Боль. Сборник рассказов

10

– ДЖИГАГО!

Я обернулся и увидел группу индейцев. Их лица, бледные и тусклые, оживились при виде меня, стоящего посреди разрухи. Они подскочили ко мне с распростёртыми объятиями. Странно, что в былые времена эти индейцы не спешили радоваться при моём появлении.

– Джигаго, господи… Ты единственный живой?! – спросил Кикэла, низкорослый коренастый мужик с глубокими морщинами на квадратном лице.

– После ужасного урагана мы прервали испытание. Весь лес, в котором всё дело происходило, не стало. Он превратился в пустыню! – говорил мне под нос Кэлетэка.

В их голосах слышалась радость. Кикэла ударил меня в бок, улыбнувшись и сказав, что я молодчина.

– Слушай, а ты точно единственный выживший? – спросили они.

– Не сомневайтесь. Я прикончил Нуто и уже следовал по лентам, и тут появился ураган.

– Боже мой, – всхлипнул Мэкья. – И как ты спасся?

– Скрылся в пещере под обрывом, – ответил я отсутствующим, блеклым голосом.

Они посмотрели на моё тело и ахнули.

– Что с твоим телом? – спросил Нээлниш.

Я посмотрел на руки, перепачканные в крови, пунцовые от ссадин и порезов. Взглянул на грудь и живот, где раскрылись прежние раны и появились новые. На ногах засохли корочки от ссадин и проколов. Я исхудал на килограмм десять и стал выглядеть как ходячий мертвец.

В моём выражении лица появилась брутальность, отчего группа индейцев смотрели на меня, будто на другого человека. Они и не ожидали, ха-ха, что увидят в конце испытания меня, сопливого сына вождя. Эти сплетники ставили на то, что я помру при первых же минутах испытания.

И я глядел на них осуждающих, могучим взглядом. Смотрел, и в голову приходила мысль, что они такого в своей жизни, что пришлось мне пережить, не испытывали. Минимум они поубивали сверстников и вышли победителями. Но чтобы упасть с водопада полуживым телом с распоротым животом и выжить, чтобы выбраться с реки, излечить и зашить раны, скрываться отшельником в лесу, а потом убить главного убийцу испытания – нет. И чтобы они ещё и ураган пережили бы – тоже нет.

Я смотрел на них глазами, полными боли, страдания. И они чувствовали эту энергию и силу в моём тревожном взгляде, отчего они сжались, а улыбки поблекли.

Мы молча шли до племени, ничего не спрашивая. Я мечтал поскорее вылечиться. Но я не мечтал о старой жизни, потому что она ускользнула от меня в хорошем смысле слова. Моя жизнь разделилась на «до» и «после». И я стал другим человеком. Мужчиной. Из нытика превратился в стойкого, сильного характером и духом человека, пережившего самые ужасные кошмары.

– Что с отцом? – спросил я, когда мы добрались до племени. Никто не выходил из домов, потому что на дворе стояло раннее утро. Люди только-только просыпались.

Группа индейцев, услышав мой вопрос, переглянулись перепуганными взглядами. Один даже вздрогнул и потёр лицо от наступившего пота.

– Ну… – протянул Нээлниш, пытаясь подать мне информацию мягче.

Я с тревогой посмотрел на них, остановившись.

– Понимаешь, Джигаго…

– Не называй меня… – начал я, но они продолжили:

– …твой отец…

– Да что с ним?! СКАЖИТЕ БЫСТРЕЕ!

– …он похоронил тебя.

Я раскрыл рот, и слова неприятным, желчным комом повисли в глотке. В том числе и крик. Сердечная боль зажглась и заколола в груди.

– Как он мог?

– Идем, – сказал Мэкья и потянул меня за руку.

Я не сопротивлялся. Глаза остекленели, я опустил голову.

Они привели меня к реке, которую дети окрестили «тьмой» из-за её характерного цвета. У берега стоял огромный серый булыжник, а на нём написали:

«Мой сын. Пусть духи леса не надругаются над твоим телом».

Я посмотрел на руки, ноги, живот, грудь – на зияющие раны, пульсирующие и вспыхивающие жаром. Я посмотрел на палец, где оторвался ноготь. Хах, отец-отец, знаешь ли, твой гребаный булыжник, похоронивший меня, не помог. Надо мной надругались, причём со смаком!

– Я жив… – сказал я. Губы шевелились сами по себе. – А значит…

Я ударил ногой по булыжнику, и тот упал, расплескав мутную воду реки.

– Да, так будет лучше, – услышал я собственный голос и повернулся к группе индейцев, со скорбью смотрящих на меня. – Чего вы грустите! Я жив, чёрт возьми!

Они заулыбались, но выражение их лица показалась мне натянутой и наигранной.

– Давайте, приведите меня к отцу.

Отец лежал на кровати, глядя в потолок. Он проснулся, но каждое раннее утро глядел в пустоту, собираясь с мыслями. Он называл это время «прихорашивание головы», когда ты настраиваешь ум на нужный лад перед рабочим днём. Рядом с ним лежала спящая жена – моя мама. Даже во сне она оставалась красивой и привлекательной, в то время как некоторые женщины храпели с открытым ртом.

Я приблизился к их кровати. Проводники, нашедшие меня в разваленном лесу, ждали у входа в индейскую палатку. Я подошёл, и губы мои шевельнулись против моей воли. Я планировал полюбоваться родителями две-три минуты и приступить к делу, но рот не слушался:

– Пап…

Отец вздрогнул, вскочил с кровати и посмотрел на меня огромными, гигантскими глазами.

– Это ваш сын… – сказали проводники у входа. – Вождь, он единственный выживший в испытании. По праву он может считаться мужчиной.

– О боже… неужели это сон? – сказал отец.

– Хватит, папа, нести бред, – ответил я и обнял его.

Слёзы полились на его плечо, и в груди у меня заколола боль, усиливавшаяся, когда отец тоже зарыдал и обхватил меня немощными руками.

Его ладони, лежавшие на моей мокрой от крови спине, испачкались. Он почувствовал это, но не противился.

Проснулась мать, и она воскликнула с изумлением: «О Господи! Джигаго! Ты вернулся!». Она присоединилась к отцу и тоже обняла меня.

Я перестал плакать. Слёзы иссякли. Я посмотрел на них, потом взглянул на тело, алое, искорёженное от ран, порезов и гематом. Такое неестественное и ужасное. На нём останутся шрамы – вечное напоминание о испытании, где я изменился. И стал сильным.

Прошёл один год. За это время шаманы вылечили мои раны, но шрамы остались. Причём грубые и большие. Я сосчитал двенадцать штук на животе. А на руке нашёл семнадцать порезов, превратившиеся в мелкие полоски. Если я ходил с неприкрытым торцом, то многие всматривались на эти шрамы. Самый большой находился в области живота, в его середине. Именно туда вонзились рога глубже всех.

Меня переименовали из «Джигаго» в «Нокоу», что означается с индейского «лес». Я многое пережил в лесу, поэтому вождь сошёлся на этом варианте.

Я стал заниматься охотой, рыболовством. Меня спрашивали о самом испытании, и я с удовольствием, временами с неохотой рассказывал им эту историю. Почему с неохотой? Потому что кошмары прошлого могли вернуться.

Наше племя перекочевало на восток, потому что на восстановление нашего леса ушло бы минимум тридцать лет. Почва стала непригодной для выращивания овощей и зёрен, реки иссушились, пропала рыба, а дичь ушла в другие края.

Мои отношения с отцом нормализовались. Мы общались на многие темы, и я поддерживал его, не оставлял в беде, и он поступал также. Но во мне таилась обида. Почему он похоронил меня? Почему отказывался верить, что я смогу победить в испытании? Почему потерял надежду ещё перед испытанием, когда мы стояли на горе и слушали бубен шамана? Почему он не дал мне никаких советов, в то время как другие отцы давали наставление сыновьям? Когда я смотрел на них, счастливых сына и отца, во мне созревала зависть. Но я не находил ответа, что, может, дело не в окружающих, которых я виню, а во мне самом. Может, стоит сначала изменить себя, а потом уже менять мир?

До моей головы в юношескую пору не приходили подобные мысли.

Отец скончался месяц назад, и эта потеря далась мне с трудом, но я пережил её. Я не стал винить в смерти отца людей, не стал ныть, не стал загонять себя в страдания. Да, я погоревал. Да, я плакал. Да, тяжесть нависла в душе, но наша прерогатива – справляться с трудностями, а не сдаваться. Они делают нас сильнее. И потеря близкого человека сделала меня ещё сильнее. Я смирился с отсутствием отца и продолжил жить.

Что с ним стало? Отца укусила змея, и после двадцати четырёх часов хворы он скончался. Шаманы с бубнами и барабаном не помогли. Горячие слёзы и молитвы матери – тоже. Я в то время охотился с группой в лесу, и мы пришли под вечер и узнали о гибели отца. Я уронил тушу кабана, и боль разлилась раскалённой струёй по сердцу и груди.

Вождём стал староста Пэчуа. Он возглавил племя под новое правление. Траур по умершему отцу стоял в племени целых две недели, и никто не мог приступить толком к делу из-за скорби. Признаться, в первое время мне давалось с трудом охотиться. Не мог сконцентрироваться на цели. Мысли уходили в воспоминания об отце.

Один раз я увидел двух оленей во время охоты, и мои соплеменники их не заметили. Одного из них я узнал – тот самый олень в испытании, который вспорол мне брюхо и кинул в реку, а потом спас мне жизнь. А второй… мне показалось, что вторым оленем был мой отец. Он переродился в оленя и смотрел на меня с нового обличья. Они оба убежали, скрывшись за деревьями. А я остался, глядя в пустошь леса.

Наблюдатель

«Суицид – главный символ того, как сложно быть человеком».

– The School of Life. Перевод In Cor Cadit.

– Насколько больней, чем быть укушенным змеёй, иметь неблагодарного ребёнка, – произнёс мужчина нестройного телосложения со скованными плечами. Он ходил по аудитории семинария, разворачивался со сгорбленной спиной, поправлял на грубом орлином носу очки в роговой оправе. Чёлка его жидких русых волос падала на лоб, и тот убирал их на место, на массивный череп. – Это из «Короля Лира» нашего любимого Уильяма Шекспира. И насколько это изречение соответствует правде, нашей нынешней обыденности.

В тёмном семинарии собрались люди 25—40 лет. Они слушали лекции о воспитании детей. В гуще разных лиц виднелась физиономия Эрнеста Тверского. Сквозь круглые линзы тонких проволочных очков его глаза застыли на лекторе. Он навострил уши, слушая выступающего. Эрнест пригладил рыжевато-русые волосы, провёл пальцы по щетинистому подбородку и взял карандаш. Он написал слова лектора в блокнот.

– И мы не знаем, в чём мы, родители, виновны. Казалось, мы сделали всё, – говорил выступающий, отмеряя сцену шагами, – чтобы чадо жило счастливо. Мы лелеяли их, баловали, ласкали, но те не ценят то, что у них есть. Их ум направлен на достижение больших желаний за счёт родителей. За счёт нас с вами, – он повернулся ко слушателям, и те вздрогнули от его выражения лица. Лицо пылало отчаянием: глаза увеличились в подобие круговидных шаров, рот – приоткрытый, а на губах… немое восклицание. Он протянул руку в необъятное пространство, словно Гэтсби пытающийся коснуться кончиками пальцев зелёного огонька на противоположной стороне причала. Он не видел озабоченные лица родителей. Он видел неблагодарных детей, которые причинили ему боль. – Они не ценят то, что имеют. Они не ценят ваши старания. И в итоге вырастает в будущем монстр – ребёнок в теле взрослого, неспособный к зрелой жизни и впадающий в отчаяние при проблемах. Кто знает, может, из этого вырастет бездарь, бомж или преступник. Поэтому наша цель, как родителей, воспитать в детях рациональное зерно. Наша цель – сделать их способными к полёту. Ведь матери птенчиков учат же их летать, правильно? А почему бы и нам тоже нет?

Прошёл час, и Эрнест подошёл к лектору. Он не зря записался в семинар по воспитанию, а ведь эта тема не на шутку тревожила его. В это время оратор разговаривал с другими родителями. И, дождавшись, пока тот ответит на их вопросы, он обратился к нему:

– Здравствуйте, – поздоровался он. – Меня зовут Эрнест Тверской.

– Рад знакомству. Впрочем, моё имя вы знаете.

Они пожали друг другу руки. В начале семинара он назвал своё имя, с красноречивым пылом усмехнувшись: «Я Юрий Барабенко – от слова барабан, если что».

– Да, знаю, Юрий. Вы так хорошо объяснили эту проблему…

– О, это только первый день семинара. И эта лекция – вводная часть к очень серьёзной проблеме России. Наши дети – это наше будущее. Разве мы хотим, чтобы наше будущее было лишено светлого из-за наших ошибок в воспитании?

– Можете не сомневаться, я приду. У меня тут такой случай…

– Говорите, – сказал Юрий.

Юрий учился на социального педагога. Он вёл практику в детских домах, в неблагоприятных семьях и выезжал даже в Африку, где целые сутки изнурял себя волонтёрством. Юрий устроил даже акцию по защите детей, правильному их воспитанию и информированию родителей с помощью бега. Он побежал с Красноярска в Москву, развернулся и помчался к Петербургу. К нему присоединялись люди, бегали за его компанию в знак важности поставленных им проблем. За ними следил весь интерне. Им давали пожертвования, и основная цель – набрать нужную сумму для решения всероссийской проблемы. Они пробежали, избороздили почти всю Россию, пока не набралась нужная сумма. Юрий упал замертво на асфальт, решив, что это его предсмертные минуты, но самые счастливые. Он никогда не чувствовал себя таким счастливым и радостным, что выполнил цель. Его повезли в городскую больницу, где поставили диагноз инфаркта. Благо, они бегали близ окраин Хабаровска. Врачи постановили, что причина инфаркта – чрезмерный бег, который нагружал сердце. После такой вести Интернет взорвался, и Юрий Барабенко стал известным как общественный деятель. «ЗАЩИТНИК ПРАВ ДЕТЕЙ И ИХ БЛАГОГО ВОСПИТАНИЯ, ЮРИЙ БАРАБЕНКО ЧУТЬ НЕ УМЕР ВО ВРЕМЯ СВОЕЙ АКЦИИ», или: «ЮРИЙ БАРАБЕНКО, БЕЖАВШИЙ ЦЕЛЫЕ МЕСЯЦЫ ПО ВСЕЙ РОССИИ, ПОПАЛ В БОЛЬНИЦУ С ИНФАРКТОМ, КОГДА НАБРАЛАСЬ НУЖНАЯ СУММА ДЛЯ АКЦИИ ПО ЗАЩИТЕ И ВОСПИТАНИЮ ДЕТЕЙ» – гласили заголовки газет. Ноги ещё долго болели, но выполненная цель заставила Юрия забыть о них.

– У меня дочь, – начал Эрнест.

Юрий смотрел на лицо собеседника. Чем-то он напоминал ему Майкла Фассбендера: рыжеватые волосы, уложенные в небольшой косой пробор, широкий лоб, глубокие морщины и выразительный нос.

– Она – неблагодарный ребёнок, выразились бы вы, поговорив с ней. Она вечно сидит в своей комнате, никуда не выходит, ни с кем не разговаривает, сидит на телефоне. И она стала страшной. Мы с женой сами в шоке от неё. Она изменилась. Раньше дочка была общительной, а сейчас…

– Как типичный мерзкий подросток, – подсказал Юрий.

– Да, точно

– Судя по описанию, ей где-то четырнадцать.

– Верно, ей четырнадцать.

– Стоит понять, что в таком возрасте большинство подростков замыкаются в себе, становятся скрытыми от родителей. И это понятно из-за пубертатного периода, характерного такими переменами в личности ребёнка. Он начинает взрослеть – это тяжёлый путь, когда меняется тело и, собственно, сознание. Подростковый период характерен вашими претензиями. Да, они противны нам, родителям, привыкшим к нежности малых лет, когда дочка могла сесть вам на колени и спросить совет. Но она взрослеет, поэтому не пощекочешь её за ушко, не поцелуешь на ночь. Им будет стыдно, такова сущность подростков. Они любят вас…

– Я понимаю, – сказал Эрнест, – что это подростковый период…

– …но всё-таки, – гнул своё Юрий. – Воспитание нужно, даже чрезвычайно необходимо, чтобы насовсем не потерять связь с ребёнком.

– Слушайте… При всём моём уважении, Юрий, я нашёл выбивающуюся деталь.

– И что же?

– Некогда ночью – она ложится спать в три часа, иногда даже с четыре, а просыпается в обед – дочка закричала, взвизгнула. Я проснулся. Жена сказала, чтобы я проверил. Я открыл её дверь – а она всегда закрывает дверь своей комнаты, будто таким образом хочет показать свою замкнутость и отрешенность от родителей – и вы не поверите, что я там увидел.

– Что же? – в горле пересохло. Этот Эрнест заинтриговал его.

– Я увидел её, лежащую на кровати. В руках она держала флакон с таблетками. Три таблетки она положила на язык, и те таяли. И я заплакал… – лицо Эрнеста скривилось в судорогах, как у Петра Первого. Это одна из характерных черт Эрнеста. Когда его лицо принимало страшные гримасы ярости, то любой человек отшагивал от него, что и сделал Юрий. – Я видел её глаза. И знаете, что в них было? Пустота. В них была стеклянная пустота. Она принимала наркотики, Юрий. Кажется, это был экстази. Психотроп. Она кайфовала. Всё расплывалось в её глазах. Она балдела от этого, вот поэтому визжала. Я выкинул флакон в окно. Потом потряс её за плечи, а она качала головой, как овощ. Она ничего не говорила. Она просто…

– Тише, тише, Эрнест, – успокоил его Юрий. Он видел, как слёзы стояли в глазах Эрнеста, готового расплакаться. – Вы что-нибудь предприняли?

– Что я могу предпринять в этом случае? Ничего, конечно. Я был в невероятном страхе.

– То есть, вы ничего сделали, никакой контр с вашей стороны? – спросил Юрий.

– Именно поэтому я сюда пришёл. Я не знаю, как с ней общаться. Ни малейшего понятия.

– Ситуация, конечно, щекотливая, но – хорошо. Я приду к вам завтра утром. А пока не общайтесь с ней, она должна прийти в себя.

– Хорошо-хорошо, – заверил его Эрнест. – Спасибо. Спасибо вам.

– Само собой.

Её звали Дарья.

По обыкновению она вставала в обед, если родители не контролировали режим, иногда просыпалась в одиннадцать. Пробуждение Даши менялось то в одиннадцать, то в десять, то в восемь, то даже в четырнадцать часов. После подъёма, когда слипшиеся веки открываются, она бралась за телефон. И родители закатывали глаза по этому поводу: «Милый, ты не знаешь, что она делает всё время в телефоне?» – спрашивала жена. «Чёрт её знает, дорогая. Да и нам лучше не знать. Меньше знаешь, крепче спишь» – отвечал муж.

Отец с апатией уходил из комнаты дочери, когда видел, что она проводит в телефоне весь день. Допустим, Даша просыпалась в тринадцать, бралась за телефон и проводила в нём 12 часов. Отрывалась девочка от гаджеты в тех случаях, когда ела или делала домашнее задание. Но даже в таких занятиях она совмещала это с просмотром ленты соцсетей. М – многозадачность. Она проводит целые сутки в собственном мирке. В школьные дни, она проводила в интернете 9 часов. Засыпала она в три часа ночи. И спала более десяти часов, когда нормальному человеку требуется семь-восемь – самый оптимальный вариант. Когда здоровый человек, спящий восемь часов, побуждался с чистой и свежей головой, она – будто бы с похмельем. И ничего толкового этот жалкий, ничтожный индивид не делал.

Она выстраивала, будучи эгоисткой, собственный мирок. Даша создала многослойный барьер против внешнего мира. Та не выходила из своей комнаты, закрывала дверь, чтобы ни с кем не увидеться. С таким ужасным графиком дня она истощила дофаминовые рецепторы, из-за чего чувствовала из раза в раз духовный кризис и физическую утомлённость. Это приводило её в депрессию Мюнхгаузенского типа – когда человек сам доводит себя до истязаний, напридумав себе якобы психические отклонения. Родственники, пришедшие навестить родителей, призирали их дочь. Они открывали дверь забаррикадированной комнатки Дарьи и видели её исхудавшее тело, ужасную физиономию и болезненные глаза. Она вызывала у них ассоциацию с ходячим скелетом. Дарья не разговаривала ни с родителями, ни с родственниками, ни с кем. Даже в классе общалась с двумя-тремя подругами.

Эгоизм. Эгоизм.

Родители, пытаясь пойти на контакт с ней, удивлялись её агрессии. Невиданной агрессии. Она могла исцарапать лица нестрижеными ногтями или ударить в пах. И совесть её не мучала. Понятие совести утонуло под тонной грязи и эгоизма.

Выражаясь абстрактными метафорами, писатель упомянул бы, что она – ключ смрадной жидкости с вязкой консистенцией. Она густыми струями выстрелит из родника, поглощая живое едкими и чёрными водами. Она – огромная нефтяная бочка с крупной пробоиной, брошенная в морское дно. И в океане нефть рисует тёмные-претёмные узоры.

А её эгоизм – огромная, пестрящая алым цветом буква «Я». Она будет игнорировать родных, близких, друзей, плевать на их интересы и желания. А когда им надоест это, и они уйдут, она назовёт их неблагодарными ублюдками. Даша наденет корону, не обращая внимания на её непреодолимую тяжесть. Та расценивала вес короны так: чем тяжелее она, тем он лучше. Но корона сдавит ей затылок до образовавшейся ямки, сплющит череп, и наступит смерть. Она выбрала бы самую щегольскую кружку для кофе, а другим даст бумажные стаканчики. Тем не менее, вкус кофе, не изменится-то никак. Хоть пей из самой комильфотной кружки, хоть из бумажного стаканчика, да хоть из лужи, но вкус останется прежним.

Таков эгоизм Даши.

За окном шёл дождь. «Ненавижу дождь. Всё так некрасиво во время дождя», – подумала Даша, с томным выражением глядя на окно, где появилась паутинка толстых капель. Она всегда говорила: «Ненавижу коней, ненавижу пустыню, ненавижу всё!». И, конечно: «Ненавижу этот мир».

Мысли о суициде появлялись у неё, когда она чувствовала желчное ощущение несправедливости, разъедавшее её эго. Но самооценка Даши вечно менялось, как давление, колеблющееся в ртутном столбе. И у каждого явления присутствует тёмная сторона. В случае Дарьи – это сочетание ненависти к себе, когда смерть сияет в её глазах единственным вариантом облегчения и конца. И в то же время – невероятно огромное эго и пофигизм на других людей. Два архангела, один – в образе самоубийства, другой – в эгоизме.

«Почему мир такой несправедливый?», – спросила она и перевела взгляд на яркий экран телефона. – «Почему я заслуживаю эту боль? Почему отец не даёт мне заглушить её наркотиками?».

В один день она заявила родителям, что переночует у одноклассницы – этакая пижамная вечеринка а-ля подушечные бои в программе. Родители поверили ей на слово, хотя червячок сомнения подкрался. Тем не менее, они решили, пусть дочь для разнообразия переночует у подруги, нежели неделями будет просиживаться дома. Вечеринка удалась на славу. Но не пижамная. Родители её одноклассницы уехали в другой город, оставив целый особняк дочке. И она тут же позвала старшеклассников, некоторую часть класса, в том числе и Дашу, и началось! Пиво текло рекой на вечеринке, и музыка играла мощными басами. Огромная толпа, орда старшеклассников.

Она утонула в этом многочисленном потоке. Решила попробовать пиво из любопытства и опорожнила целую кружку. «А ведь вкус ни чё такой!» – решила она и поддалась уговорам толпы. А толпа кричала: «Пей ещё! Пей!». «Хорошо», – сказала Даша и осушила пять остальных кружек.

Начался танец. Её заставили проглотить таблетку, как заявила подруга против месячных, которые внезапно начались у неё. Она закрылась в туалете, поменяла прокладку. Вся пьяная и хмельная, Даша измазала кровь по юбке, но рубиновые полосы с трудом виднелись на алом кружеве. Она взяла таблетку подруги. Та сказала, что таблетку надо положить на язык, пока та не рассосётся. Она так и сделала.

Таблетка зашипела, растаяла на языке, и у Дарьи сузились зрачки. Весь шум, многоголосые бухие крики с музыкой затихли. Мир налился красочной вьюгой, кислотными красками, продувая гипертрофированные, мельтешившиеся силуэты людей. Физиономия подруги искривилась, как в кривом зеркале. И из её рта вырвался гогот, будто бы пропитанный шариковым гелием. Мир утонул в кислотном, пёстром и наркотическом мираже. Море ярких цветов заплясали в поле зрении. Мир стал радужным и сюрреалистичным, как картины Сальвадора Дали. И невероятная волна наслаждения окутала её. Даша плавала в бассейне удовольствия. Она кайфовала от экстази.

Утром она проснулась в замусоленной пустой комнате. Даша очнулась с болезненным похмельем и пронзительной болью в голове. В глазах пульсировала смертельно-высокое давление, из-за чего создавалось иллюзия, что они вот-вот взорвутся. Она оглядела комнату – грязь, мусор и бардак. Вышла из комнаты и спустилась по лестнице. Но на середине Даша выблевалась. Ощутила металлический привкус рвоты. Она, попрощавшись с недавним ужином, спустилась на первой этаж. На полу лежали люди, пьяные и не до конца протрезвевшие от вчерашней вписки.

«Что я вчера принимала?», – подумала она, не припомнив, что происходило.

Наркотики.

Эта мысль пришла внезапно. И Даша увидела потерянную пазл в мозаике: её напоили, потом стравили таблетками. «Кажется, наркотик называется экстази», – решила она. – «Я должна найти их. Срочно». Огромный монстр выскочил из ниоткуда, и Дарья упала на пол со страшным воплем. У монстра сияли длинные ногти золотистого оттенка. На шершавой голове – рожки. На лице – один глаз прямоугольной формы. Из треугольной пасти шесть клыков. Дарья завопила во второй раз, встала и попятилась к двери. Но монстр не тронул её, а закричал пронзительным, мерзким гортанным голосом: «ОТ ТЕБЯ НИЧЕГО ЖИВОГО НЕ ОСТАЛАСЬ, КОГДА ТЫ ГЛОТНУЛА НАРКОТИК! ТЕПЕРЬ ТЫ ТОЛЬКО БУДЕШЬ С НИМИ!!!».

Даша заплакала, закрыла лицо руками и молилась, чтобы существо исчезло с её глаз. Но даже когда она закрыла всё поле зрение, монстр не исчезал. Она видела его, слышала его вопли. В один миг голос монстра стих, а сам он исчез.

Ей завладело жаждущее желание попробовать во второй раз наркотик. Руки дрожали судорогой. Она качалась из стороны в сторону, а ногти чертили полосы предпелчьях.

– Я должна их найти!

И, встав, она ковыляющей походкой понеслась по грязному дому в поисках таблетки. И нашла её в толчке. Флакон. Целый флакон разноцветных таблеток. На одной из них был нарисован зайчик. Она откупорила флакон зубами и запихнула в рот сразу две.

В школу она не пошла.

Дарья кайфовала в парке, лёжа на траве, видя единорогов, плывущих по небу. Комары искусали её. И к вечеру состояние Даши ухудшилось. Её отвезли в больницу с вывихнутой ладонью. Она вывихнула её, когда оперлась на скамейку.

Родители забрали её, спросив, что случилось. Дарья застонала, сказала, что упала и вывихнула ладонь. Родители обняли её, утешали и сказали, что завтра она не пойдёт в школу. Утром Дарья смывала с себя смрадный запах пьяных парней той вечеринки. Моясь под холодным душем, она почувствовала, будто по коже ползают насекомые, и закричала.

Вы читали историю Дарьи Тверской – её становление наркоманкой.

Она отключила телефон, выпила воды и легла. «Скоро будет ломка, и я умру от неё. Может, мне покончить с собой раньше? Повеситься, может…» – размышляла Даша.

И от скуки она открыла снова телефон и начала писать сообщение:

Дарья: Привет, предки застукали за таблетками. Скоро ломка. Чё делать? :(

Катя: А я чё знаю? Твои проблемы, ты и решай.

Дарья: Подруга ещё называется…

Катя: Засунь свои претензии в жопу, Даша. Я не виновата, что ты, дура, спалилась.

Дарья: Боже… просто скажи, что мне делать? Давай, подружка, скажи.

Катя: После того, как ты меня кинула на той вписке, оставив одну, ты называешь меня подругой?! Ты мне не подруга, тупая шмара. Ты вечно только думаешь о себе. Ты даже не поинтересовалась, что со мной случилось после той вечеринки. А меня поймали родаки… Отец хлестал меня ремнём за это. Было очень больно. Вместо того чтобы помочь мне очухаться и разойтись вместе, ты украла наркоту и ушла.

Дарья с замирающим сердцем читала её сообщение:

Катя: Ты только думаешь о себе. Эгоистка, которая плевала на остальных. Ты никогда не помогала мне, а я помогала. Ещё как! Я давала тебе списывать, я дала тебе экстази, помнишь? А как ты мне отблагодарила? Никак! Ты послала меня. Ты любишь только себя. Myself только, и всё. Мне не нужны такие подруги…

Дарья: да иди ты! Ты не знаешь, какая у меня сложная жизнь… Что ты можешь обо мне знать, чтобы так обо мне говорить?

Катя: А потому, что ты только говоришь о себе в моём лс. И в школе тоже. И я была у тебя дома. Ты брала себе шоколад в комнату, а с родителями не делилась, да ни с кем! Ты вечно сидишь дома и смотришь в телефон, даже когда я пришла к тебе в гости. Ты была занята только своим телефоном, а на меня было плевать. Твои бедные родители, наверно, бояться тебя, потому что ты, плаксивая самовлюблённая дура, думаешь только о себе. Небось, хочешь сделать всем подарок и повеситься. Что ж, сделай это. Мы будем рады этому. Короче, ты эгоистка, чтоб ты сдохла…

Дарья заплакала. Она в истерике начала бить себя по коленям.

Пользователь Катя Марьина ограничила вам доступ к своей странице.

«Эта дура добавила меня в ЧС!», – подумала Даша. Она со злости бросила телефон на тумбу. Услышала треск, вскочила и посмотрела свой шестой «IPhone». На экране появилась трещина, а защитного стекла она не одела. Даша пыталась включить гаджет, поводить по экрану. Но на дисплее змеились чёрные сгустки с жёлтыми спиралями. Точняк, сломала экран. И от этого она сильнее, разрыдалась.

«Жаль, что нет таблеток, чтобы заглушить боль», – и с этими мыслями Дарья Тверская заснула.

Красноярск пылал в холоде – парадоксальное утверждение.

Эрнест Тверской вырвал страницу календаря.

Наступило 23 сентября.

Жена готовила завтрак из яиц. Он сел за стол и развернул газету. «УЗНАЮТСЯ ВСЁ БОЛЕЕ НОВЫЕ ФАКТЫ ЗАГАДОЧНОГО ИНЦИДЕНТА У СВЕТОФОРА НА УЛИЦЕ 9-МАЯ. КРАСНОЯРЦЫ УЖЕ НАЗВАЛИ ЭТО МЕСТО ПРОКЛЯТЫМ» – гласил главный заголовок газеты. Эрнест затянулся носом и вкусил пряный запах жарящейся яичницы с какими-то специями.

– Как думаешь, что он скажет? – поинтересовалась жена.

– Не знаю. Он лишь сказал, что попробует с ней поговорить.

– Дай Бог, – она перекрестилась.

– Ты молилась вчера? – спросил Эрнест и отхлебнул кофе, читая статью о «проклятом светофоре».

– Естественно, дорогой.

Жена Эрнеста, Светлана по девичей фамилии Скавронская, называла себя набожным человеком. И можно сказать даже, богобоязливым. В одном из интервью красноярской газеты она рассказывала, что посетила церковь тысячный раз. Светлана рассказывала, как в день она посещает церковь по три раза. В воскресенье задерживается в священном месте по три часа, неустанно молясь медной статуе Иисуса Христа, прибитого к кресту. Священнослужители с изумлением наблюдают за ней. Перед сном она читает короткую молитву и с этими словами засыпает. В её тумбочке всегда находиться толстенная пыльная Библия. Признаться, она говорит цитатами из Библии.

Эрнест, будучи атеистом, смирился с набожностью жены.

Как-никак отец Светы служил священником в таёжных лесах, ведя затворническую жизнь с семьёй. И лишь в семнадцать она сбежала с одним парнем-дальнобойщиком, чего стыдилась многие годы. Они столкнулись на обочине старой дороги, в глубинке красноярского леса. У них закрутился роман, и молодая пара каждый день встречалась у той обочины. Дальнобойщик сказал, что через два дня ему уезжать, и Света решилась на побег.

На этом разговор их закончился, а темы для новых иссякли. Опорожнив кружку, Эрнест положил её в раковину, надел пальто и вышел на лестничную площадку. И даже не поцеловал в пухлую щёчку жены. Нашёл время Эрнест для того, чтобы целовать с женой, прощаться с ней, когда такое происходит с её дочкой. «Но в то же время ей необходима поддержка, особенно от меня» – размышлял Эрнест, запихивая поплотнее серое пальто и выходя из подъезда.