эгоистичная тварь.

С этими словами мать захлопнула дверь.

Даша залезла под кровать, чтобы наутро мать её не и снова не избила. Она зарыдала. Закрыла ладонями глаза, видя сквозь потолок космос, усеянный сияющими звёздными очами.

Она обнаружила, что сидит в классе. Обнаружила и то, что её слёзы текут по щекам, когда она встала и отвечала на вопрос. Весь класс смотрел, как она стоит, молчит и плачет. Её руки судорожными движениями теребили подол юбки.

– Извини, Даша, но ты можешь ответить, – сказала учительница истории, молодая смуглая девушка. – Почему убили Павла l? И зачем совершили дворцовый переворот против него?

Она не отвечала.

Когда учительница произнесла «убили», Даша увидела картины прошлого: мать, схватившая её за волосы, дотошные крики и наркотическая вспышка на вечеринке. Она стояла как вкопанная в землю, застыла в ступоре и плакала. В это время учительница, смотревшая в книгу Василия Ключевского, перевела взгляд на девочку:

– О Боже, Дашп. Что с тобой?

Она не отвечала.

Учительница встала, отложила в сторону учебник. В классе начались многоголосое шушуканье и неуёмная тревога. Даша слышала любой шорох, шёпот каждого одноклассника. Между тем, слёзы капали и капали.

– Боже мой, что с тобой, Даша. Ответь! – Учительница схватилась за девочку, потрясла её легонько.

В классе увеличился шум, и учительница впервые за три года работы в школе закричалая:

– ТИШЕ!

Воцарилась гробовая тишина.

– Что случилась, Даш? – Она обняла её, и ей стало не по себе от мысли, что мать так её никогда не обнимет. – Хватит, успокойся, пожалуйста. – Учительница погладила её по волосам, поцеловала, и Даша не выдержала.

Она закричала, вырвалась из мягких, тёплых объятий и выбежала из кабинета.. В коридоре слышалось эхо её рыданий. Между тем, дверь скрипела, чуть приоткрытая.

Через двадцать минут прозвенел звонок, и все ученики собрали вещи и пошли искать Дашу.

Она сидела в туалете и рыдала. Прохожие люди, входя в сортир и видя рыдающую Дашу, либо уходили, испугавшись, либо спрашивали, что произошло. На второе Даша кричала им, чтобы те проваливали к чертям собачьим.

И вот, в туалет зашли семеро одноклассников.

– Ну, привет, плакса, – начала первая из них – мерзкая девочка по имени Настя. Она одевалась в короткую юбку и красила губы в кислотно-алый цвет. Настя всегда опаздывала в школу. Шумела на уроках, болтала с подругами и водилась со старшеклассниками. К ней прилип стереотип, что она – плохая, развратная девочка. Что, конечно, не всегда так. Она могла учиться на четвёрки-пятёрки, но из-за ветра в голове почти забила на учёбу.

– Останьте от меня, – прохныкала Даша, вытирая слёзы.

– Может, действительно дадим ей уединиться, – сказала Катя, староста класса.

– Ещё чего, – вставила Аня, закадычная подруга Насти. – Может, научим её хорошим манерам?

– Неплохо было бы, – сказала Настя.

Три девочки отошли от толпы, предвещая, что события повернуться не самым лучшим образом.. Осталось четыре самых отбитых дур из класса. Яна – правая рука Насти. Света – левая рука Насти. Карина и Женя – любительница мазохизма, причинявшие себе увечья и кайфовавшие от этого. Их объединяет пристрастие к унижениям и травле.

Настя плюнула в волосы Даши, размазала харчу и ударила по затылку. Она съёжилась, принимая плевки со всех сторон.

– Может, хватит? – вмешалась Катя, с которой Даша общалась в интернете.

– Тебе какое дело, Кать? Ты же сама мне на геометрии сказала, что послала Дашу куда подальше! – ответила Яна.

И Катя смолкла.

– Дашенька, вот, что мы для тебя уготовили. – И они вылили на голову Даши содержимое мусорного ведра. – Как тебе? Приятно купаться в говне?

Света вытащила пачку «Мальборо», выудила сигарету и зажгла её. Заплясали рыжие язычки пламени, повеяли сизые струйки дыма. Она вдавила горящую сигарету сначала в себе кожу, потом в предплечье Даши. Она закричала, извиваясь от боли, как гремучая змея на раскалённом песку. Девочки держали её за руки и ноги, уже успели спустить с неё колготки, готовя новую сигарету для Даши. Агнец для жертвоприношения. Сигарета шипела, вдавливаясь в вены и кожу, а под ней кипела кровь.

– Ну как тебе, Дашенька? Будешь ещё плакать на уроках? Плачь, плачь, – шептала Настя в преддверии стянуть у неё трусики, чтобы и под ними оставить огненные иероглифы.

И внезапно раздался испуганный крик:

– О Боже, что здесь происходит?! – Уборщица нагрянула в туалет с пустым ведром и тряпкой. А говорила же русская примета, что баба с пустым ведром предвещает беду.

– Сваливаем!

Они бросили сигарету, понеслись к выходу и сшибли с ног уборщицу.

А Даша, рыдая, осталась лежать в туалете.

Эрнест работал в историческом факультете преподавателем. Сейчас он сидел в кабинете директора, положив ногу на ногу и пристальным взглядом изучая начальника.

– Эрнест, я, конечно, понимаю тебя. То, что случилось с твоей дочерью… ужас… но…

– Никаких «но», Виктор Альбертович, – возразил Эрнест. – Это моя дочь, я должен разобраться.

– Ох уж ваши дочки. Никакого прока от них.

– Извините, – он наклонился к нему, едва сдержавшись от того, чтобы схватить Виктора Альбертовича за его вельветовую галстук-бабочку. – Вы не знаете и понятия не имеете, каково это быть отцом дочери. Я знаю, у вас нет дочки… Да и сам вы женоненавистник.

– Ох, мне не надо слушать вашу блажь, Эрнест Захарович. Да и как вы смеете мне возражать. Кто вас заменит на сессиях?

– Кто-нибудь да заменит!

Он вскочил со стула, и полы его бежевого пиджака развеялись в воздухе. Встал и Виктор Альбертович, седовласый мужчина с тучным весом. При каждом движении дрожали его дебелые складки. Он едва не опрокинул дубовой стол, где лежала кипа документов и книг.

– Вы знаете, что я могу вас уволить, Эрнест Захаро…

– И увольте!

С этими словами Тверской захлопнул дверь перед выпуклой физиономией директора. Виктор Альбертович услышал тяжёлые шаги в пустом коридоре. В его пухлых ладонях хрустнула ручка, и цепкая чернила кляксой измазала стол.

Он сел в такси.

Эрнест и не заметил, как через тринадцать минут оказался в кабинете директора школы в компании соцпедагога. Кабинет директора пестрил множеством наград: различных медалей и грамот в деревянных рамках. На широких полках лежали толстые книги. Сам директор школы – бородатый мужчины лет 40—50, но удивительно сохранивший былую молодость на 25—30 лет – стучал ручкой по столу, создавая невероятное напряжение в помещении. Эрнест оглянулся, посмотрел на соцпедогога. Кроткая, миниатюрная женщина лет 25—30 с короткими до плеч жиденькими волосами. Она отвела взгляд. Голова – сердцевидной формы с контурами круга, глаза – узкие (в крови преобладают азиатские черты), и аккуратный, ухоженный носик. Эрнест посмотрел на сидящих людей. По левую сторону – её дочь, вся опалая и красная от слёз. По правую сторону – девочка-эмо.

– Извините, вы в порядке? – спросил директор, кашлянув. Он почесал бороду и повторно спросил: – Извините, но с…

– Да-да, – ответил Эрнест. – Что случилось?

Его язык заплетался, путался в гортани, словно бы стягиваясь в узел. Речь выходила скороговоркой.

– Итак, – откашлялся директор. – Ваша дочь ни с того, ни сего начала плакать. Учительница пыталась успокоить её, но она убежала в туалет. Что ж, а следующие фрагменты этой истории нам расскажет Анастасия. Кхм, передаю слово ей. Прошу, – директор повернулся к девочке-эмо. Она теребила застёжку своей толстовки.

Эрнест последовал примеру директора и повернулся тоже к ней. Девочка-эмо съёжилась от колких взглядов взрослых, сверливших её физиономию. Ссутулившись, сгорбившись, она промямлила с неуверенностью: «Я… я…». Неловкость. Смущение, возникающее, когда взрослый вызывает у подростка чувство ответственности.

(не надо убегать от ответственности настя мы знаем что тебе неловко так что прекрати кто поливал дашу говном из мусорного ведра плевал в харю и жёг сигаретой за это можешь ответить почему почему)

– Девочка, вытащи язык из задницы, – сказал Эрнест.

Несмотря на грубость, директор и соцпедагог не обратили на фразу никакого внимания.

Настя смотрела на пол, изучая свои тряпичные кеды. «Что будет, если об этом узнает отец? Или мама… Он же меня изобьёт до смерти» – размышляла Настя. «Раньше об этом нужно было думать», – ответила совесть. – «В преддверии зайти в туалет нужно было думать об этом». А ногти продолжали кромсать толстовку.

– Настя!

– Я… я… – Она с трудом подняла голову. Её глаза наполнились слезами – серебряными бусами. Бусы покатились из глаз, задев иссиня-чёрную, нефтяную тушь. Слияние природы и творения рук человека – слёз и чернил.

– Кончай комедию, – не выдержал Эрнест.

– Извините, но так нельзя… – начала соцпедагог.

– Что ты сделала с моей дочерью?! – Он вскочил, схватил за узкие, опалые плечи Насти и начал трясти. Слёзы, серебряные бусы, сильнее смешались с чёрной тушью и побежали тёмными речками по щекам. И будь те настоящими бусами, как из той сказки, где красавица плакала жемчугами, они бы со звоном покатились по полу. Весь пол заполнился бы жемчужными бусами.

Директор оттолкнул Эрнеста, и тот врезался об стену.

– Это девочка что-то сделала с моей дочерью! – прокричал Эрнест, с трудом сдерживая эмоции. – Даша, – Он просмотрел на дочь, молчавшую на протяжении всего спектакля. – Что происходит?

Трагикомедия переходила то ли к кульминации, то ли к развязке. Даша не читала пьес, чтобы разбираться в композиции трагедий. Но ситуация накаливалась, и если она примет участие, не внесёт в лепту в это панибратство, то всё кончится печально.

– Она начала поливать меня мусором, пыталась сделать мне больно сигаретой! – и Даша не выдержала и тоже заплакала.

– Извини… извини.

– «Извини» сказала, и всё, что ли? – разъярился Эрнест. – А представьте, что бы случилось с моей дочерью, если бы они вообще её убили. А я знаю, что это тварь может это сделать. Вы посмотрите, что она сделала!

– Тише! – начал директор.

– Может, мне в суд подать на неё и её родителей? Где это видано, чтобы дети так жестоко обращались со сверстниками. Озверели совсем!

– Нет, никакого суда. Всё останется за пределы этих стен, моего кабинета, – сказал директор.

– Ах вот как! Вы пытайтесь по-тихому загладить дело, чтобы это не отразилась на репутации школы.

– Чего вы добьетесь судом, Эрнест? Разве что испортите себе репутацию – золотой фонд современного взрослого человека. Без этого никуда. Вы думаете, я буду ходить с запятнанной репутацией – с грязным пятном на рубашке перед людьми…

– Вы думаете, – гнул своё Эрнест, – что будете оставаться чистым и пушистым, хотя уже по уши в грязи. Эту грязь вы разводите, с этими ублюдками, – Эрнест посмотрел на эмо-девочку, продолжавшую рыдать.

– Прекратите вдвоём, – вмешался соцпедагог. – Забудьте о репутации, Юрьевич, – Она обратилась к директору, – так вопросы не решаются. Смотрите, как вы напугали детей.

Они посмотрели на двух девочек.

– Ну и кто виноват?!

– Дело не в том, кто виноват, – продолжала соцпедагог. – А…

– Хватит заливать нам уши, вообще-то мы пострадавшие, а вы говорите нам, будто мы совершили что-то плохое.

– …в том, что из этого мы должны извлечь. Мы не должны искать козла отпущения.

– Ага, ага, что ещё скажите?

– Прекратите, господи!

– Я вам не Господь, – ответил Эрнест.

– Причём здесь Боженька? – спросил директор.

– Господь учит, чтобы мы не искали виновного, – сказал соцпедагог.

– Ты, малолетка, учишь меня разбираться в религии?

– Господи, что за панибратство, – сказал директор.

– Боже, когда это уже закончиться. Почему… почему ваша дочь начала плакать, правильно?

– Что «правильно»? Я откуда знаю? Даша, что случилось? – Отец посмотрел на дочь, та скосила взгляд. – Из-за чего весь этот сыр-бор?

– Эм-м…

– Смелее, отвечай.

– …ПОТОМУ ЧТО ВЫ КОЗЛЫ!!! НЕНАВИЖУ ВАС, РОДИТЕЛЕЙ! СНАЧАЛА ЗАПРЕЩАЮТ МНЕ ЭКСТАЗИ! ПОТОМ МАТЬ ИЗБИВАЕТ НОЧЬЮ!! ЕЩЁ ТЕЛЕФОН НОРМАЛЬНЫЙ НЕ МОГУТ КУПИТЬ! У МЕНЯ ОН ИЗ-ЗА ВАС СЛОМАЛСЯ! У МЕНЯ УЖЕ ЦЕЛЫЙ ГОД НЕТ НОВОГО ТЕЛЕФОНА! МНЕ НАДОЕЛ IPHONE 6, МНЕ НУЖЕН СЕДЬМОЙ! Я НЕНАВИЖУ ВАС, ВЫ ПЛОХИЕ РОДИТЕЛИ, ПЛОХИЕ! ЧТОБ ВЫ СДОХЛИ!!!

– О Боже! Что мне сделать, чтобы удовлетворить твой эгоизм? Банк ограбить, чтобы купить тебе сотни китайских говняных телефонов? Притон тебе завести? Или купить гору экстази, чтобы ты сдохла от передозировки? Может, мне мать убить? А? А?!

Этот абсурд не заканчивался. Пора покончить с этим. Даша выбежала в смачных слезах, толкнув отца от двери. И неизвестно никому, куда она побежала.

– Ну, спасибо вам, господа. Теперь я навсегда потерял дочь, – пробормотал Эрнест и вышел вслед, захлопнув дверь.

– А с тобой, – начал директор, обратившись к Насте, – мы ещё разберёмся.

Даша вылетела из школьных дверей парадного входа. Она заметила, как в густых слезах расплывается сумеречный горизонт под серыми облаками. На автомате Даша смахнула слёзы, и встречные лучи заходящего солнца обдали опухшие веки. Она пересилила внутреннюю истерию и остановилась. Даша повернула голову. Волосы на затылке зашевелились. Сзади неё стояли одноклассники адекватнее, чем Настя. Они стояли в кучке. Каждый смотрел на неё с разными глазами. Вон у той девочки глаза дохлой рыбины. Вон у той девочки глаза – застеклённые, будто бы хрустальные и чистые. Вон у той девочки – тревожные, будто бы она увидела маньяка с ножом. Но обескуражили Дашу глаза её бывшей подруги Кати. Она стояла в сердце этой толпы, в ступоре и смятении. Глаза – влажные от слёз. Даша прочитала в глазах Кати усталость от жизни, мирской суеты и… жалость.

– Даша, – услышала она приглушённое эхо. Голоса, звучащие извне: когда нырнул с головой воду и слышишь, как из берега доносятся крики о помощи… «Человек утонул!». Пучины засасывают, и ты уже не можешь вынырнуть. И слышишь только глухое эхо, доносящееся с суши. Голоса тихие и сдавленные, обработанные толстым слоем воды. Звуковые волны не могут в чистом виде пройти сквозь воду. Мир водной стихии, где связь доходит с испорченным качеством.

– Даша, – послышался второй голос.

Люди с суши звали помощь тонущей Даше.

– Ты не виновата, ты ни в чём не виновата. Нам очень жаль, что так случилось. Ты же знаешь этих трёх куриц.

Они приблизились к ней. Окружили её. Попытались обнять.

Руки тянулись к Даше и с нежностью касались её скукожившейся кожи. Кожа, вся покрытая гусиными пупырками. И когда Катя попыталась притронуться к её плечу, она почувствовала леденящий кровь холод – то ли схожий с мрамором, то ли с резиной. Ком тошноты подкатил к ней.

– Не надо, не надо…

– Мы выслушаем тебя, – одна из них вырвалась из кружка и крепко обняла. И удивительно, такого объятия Даша не испытывала никогда, даже материнские ласки с этим не сравнились.

– Нет… нет…

Даша оттолкнула её, чуть ли не исцарапав ногтями её лицо. Девочка падала со сдавленным криком, но одноклассники схватили её. Даша выбежала из круга.

– Вы все гниды лицемерные… оставьте меня в покое! Нельзя, что ли, побыть хоть раз в жизни наедине с самим собой?!

– Мы, – начала староста, – не хотели причинить тебе зла, правда. Что случилось, Даша? Из-за чего ты так… заплакала?

– Что случилось?! – Она начала размахивать руками. Сердце щемило, грудь разрывало от боли. Мир казался несправедливым, что все люди отвернулись от неё, даже солнце не светило в её сторону.

И… образ тугого верёвочного узла, завязанного у шеи, усилился. Образ окровавленных, алых лезвий, плывущих в ванне, усилился. Образ крови, которая расплывалась в быстротечном Енисее узорчатыми струйками, усилилась. Как её окоченевшее тело плыло в холодном течении реки, в то время как жадные рыбы сжирали её плоть. Зубы-лезвии резали полосами кожу… И образ окровавленного тела с кучей переломов, сброшенного с десятого этажа, усилился.

– Что случилось?! Я сломала телефон, хотя просила родителей купить новый! Мой IPhone! Ещё… ещё экстази, экстази, экстази запрещают…

В лицах некоторых девочек появилось отвращение в виде приподнятой нижней губы. В толпе послышалось тихий шепот: «Наркоманка…».

– …принимать! Все меня не любят, не любят. Они думают, что я плохая, но я не плохая. Я хорошая, очень хорошая… Они говорят, что я эгоистка, но это… это не так…

– Слушай, – послышался роковый для Даши голос, судьбоносный. – А разве ты не думала, что дело-то не в людях, которых ты обвиняешь в собственных проблемах? Разве ты не думала, что дело не в нас, а в тебе? Обиженный на весь мир ребёнок, не так ли? Разве ты не думала, что твоё нытье о несправедливой жизни, о нелюбви к тебе – лишь преувеличение. Ты сама устроила пожар, и винишь, что плохие люди виноваты в поджоге. Но это не так…

– Что?..

– Короче, Даша, – сказала Катя. – Мы не виноваты, ты виновата. Так что иди в…

– …Даша! – из дверей выскочил Эрнест. – Дочка, прости… Прошу!

– Нет! Нет! Нет! Я устрою вам всем сюрприз… – на удивление всем некогда рыдающая Даша засмеялась.

Отец вздрогнул, отступив от дочери. «Что с ней происходит?» – подумал он.

Смех, который можно услышать от визжащей собаки. Собака – не простая, а резанная и сумасшедшей. Животное, способное присниться тебе в кошмарах. Собака, заставляющая приводить людей в ужас от улыбчивого оскала и режущего уши смеха. Оскал, раскрывающий острые, кривые зубы, окровавленные алой слизью… И смех, напоминающий скрип пенопласта о стекло.

– Я устрою вам всем приятный сюрприз. Думаю, вы все будете рады этому, будете танцевать на моих костях. Ха-ха-ха-ха!

– Не надо нам никаких сюрпризов, – возразила Катя. Голос её дрожал.

– Надо-надо, ты же сама этого напрашивалась, сучка…

И с горькими, обжигающими слезами и заливистым смехом она убежала.

Эрнест осел на асфальт. «Неужели это была явь?», – размышлял он, взъерошив волосы. – «Неужели это моя дочь? Неужели я не могу, как в былые времена, усадить её на свои колени и объяснить всё. Затем поиграть, купить мороженое… Нет, она уже не маленькая, Эрнест. И никогда не будет после этого».

– Мне вас очень жаль.

Он поднял голову и увидел старосту класса.

– Всё нормально, – он встал и посмотрел на девочку.

И от неё и след простыл.

Он постоял. Солнце жгло едва открытые веки-шторы. Он вздохнул и вытащил телефон. Набрал номер Юрия. Послышались гудки. Он отмерил шагами расстояние от двери до забора школы.

– Алло? Эрнест, слушаю, что случилось?

Эрнест увидел своё отражение в осколках стекла и с трудом заметную седину в русо-рыжих волосах. Осень сменяется зимой – его самым нелюбимым временем года.

Она устроит им сюрприз.

Одно полушарие утверждало, что суицид нужен, чтобы доставить удовольствие её ненавистникам. Они будут кричать «ура!» её смерти и радоваться. Второе полушарие говорило, что суицид доставит близким боль. Едкую, саднящую сердечную боль. Она змеиными раскалёнными клыками пронзит за самое живое. Яд.

Её забавляло одна лишь мысль, что она доставит им невероятную ядовитую боль. Она не только ударит ножом в родительскую спину, но и углубит лезвие сильнее.

«Я… доставлю им боль. Папа будет плакать. Мама будет плакать. Они больше никогда не будут мне в чём-либо отказывать… НИКОГДА! потому что я сдохла. Я буду являться к ним призракоми смотреть на их страдания. Вечно напоминать об их вине, что не уберегли меня… что обращались со мной так! Я хочу видеть их страдания, боль и рыдания. Танцевать на их трауре. Я буду в экстазе от заплаканных лиц мамы и папы…» – размышляла она.

Злорадствовать – одним словом.

Она нашла заброшенный дом на окраинах. Села в автобус и поехала в неизвестный пункт назначения. Автобус занёс её на задворки Красноярска. Многие привыкли видеть город в красно-оранжевых оттенках и с многоэтажными высотками. Даша находилась в среде обшарпанных одноэтажных зданий. От них веяло смрадным зловонием. Мусор на пустырях валялся горками. Это место – крошечный кусочек земли, грязный, неказистый на фоне роскошного центра. Да, многие не замечают таких городских бородавок и язв на лице Красноярска. Туристы любуются чаще красноречивой улыбкой города в виде извилистых дорог. Их притягивает уличные артерии зданий – морщины на физиономии Красноярска. Тратят деньги, забывая остальное, на блеске городской кожи – торговых центрах. И никому нет дела до вышеупомянутых пигментов, язв и бородавок.

Даша в частности свыклась с мыслью, что её город – чистый и пушистый. В то время как в этой шёрстке прыгают блошки.

Она ночевала в заброшенном доме.

Холод до костей пронизывал тело. Наутро Даша с трудом убежала от бомжа, пытавшегося её изнасиловать. От мысли, что даже бездомным до неё есть дело, чем остальным, усилило желания затянуть петлю на шее или раскрыть вены. Она спряталась в другом месте. К тому времени Даша проанализировала истинные причины уйти из этой жизни. Ноги в конвульсии дрожали. Она съёживалась. Голова раскалывалась от боли. Ломка. В ушах звенело. Монстр Он снова вернулся в виде боли, отчаяния и гнева. Почки ненависти раскрывались на ветвях.

Причины: 1) она не в состоянии жить без экстази; 2) родители; ненависть, ярость возросла к ним; 3) школа. Она рассмотрела три основополагающих причин.

Наркотики. Страшная вещь, забирающая твою душу. Нет, если она не пойдёт на суицид, то каким образом она продолжит жить? Папа с мамой закроют её дома, оставив мучатся от ломки. Родители изобьют её до полусмерти за то, что она не пришла домой и ночевала на окраинах. После этого они никогда не станут относиться к ней не по-человечески.