Девушка ни слова в ответ, лишь соленые борозды на щеках.
Удивительная новость
Раз пришел брат к сестре и первым делом удалил из комнаты Маху.
– Сестра, у меня новость необычайная для тебя. Клянусь, истинны мои слова.
– Верю и без клятв. Говори, Тейман.
– Известно тебе, что другом и братом был мне Амнон, а Азрикама я ненавижу. Вы с Амноном поклялись друг другу в вечной любви. Но отец перевернул мир, и Амнон ушел неведомо куда, и нет вестей. Случай помог. Некий человек из Гиват-Беньямин, пришедший в Иерусалим молиться в Храме Господа, поведал мне в праздник Пэсах: “Я видел девицу необычайной красы. Отец ее умер, а мать-филистимлянка жива. Я влюбился в девушку и пришел в дом, где она с матерью живет – это хижина, что у городских ворот Долины. Я просил ее стать мне женой, и она согласилась. Я сказал ей, что разделю с братом наследство отца и через месяц вернусь с выкупом и заберу ее. Уехав, оставил слугу в доме неподалеку, дабы тайно наблюдал, правильны ли пути обитательниц жилища, что у городских ворот. Позорнее быть обманутым, нежели не доверять. Вернулся через месяц, а хижина пуста. Слуга рассказал, что в одну из ночей до самого рассвета гостил в той женской обители прекрасноглазый юноша. Слуга выследил, как тот дошел до дома твоего отца и скрылся в нем, видно живет там”. Вот рассказ человека из Гиват-Беньямин. А Пура подтвердил, что в одну из ночей Амнон исчезал до утра. Поверь, сестра, весьма удивил Амнон. Изменивший однажды, обманет вновь. Если переменит отец решение и отдаст тебя Амнону, то не исключай из возможного, что станешь второй женой. И не иди за него, пока не даст разводную грамоту той красавице.
Несказанно изумилась Тамар, и сердце застучало в тревоге.
– Не будь глупцом, брат, и не верь досужим толкам. Хоть десять тысяч человек возьми – не найдешь среди них честнее Амнона! Нет веселья в сердце, не то посмеялась бы над тобой, – возразила Тамар, но рассказ брата запомнила.
Иядидья, видя, как по-прежнему дочь презирает Азрикама, отступился от нее и сказал Тирце: “Подождем и посмотрим, кому Бог предназначил Тамар”. А Тирца с облегчением подумала: “Здравомыслие, пусть не свое, а по указке обстоятельств, спасает от беды”.
Глава 15
Долгожданная весть
Время идет своим чередом. Месяц, другой, третий – нет известий от Амнона. Каждое утро встает Тамар с восходом солнца, и на сердце тоска. Ходит себе праздно по саду, ждет, горюет и снова ждет, ибо что в ее силах? Мучительно ползут часы, а время быстро летит.
Как-то подошел к ней некий человек и сказал, что он прибыл из Цидона ливанского и разыскивает дочь царского вельможи Иядидьи, чтобы вручить ей послание. В руках у незнакомца письменный свиток.
– Я дочь Иядидьи.
– Тебе письмо от юноши по имени Амнон. Заплати мне за труды, и получишь, что ждешь.
– С заходом солнца принесу тебе плату, давай скорей письмо.
– Верю, богачка и благородного дочь не обманет, – сказал цидонец и вложил свиток в руку Тамар.
Сердце девушки забилось сильней, трепетными руками она сломала печать, и глаза впились в долгожданные строки. И вот послание Амнона.
“Я пребываю в стране Нимрода, среди грозных и могучих людей, в городе Нинвэ, что в Ашуре.
О, далекая моя Тамар! Я полюбил тебя в Бейт-Лехеме, мечтал о тебе в Иерусалиме, и здесь, на краю земли, я живу любовью. Твой чудный лик – вот моя звезда, что глядит мне в сердце, ведет и хранит меня. К тебе рвется мой дух. По зову твоему простой деревенский пастух очутился в священном Сионе, в величественных палатах, средь ценящих и любящих его. Я жадно пил твою красу и прелесть. Нет границ твоей щедрости – ты обещала любить и дала надежду на вечный рай. Мы призвали в свидетели нашей клятвы дневное и ночное светила. Они льют в душу свет, и в лучах его все сильнее горит нетерпение, ибо слишком долго длится разлука.
Я вкусил гнев отца твоего. Случилось то, чего страшился, и надежда пошатнулась. Но не угасла. Истинно благороден тот, кто боится сделать дурное. Таков Иядидья – он вернул кольцо и наградил деньгами, и это, с Божьей помощью, приведет нас к вожделенному. Найду Хананеля, выкуплю, верну в Сион. Отец и мать твои воочию узрят, что видение старика есть явь, а не сон, и что на великие дела Амнон горазд, и обручат нас с тобой навек.
Как сказал уже, мое пристанище в городе Нинвэ, в сердце Ашура, стране, обильной злаками и вином, и небеса здесь щедрее на влагу, чем в Сионе. Немало чудес рассказывают у нас об этой стране, и многое – правда. Бог создал горы, а люди возвели города. В дни далекой древности Ашур, царь Ашура, заложил город. И был у царя сын Нин, и дабы увековечить память о нем, царь нарек городу имя Нинвэ.
Нинвэ раскинулся по обоим берегам реки Хидекель. Велик город, за три дня не обойти неприступных крепостных стен. От русла реки проложены каналы-рукава, и по ним вода течет в городские пруды. С высоты смотреть – огромным озером блещет Нинвэ. Древний и великий город. Да разве променяю его на родной Сион? Свет милости Господа не греет поток могучей реки, и холодом веет от рукотворных прудов. Беззвучно скользят по воде ладьи и рыбачьи лодки, безрадостны лица гребцов. Мрачны одетые тучами черные горы Ашура. Зато как сверкают гора Мория, и гора Сион, и Масличная гора! Славный Сион – вечная обитель Господа. Хмурый Ашур – дикого зверя логово. Красавцу тигру подобна эта страна – прекрасна и страшна вместе. Чудны полосы на яркой шкуре, но злобен рык, исторгаемый из зубастой пасти.
Из Нинвэ вышел грозный царь Санхерив. Он провел свое войско сквозь лесную чащу на берегах Иордана. Сметал города на своем пути, убивал все живое, обратил землю в ад, сокрушил сынов Сефарваима. Да разве насытишь лютого зверя? Желает покоритель водрузить свое знамя на святой нашей горе. Жаждет в Храме Господа поставить трон. Алчет видеть у своих ног всех восточных и заморских царей. Ужас сеет повсюду войско Санхерива. Храбрейшим героям леденят сердца орды всадников – они закованы в кольчуги, их мечи остры и верны, а щиты несокрушимы. Как река Хидекель, неудержимым потоком несутся кони. Под копытами их содрогается и стонет земля. Словно колосья за серпом жнеца, замертво падают на землю богатыри под ударами ашурских мечей. Заглушая гром небесный, над грудами мертвых тел разносятся победные клики всадников Санхерива. И пленникам несть числа. Неужто сеющие страх не боятся мести устрашаемых?
Солнце клонится к земле, и месяц восходит. Я стою на высоком месте, смотрю, как лунный свет заливает Хидекель, и вспоминаю нашу клятву на Масличной горе. И в тот вечер солнце и луна стояли в небе. Лучи пробивались сквозь ветви дерев, и легкие тени плясали на лике твоем. Ты помнишь, Тамар, как звала месяц в свидетели клятвы? Он свидетель, но не помощник. С того дня трижды обновилось светило, но суета дней не обратилась в покой, и не сменились счастьем муки наших сердец. Добрая ночь рождает надежду, злоба дня убивает ее. Ах, Тамар, покойна ли душа твоя? Если да, то и мой дух неколебим, и вера крепка.
Темнеет. Расстелю на земле львиную шкуру, завернусь в нее, стану глядеть на звезды. Славно им, безмятежным огням ночным, плыть по тверди небесной! Отчего мы не с ними, бессмертными странниками? Порой чудится мне, будто снова я в Сионе. Сижу себе в верхней комнате, и на сердце радостно. Спускаюсь в сад, ты мне навстречу, тоже весела. Другой раз в смятении мой дух, и ты грустишь. Видно, души наши слились в одну. Ты – часть меня, я – часть тебя. Что любишь ты – то дорого мне, что ненавижу я – то отвращает тебя.
Бранит ли тебя отец? Досаждает ли Азрикам? Грустишь ли обо мне? Я буду Господу молиться, пусть отдаст мне твои беды, чтоб не омрачали светлого чела. Твои горести с радостью снесу, не сетуя и не ропща.
Слышу, шум нарастает вдали. Крики страдания разрывают ночное безмолвие. То узники, тиранами в темницы заточенные, вопиют о мучениях своих. Да кто им внемлет! Здесь, в Нинвэ, Бог смешал языки людей. Глотки вопят, рев в ушах, а сердца глухи. Хуже ненависти такая глухота. Одни волком воют: “Ограблены!” Другие ликуют, кричат во все горло: “Славно поживились!” Тут стенают: “Душегубы проклятые!” Там в ответ несется: “Ура, наша взяла!” Одни горюют, кровавые слезы утирают, другие радуются, елей на голову мажут. В Сионе нет ни лютости этой, ни кривды, ни низости. Страшно за Иерусалим – Боже, сохрани нас от нашествия этих диких. Но знаю, нет мира добра со злом. Гоню из сердца страх, молюсь Господу, чтоб не допустил до беды. А уж ежели полетит к нам саранча, треща крыльями, пусть погибнет среди комьев земли и смолкнет навек.
Ночь напролет тревога гнетет, но не бесконечна ночь. На границе света и тьмы исчезают рожденные мраком страхи. Рассвет над холмами Нинвэ. Пение птиц провожает утренние звезды и веселит сердце. Зарделся восток. Чуден великий Хидекель, несущий воды из самого Эдема.
Взошло дневное светило, пустилось в путь по небесам и изгнало остатки тьмы. И мир ликует и празднует торжество света. В полдень утомилось солнце, замерло в вышине и медленно-медленно покатилось вниз. И меркнет краса его, и мрачнеет мир. А не таков ли путь человека на земле? Сладость детства, мечты юности. Ни тьмы, ни тревог в счастливую пору. К полудню жизни ведет нас надежда. Но все, чем обладал человек, уносит время. И убывает с годами радость в сердцах, и множатся печали, и мрак неминуем в конце пути.
Горечь и сласть в сердце смешались. Помнишь ли, Тамар, как сказала мне: “Цени надежду жизнью”? Покуда не сбылась мечта, человека утешает надежда – отрада зыбкая, как радуга в облаках после дождя. Только обрадуешься чуду, а уж растворилась в небе разноцветная подкова. Неверен, переменчив дух надежды. Тихо и солнечно – и гордо сияет стройная башня, рванет ветер, надвинутся тучи – и вот уж покосились окна, сползает крыша, и рухнуть грозятся каменные стены.
Как краток был миг восторга в день нашей клятвы! Потом – страх и разлука. Грядущее темно, судьбы боимся, да и собственный наш дух не вполне нам подвластен. Но верим, уйдет страх, и кончится разлука – вот она, надежда.
Перед глазами чужой Нинвэ, а сердце рвется в родной Иерусалим. В Сионе счастье мое, но и тревога там же. Меж Нинвэ и Сионом громоздятся горы, и шумят реки. Даль разобщит города, но не сердца. Не забыла ли ты маслинное дерево с нашими именами на стволе? Прочь уныние! Пусть Хидекель и Прат между нами сейчас, настанет день, и будем вместе, и всегда люби, что любо мне, и я в том же присягаю!
Вот, прилетела птица-вестник, принесла на крыльях радость, будто слыхала речения уст твоих: “ Для тебя создана”. Кричу ей: “Милая птица, повтори, да погромче!” Ах, что я творю? “Молчи, глупая птица! Тихо сиди в расщелине скалы, не спугни счастье!” – вновь кричу.
Дух мой то воспаряет, то низвергается. Думы то легки, как крылья бабочки, то колючи, как иглы ежа. Боязнь и надежда теснятся в душе: боязнь всегда полна надежды, а надежда не живет без боязни.
Жди меня, любимая! Вновь и вновь шли мне птицу-вестника, а с ней слова “Цени надежду жизнью”. Твой голос достанет меня в дальних краях, ибо путь наш с Дорамом лежит в города Мадайские. Там и встречу того, кто решит судьбу. Минует день, и наступит день. Уйдут из памяти громада и грохот Ашура, вернусь в милый тихий Сион. Не во сне, но наяву зреть буду нежный лик любимой. Жди, надейся, и свершится!”
Кончились чудные строки письма. “Нет на свете мужчины, что красивее Амнона говорит о любви. Душа его – пламень, а уста источают мед”, – воскликнула Тамар, – “Мое сердце горячо, как его, но дара слова красного нет. Не беда. Амнона уст на двоих довольно!”
Так говорила Тамар и вспомнила Теймана страшный рассказ, и кольнуло в груди. “Все – ложь, нет Амнона честней” – отвечает сердцу язык. И во второй, и в третий раз Тамар перечитывает письмо. “Вот непонятные слова: “Всегда люби, что любо мне”. Что разумел Амнон?” – думает Тамар – “Неужто его сердце вместит еще одну? Горе мне, горе сопернице! Как смерть, сильна моя любовь, и люта ревность, как ад. Ничто на свете не удержит ярость мою! Сопернице не будет уголка ни в Амнона душе, ни в целом мире! Ах, глупа я! Зачем несчастья измышлять?”
Так думает Тамар, так думают все: ведь легче жить в предположении, что страшные несчастья не наступят никогда.
Тут появляется Маха. Видит, Тамар взволнована.
– Не случилось ли что, госпожа?
– Посоветуй, Маха, как узнать, верен ли мужчина своей любви?
– Знакомится с другой, часами говорит с ней – это ли не признаки измены?
– Хорош ответ. Есть у меня к тебе секретное дело. Но пока побережем слова.
– Как прикажешь, госпожа.
Так, оказывая доверие коварному, вручаем ему ключи от сундука со злом.
Глава 16
“И Господь Бог Цваот призвал нас
в тот день плакать и сетовать,
и вырвать волосы, и препоясаться вретищем…
А вот, веселье и радость!”
Исайя, 22, 12-13.
Толки и кривотолки
Все чаще доносятся до Иерусалима слухи о военных победах Санхерива, царя Ашурского. И вести эти ужасов полны. Тамар с утра до ночи молится Богу, просит Всевышнего вернуть ей Амнона с миром и верным сердцем. Здравомыслию вопреки нейдет из головы Тамар рассказ Теймана об Амноне. Чтоб полегчало на душе, поделилась секретом с верной Махой, и вдобавок прочитала ей письмо. А еще велела вызнать у Пуры, что тому известно об этом деле.
“Вот она, удача! Ах, разжечь бы ревность Тамар”, – подумала Маха. – “Госпожа прогонит Амнона прочь, и уберется бедняжка восвояси к овцам и баранам, и будет мой!” Маха пошла за советом к Зимри. Тот придумал хитрость и подучил Маху, а еще передал Азрикаму с посыльным, чтобы ждал его завтра утром.
Днем и ночью Иерусалим гудит, как растревоженный улей. Не спится людям, не сидится на месте. Собираются у городских ворот. Слушают и говорят. Правда и ложь. Толки и кривотолки. Санхерив и Ашур на слуху. Царские министры и советники успокаивают народ: мол, укрепим город, спасемся за стенами. На рынках бездельникам и болтунам привольно. Хорош барыш у торговцев вином и пьянящим шейхаром. На площади люди заслушались краснобая-миролюба. Тот говорит: “Подскажем царю, чтоб отправил послов в Египет, пусть попросят у фараона убежище
для всего народа сионского. Фараон не откажет Хизкияу, ведь мир у нас”. Другой многознайка, в сердцах людских искушенный, возражает: “Не будет проку от египтян. Высокомерны они и к чужой беде глухи. Собой лишь озабочены, день-деньской воду из Нила пьют и иного занятия не имеют”. Длинный язык у короткого ума.
А вот заговорил некто, вернувшийся с реки Прат: “Дороги опустели, и путников почти не видно. Народы пригнули головы. Потомки Ашура и Эйлама, древних царей, составили несметное войско под началом могучего, как ливанский кедр, Равшакэя. Все царства от Хидекеля и Прата до предельного моря покорила непобедимая рать. А нынче стан их в земле Каркемиш, где сливаются Прат и Квар. Для Равшакэя потехой будут крепости Каркемиша, а Иудеи – тем паче. Как фиги с деревьев, падут наши города по воле его. Вот-вот перейдет он реки Прат и Иордан”.
Ужас холодит нутро. Стонет, вопиет народ: “Что ждет наш Сион?”
В толпу пробрались Хэфер и Букья. Один кричит со смехом: “Эй, люди, коли злая судьба впереди, пойдемте, возьмем побольше вина да шэйхара хмельного и напьемся допьяна!” Другой вторит ему: “Всякий, кто деньгами богат, пусть щедро угостит бедняка. К чему деньги теперь? Серебро и золото на землю швырять будем, и подобрать некому. Покуда враг не утонул в нашей крови, кровь винных ягод в глотку заливать станем!” Зашумели люди. “Тихо, братцы, свяжем языки, покуда нас не связали. Вон, сын Амоца идет, а с ним министры царские!” – прошипел Букья. Толпа рассеялась, а Хэфер говорит Букье: “А завернем-ка мы к Карми да и станем хмельное пить!”
Обмен новостями
Кто не знает Карми? На виду у всех он благочестен с праведниками, а подальше от глаза людского благоволит беззаконникам. Язык – верный слуга хозяину: ему в угоду то утаит, то явит, то сочинит. “Я без греха, честен я!” – говорит о себе Карми. Нет врагов у того, кто умеет смотреть и не видеть, слушать и не слышать. В уплату за вино взимает мзду и с блудницы и с вора – по свойству занятий их, и недостатка в верных покупателях нет. Дом его – для вероломных приют. Кладовые полны золота, серебра и всевозможного добра. Богат и успешен, и по утрам и вечерам молится Господу, и дурного за ним не знают, и прямотой и честностью славен. Вот портрет торговца вином.
Пораньше с утра Зимри и Азрикам пришли к Карми. Хозяин усадил гостей в отдельную комнату, принес вина, и те стали пить.
– Не иначе, как новость для меня припас? – начал беседу Азрикам.
– Верно, припас. Да может ли человек сказать такое, что не сказано прежде? – скромно заметил Зимри. – Однако, твое благо – первейшее мое устремление. Знай же: еще не потеряна Тамар, и есть надежда! Девица получила письменный свиток из Нинвэ от Амнона. Послание любви и тоски. Тамар прочитала письмо Махе, а та доложила мне. Я подучил нашу союзницу, как добавить горечи в сладкий напиток, что в руках у госпожи ее. Пусть разбудит зверя ревности в сердце Тамар, пусть подскажет госпоже подослать ее к Пуре, чтобы вызнать из первых уст с кем и где Амнон всю ночь пребывал. Положись на Пуру – он мой человек. Тамар боится неверности Амнона, и тлеет уголек сомнения, а мы раздуем пламя, – сказал Зимри.
– Наконец-то твоя стрела летит в цель! – воскликнул Азрикам, – а теперь послушай-ка мою новость, и подумаем, как она с твоей сообразуется. Не зря подозревает Тамар, что Амнон за другой волочится. Правда это! На днях Ахан увидал меня пребывающим в грусти и печали и утешил такими словами: “Доколе, господин мой, будешь по Тамар сохнуть, а она презирает тебя? Единственная она в Сионе?” А я в ответ ему: “Счастлива она, что для Амнона единственная. Вот, где горе. Могу я примириться?” Ахан возражает мне: “Представь, и для Амнона она не единственная! Пастух нашел другую. Девица красоты неописуемой, во сто крат красивей Тамар. Одно плохо – она бедна. А на уме у Амнона корысть и хитрый план. Покуда Амнон не вернулся, поторопись, обручись с красавицей. Увидишь ее – без сожаления забудешь Тамар”. И я спросил Ахана, как найти сию девицу, а он сказал, что она с матерью своей находится далеко, на самой границе Иудеи, и вернутся обе через десять дней.
– Ты немало удивил меня. Откуда это взял Ахан? Он женской красоты знаток? Сравнивать горазд? В сравнении всегда обман. Впрочем, не важно это. Мне тоже кое-что известно: красавица прежде жила с матерью у городских ворот Долины. А дальше что? Похоже, сатанинская птица Лилит уже снесла яйцо, и вылупится из него ядовитая ехидна, и яду ее достанет на всех безгрешных – ни Амнон, ни Тамар обделены не будут, да и Тейману перепадет. Вот вернется пастух в Сион, и душа его насытится муками вполне. Эх, Азрикам, сегодня ты изрядно охладил мой советнический пыл! Однако подождем возвращения красавицы и Амнона, – сказал Зимри.
Застолье
Отворилась дверь, и с шумом вошли Хэфер и Букья.
– Приветствую, тебя, Карми! Налей-ка нам по кувшину молодого вина да по кувшину шейхара! – прокричал с порога Хэфер, – гнусно на душе, жуткие слухи кругом, беды великие ждут нас, утопим горе в хмельном!
“Азрикам и Зимри люди достойные, вопли пьяниц не для их ушей” – подумал Карми.
– Тихо, приятели! Не время нынче для шутовства! – одернул Карми вошедших.
– В чем дело, Карми? Уж не гостит ли у тебя некий проповедей чтец? Если так, пусть разъяснит нам, как с вином обходиться, – огрызнулся Хэфер.
– Я разъясню, как с ним обходиться, – вступил в разговор Букья, – мы с Хэфером, как и ты, Карми, люди внутри пустые, а кувшины любим полные. Сосуды эти опорожним, и станут они пустые, а желудки и головы наши блаженством наполнятся. Вот и вся премудрость!
– Довольно пустословия! Сидите тихо и пейте. Оставьте панибратство. Не позволю никому говорить со мной так, будто знает меня! – сердито сказал гордец, торговец вином.
– А все же признайся, Карми, проповедника прячешь. Поищем-ка за стеной! – воскликнул Хэфер.
– Здесь Азрикам и Зимри, – понизив голос, сказал Карми.
– О, это щедрые, благородные люди! Непременно нас угостят! – нарочно заорал Букья.
Азрикам услыхал, открыл дверь и поманил рукой веселых друзей. Те вошли и видят, сидят за столом двое и тем же делом заняты.
– О чем задумался, Зимри? В виноградном настое разбежавшиеся мысли ищешь? Или новость необычайную изобрести готовишься? – спросил Хэфер.
– В жидкости этой красной и мыслей и новостей полно. И цены им нет, если держишь их при себе скрытно, – ответил Зимри, сделав большой глоток.
– Стакан вина – безумия стакан. Начинается скрытно, а кончается принародно. Что в голове родится – не удержишь при себе. Хмель язык окрыляет. Пьем и Господа гневим, – с неожиданным достоинством заметил Букья.
– В твоей-то голове, Букья, какие великие тайны сокрыты? – спросил Азрикам, – какие секреты стережешь? Не тебе ли только что кувшин доверху наполнили? Брюхо твое лопнет, словно худой винный мех, и дыра образуется пошире проломов в городских стенах!
– Ошибаешься, мой господин, – обиженно возразил Букья, – я вовсе не таков. Хоть к хмельному я привычен и не обхожусь без оного, а все же я человек надежный. А, впрочем, довольно шуток. Болтовня и безделье свершений не сулят. Лучше прикажи, господин, нашему общему ублажателю Карми принести побольше молодого вина всех сортов, какими Господь благословил погреба его. От печалей седина в голове, а чаша молодит душу.
– Неси вина, Карми! – скомандовал Азрикам.
– Верной мерой отмеряй! – добавил Хэфер.
– Да здравствует наш славный царь Хизкияу! – провозгласил Букья, – Покуда Хизкияу на престоле, вино водой не разбавляют, верной мерой отмеряют, и наши желудки и головы в полном порядке! Слышал я, городские надзиратели нагрянули к некоему виноторговцу и нашли у него фальшивую меру, и вдобавок вино его было на вкус отвратительно. Перебили у него всю посуду, вино отобрали, а самого на тюремный двор свели. Остерегайся, Карми! Не кради у людей, чтоб не пришлось потом черепки из дому выметать!
– Остры твои рассказы, винный шут! О мере рассуждаешь бойко. Сам меру соблюдай! – ответил Карми.
– Поторопись, дружище, не жди Санхерива! – прикрикнул Хэфер.
Карми поставил перед гостями вино, те разлили его по стаканам и стали пить. Букья вдохновился и запел застольную песню.
Покраснели наши лица от питья безмерного,
Мы нашли в кувшине друга лучшего и верного.
Ах, вино, какая сладость!
Гонит прочь печаль,
Нам ее не жаль,
В сердце поселяет радость.
С каждым выпитым глотком убывает страх,
Ждет врага ашурского неизбежный крах.
Пей, приятель, до упаду,
Славь веселый день,
Не сиди, как пень,
Лишь в вине ищи отраду!
– Застольная моя весела и бодра. Довольно мыслей, нет от них толку. Быть может, завтра тела наши червей могильных насыщать станут. Кто жизнь любит, тот о прошедшем не тужит, в грядущее не заглядывает, а сегодняшний день празднует и оттого всегда доволен. “Завтра” – враг “сегодня”, – дополнил шутовскую свою песню Букья.
– Хмельное человеку впрок. От вина красного и речь красна делается, – заметил Хэфер, кивая на друга.
– Ради правды стараюсь. Могу и у ворот проповедовать, – сказал гордый похвалой Букья.
Исайя и Шэвна
– Истинно говорят: тревожные времена настали, – перевел на другое Карми, – не годится слабым быть. Придет день войны, и укроемся в городе. Высокие до неба крепостные стены смутят ашурцев. В египетские города Цоан и Ханэс отправились наши воеводы – коней и боевые
колесницы доставят в Сион. А в доме лесном, что из ливанского кедра построил в давние времена царь Соломон, хранится видимо-невидимо оружия и щитов. Станем воинами, и Бог нам поможет.
Зимри молча слушал. Наконец, вступил в разговор, подкрепившись стаканом вина.
– Вино у тебя, Карми, настоящее, без воды, вся вода в речах твоих. Лишь даманов, зверьков робких и травоядных, великие стены иерусалимской твердыни защитят. Полагаешь, весь народ – герои? Глянь-ка, воины по укрытиям разбежались, щели глиной замазывают. Такое укрепление лев легко развалит лапой. Вы смельчаки за чашей вина языком болтать. Известно: говорливы те, кто не умеет думать. А как покажется враг у ворот, да обнажит лезвия мечей и острия копий, так и онемеете разом. Уж я опытен, нашествие царя ашурского Шалмансэра испытал. А испытавший – поневоле умен. Хлебнул беды в осажденном Шомроне. Нет, друзья любезные, краснобайством Санхерива не одолеть! – провозгласил Зимри.
– Ох, – тяжело вздохнул Букья, – царь ашурский народы покорил и силу их в себя вобрал. Мало ему. Неужто из-за того, что зарится он на чудесное наше вино, Сиону пропадать? Как смерть, ненавистен Ашур!
– Не трусь и смерть не торопи, а прежде протрезвей! – рассмеялся Зимри.
– Накажи меня Бог за самоуправство, но не выпущу тебя отсюда, Зимри, покуда не откроешь нам, какие секреты слыхал ты в доме своего господина, – решительно заявил Хэфер.
– Клянитесь молчать, как камни, пока тайне положено тайной оставаться! – воскликнул Зимри.
– Пусть все в мире вино превратится в уксус, а шейхар станет горше полыни, если проболтаемся! – торжественно поклялся за всех Букья.
– Доверяю вам, друзья, а посему слушайте. Я уроженец Шомрона, и хоть нет у меня здесь удела, а душой болею за милый Сион, ибо он в беде. Сын Амоца языком премудрым, мечтами и пустыми пророчествами убаюкивает народ. Словно мать младенцу сладкую колыбельную песню поет, когда тот вдоволь насосался молока из груди: усни, мол, дитя. И уснете последним сном, если и впредь будете внимать ему. Зато царедворец и писец Шэвна для тех говорит, кто в награду за благоразумие желает свою душу сохранить. Шэвна хочет мира с Ашуром. Мира и свободы Сиону хочет Шэвна. Ашуру или Сиону нужнее мир? Великий ждет от мира пользы, а малый – спасения. Однако слишком разговорился я. Пройдет ваш хмель – услышите еще, – закончил Зимри.
– Блага и мира желает нам Шэвна, – включился Азрикам.
– Будем готовы встретиться все вместе в доме царедворца. Наш план – секретный. Знайте также, что у Шэвны раздор с царем Хизкияу, – заговорщически произнес Зимри.
Изменники вновь присягнули хранить тайну, а Зимри поспешил удалиться к своим делам в доме Иядидьи. Оставшиеся продолжили беседу.
– Я молод годами, – сказал Азрикам, обращаясь к Хэферу и Букье, – но вы-то жили в царствование Ахаза. Должно быть, помните, как люди призывали колдунов гадать, как воскрешали духи умерших, как слушали чревовещателей и заклинателей. И узнавали судьбу и будущее. А нынче мы слепы, на ощупь бредем в потемках, и нет с нами никого сведущего. Что видят наши глаза, кроме сновидений Исайи, сына Амоца? Колдуну мы верим, а Бог свою силу как докажет? Найти бы ведуна или толкователя примет, чтобы поведал Сиона судьбу и предсказал бы, что меня в будущем ждет! Дорогую цену доке заплачу!
– А вот послушай-ка, господин, что приключилось со мной четыре месяца тому назад, – заговорил Хэфер. – Брел я меж тутовых деревьев и увидел женщину. Лицо ее закрыто шалью, и с ней юная девица красоты неописуемой. Полюбопытствовал: “Откуда ты будешь?” А женщина в ответ: “Мы с дочерью из Беэр-Шевы, пришли в Иерусалим, взглянуть на чудесный город”. Тут заметил, приближается некий человек, и ушел поскорей, дабы не быть ни в чем заподозренным. А две незнакомки, как газели или лани лесные, скрылись среди деревьев. И вот думаю я, а не вещуньи ли это, не толковательницы ли?
– Поищи в городе. Найдешь – сообщи, – сказал Азрикам.
Угасла беседа, и все разошлись. И непонятное смятение поселилось в сердце Азрикама, и голова полна путаных мыслей. И молчит, и ни с кем не делится.
Глава 17
Счастье
Люди замышляют и люди загадывают. Молятся идолам и молятся Богу. Предвкушают торжество и страшатся утрат. Ищут забвения в вине и постигают слово Божье. Приготовляются долго терпеть, а вожделенное является вдруг.
Единственное послание получила Тамар от Амнона. Время идет, и девушка томится наедине со своими мечтами и страхами. Напрасны, случайны дни, прожитые в одиночестве. Лишь Господу открывает сердце. Молится, просит вернуть ей возлюбленного.
В один из дней, когда Тамар по обыкновению своему сидит в комнате и грустит, врывается ураганом Маха.
– Свершилось, госпожа! Амнон и Хананель здесь! – выпалила служанка, – у отца с матерью!
– Амнон, Хананель! Господь услышал!
Ликует душа. Ног не чуя под собой, бросилась Тамар на родительскую половину. Тирца обнимает старика, плачет и смеется вместе: “Отец, отец!”
Иядидья стоит напротив Амнона, с губ его срывается: “О, чудо, верить ли глазам? Не ждал!” И Тейман и Зимри тут, оба изумлены. Сердце Тамар замерло и не вмещает счастья. “Мой Амнон…” – прошептали уста, и нет иных слов.
Иядидья взял ее за руку и подвел к Хананелю. “Это – Тамар”, – сказал. Хананель обнял обоих.
– Пусть Амнон станет твоим сыном. Велики дела сего славного юноши. Он спас мою душу, достиг славы и возлюбленной добился. Все, что есть у меня, достанется ему, – сказал Хананель.
– Нет равного Амнону, а мы виноваты перед ним, и чем искупить грех? – воскликнула Тирца.
– Прости мне, Амнон, слова бесчестья, – сказал Иядидья, – обнимая за плечи юношу. – Кабы знал я наперед твои деяния!.. Ты обратил сон в явь. Люби Тамар и будь любим ею. Откуда было знать тебе о моем уговоре с Иорамом? Теперь как быть с этим уговором? Хананель – старейший среди нас, он и постановит. Мудрость лет знает, как оставаться человеком, отступая. Его уст спросим и по его слову поступим.
– Любезная моя Тамар, вот Хананель перед тобой. Как обещал, выкупил и привел его в Сион, – сказал Амнон.
– Мой спаситель, ты возвращаешь детям сердца отцов, – только и нашлась ответить Тамар.
Хананель обратился ко всем домочадцам.
– Взгляните в окно! Видите ли вы груженых поклажей ослов? Их спины обременяют тюки с сокровищами, которые я сохранил в Шомроне. Отныне они принадлежат этому прекрасному юноше, освободившему меня, старика, из плена. Я беден, а Амнон богаче всех иерусалимских богачей. И по праву взаимной любви ему же принадлежит спасенная им Тамар, – торжественно провозгласил Хананель, и соединил руки молодых.
– Дитя мое, – обратился он к Тамар, – огромно сердце твоего избранника, и великие дела и слава ждут его. Пусть неведомы нам родина и родичи его, но твердо знаю, преумножит он заслуги отцов Сиона. Те много свершили, а завершать – сынам. Ты, Амнон, – повернулся к юноше Хананель, – дважды жизнью играл ради возлюбленной, стало быть, вдвойне дорога она тебе, и посему не надобно тебе других жен.
– Тамар единственная у отца с матерью и у меня будет единственной, – ответил Амнон, как всегда достойно и находчиво.
– Ты покорил мое сердце! Навеки твоя! – воскликнула Тамар, и слезы радости брызнули из глаз.