– Как красива и чиста твоя речь, Амнон! – воскликнул Тейман.
Отец, мать, сын
Вошедшая Тирца пригласила спорщиков к столу, где заняли места Иядидья и званые гости – все вернулись из Храма, принеся жертвы.
После трапезы приглашенные разошлись по домам, благословив хозяина и дом его.
– Сегодня как мы согрешили, Зимри? Глядя глазами, слушая ушами, вдыхая носом? – продолжал подшучивать Тейман.
– Зачем грешить насмешкой? Ты юн годами, а я много пожил, и за спиной ношу нелегкий короб прошлых грехов, и забота моя велика: отмыть их, – с обидой ответил Зимри.
Услыхав сей разговор, Иядидья отослал Зимри по делам.
– Зачем, сын, смеешься над жаждущим спасения души? Учись смирению у него! Видел бы, как в Храме он проливает слезы раскаяния в былых грехах, как тронул сердца коэнов, как почитают его истинно верующие! – с укоризной сказал Иядидья.
Тейман устыдился.
Иядидья удалился к городским воротам послушать речи старейшин.
– Через три дня мы переезжаем в наш летний дом на Масличной горе. Поедем, посмотрим место! – обратился Тейман к Амнону.
– И я с вами, – воскликнула Тамар, – дождь кончился!
Азрикама не пригласили, и он, уязвленный и недовольный собой, вернулся домой. А тут его ждала новость. Работник нашептал ему, что видел, как Ахан навьючил на осла мешки с отборной пшеницей и выехал за ворота. В гневе и с нетерпением Азрикам ждал возвращения Ахана.
– Связался с ворами и продаешь им мое добро? – ошеломил хозяин вернувшегося домоуправителя.
От неожиданности Ахан молчит, словно язык проглотил. Весь гнев, что накопил за день, выплеснул на него Азрикам. Одной рукой схватил за волосы, а другой – давай бить по щекам.
– Руки прочь, Наваль, сын негодный, не то обоим нам смерть! – возопил, забывшись, Ахан.
– В яму его, и воду и хлеб давать самой скудной мерой! – приказал слугам Азрикам.
Хэла бросилась в ноги Азрикаму. Молит пощадить мужа ради нее, напоминает всевластному, как кормилицей была ему. Но тот лишь оттолкнул ее.
– В несчастье нашем мы сами виноваты. Не унижай себя, Хэла, перед негодяем! – крикнул жене Ахан.
А слуги с готовностью исполнили приказание хозяина и водворили домоправителя в яму.
Азрикам возвысил доносчика. И допросил Хэлу: кому свез Ахан украденную пшеницу. А та притворилась, будто не знает, что мешки эти назначались Нааме.
Глава 10
Масличная гора
Ближе к сумеркам Тейман, Амнон и Тамар поднялись на Масличную гору. Место это дорого жителям Сиона и любимо ими: оливковые деревья, густая тень, чудесный аромат вокруг.
– Через три дня покидаем город и переселяемся сюда. Как славно! – воскликнула Тамар.
– Душа человека требует перемен, – говорит Амнон, – деревенскому жителю приедаются тишина и покой, он ищет новизны в городском шуме и гаме. А горожанин, разбитый хлопотами и созерцанием всех пороков, алчет скромной благодати полей, лугов и лесов. Суетны перемены, и посему, хоть из разных окон глядят новизна и привычка, обе видят единый великолепный и скверный мир.
Масличная гора горда достоинствами и деревни и города, – продолжает Амнон. – Неподалеку, где покоится Мертвое море, – там место вечной безмолвной пустыни, а здесь перед нами раскинулся Иерусалим – совершенство красоты.
– Ты видел прежде Мертвое море? – спросила Тамар Амнона.
– Видел, когда возвращался из Боцры. Мудрецы говорят, то было место чудное, как райский сад, покуда Господь не обратил его в пустыню, истребив огнем тамошние города Сдом и Амору, карая жителей за безмерные грехи. Теперь бесплоден этот край. Только сера и соль повсюду, да горящая нафта и смола источают зловоние вокруг. Ни растения, ни зверя, ни птицы – нет живого на проклятой Богом земле. Лишь дьявольский вой слышен в кромешной ночной тьме над морем. Владыка зла носится над руинами Сдома и Аморы. Богата рыбой бурная река Иордан. Но вот впадают в соленое море пресные воды, и умирает река, и рыба гибнет, – ответил Амнон.
– Как жаль, что так произошло! Разве кара устрашает? Или исправляет? Или искупает? – заметил Тейман.
– Довольно о пустыне, обратим взоры к чудному городу, – говорит Тамар. – Как многолюдны городские перекрестки! Гомон у Водных, Восточных, Лошадиных ворот. Крики водовозов под вечер. Вельможи в крытых повозках. Молодые богатые горожане верхом. Гремят колеса, цокают копыта лошадей. Издалека слышно и видно, как струится живой поток – люди тянутся к Храмовой горе.
– У Рыбных ворот шумит бойкий рынок, – подхватил Тейман, – а у Овечьих ворот ревут и блеют стада.
– Кипучий, неисчерпаемый город! – соглашается Амнон. – На земле красуются дворцы, а башни рвутся в облака. Тысячи снуют по делам, у каждого – свое. И глазами, и ушами, и сердцем человек вбирает в себя великий Иерусалим. Все желания людские – пустая тщета, если не в согласии они с волей Бога. Страсти человеческие, где они? Пусть в глиняных хижинах, пусть в каменных дворцах – все они внизу на земле, и до неба ото всюду далеко. А наверху, на горе Мория – витает небесный дух Господа. Он наставляет смертных на верные пути.
– Амнон, спой нам песню во славу Сиона, – просит Тамар.
И Амнон запел.
1
О, город прелестный,
Сиона столица!
Владыка небесный,
Верь, он мне снится!
2
Камни Давида,
Сады Соломона.
Дивного вида
Царева корона.
3
Шум площадей,
И Храма степенство –
Отрада людей,
Красы совершенство.
4
Оливковый сад
Цветет на горе,
Птичьих рулад
Не счесть на заре.
5
Горе беспечному,
Если не зван.
Сгинут навечно
Ашур и Ливан.
6
О, город прелестный,
Шум площадей.
Я – нем, бессловесный,
Ты – мой чародей!
Признание
Амнон кончил петь. Переполненный чувствами, Тейман бросился к певцу, обнял и расцеловал его.
– Как прекрасно то, что я видел и слышал! – воскликнул Тейман.
– Благолепный Иерусалим, и дивная песня о нем! – добавила Тамар.
– Каким славословием, какими стихами воспеть красу и величие Сиона? – вопрошает Амнон. – У ворот Справедливости старейшины вершат праведный суд. Почетом и поклонением окружены судьи и законники наши. Обманул сильный слабого, утеснил богатый бедного – и идут люди к воротам искать правду, и она выходит наружу, и справедливость незыблема, как всегда. Слава Господу, давшему нам Хизкияу-царя. Правосудный монарх возносит честных, а непокорным – спуску нет! Не даром Исайя, сын Амоца, стоял на том, что город этот – великих дел вечное поприще. То ли еще увидим! Перо и резец бессильны! Безмерно оценит Творец тех, чьи сердца следуют путем истины. Один – постигает мудрость слова Божьего, другой – судит, третий – пашет, четвертый – сеет, пятый – стоит на страже. И все нужны всем, и не шагнуть вперед, пока другие не сделают шаг. И все идут в Храм, и молятся, и возносят жертвы.
А на площадях толпятся горожане – люди внемлют пророкам. И простолюдин, и богач, и славный воевода – все тут. И награда народу за верность Богу – верность Бога народу. Посему вокруг Сиона несчетно много завистливых глаз и злопыхателей. Вот Ашур точит ножи. Горькие беды ждут вероотступников Шомрона, да и всех прочих, кто идолам поклоняется. А святой Иерусалим останется неприступен, и стрелы, в него пущенные, повернут назад.
– О, Амнон, – воскликнула Тамар, – эти речи для ушей моих – как вожделенная влага для цветка в пустыне. Часами, днями, вечно готова слушать гимны милому Иерусалиму. Однако, неужели и впрямь столь незыблемы основы, и уж вовсе нет кривды в Сионе?
– Вот как отвечу тебе, госпожа. Гляди, как справно маслины цветут на горе. Да разве каждый побег принесет плоды? Небось, лишь один из десяти. А сад цветет, и урожай велик. То же – и люди у нас. Спору нет, не все праведники, а страна – праведная. Беда только, что не всегда знаем, кого Господь к благой десятине причисляет!
– А где же превосходство умного над глупым? И зачем это так устроено, чтобы путного от негожего не отличить? – изумляется Тамар.
– Глупец, дабы суть свою не раскрыть, прячется во тьме. А умный факелом мысли разгоняет тьму, как луна в ночи. И хоть огрызаются злые псы, сторожащие черный мрак, они бессильны против света разума, – сказал свое слово Тейман.
– А я думаю, – добавила Тамар, – что ночью высокий дух подобен свету луны и не несет тепла, но днем он равен солнцу: и греет, и светит, и радует всех. А глупость, как улитка в раковине – друг тьмы и враг света, и ни той, ни другой не узреть мира красы.
– Догадываюсь, сестра, кого сравниваешь с улиткой, обитающей во тьме и тебе досаждающей. Это …
– О, милый братец, замолчи. Пусть не звучит его имя в добром этом месте. Скорее горы Сиона рухнут, чем нога моя ступит вслед за ним. Я надеюсь, что не ждет меня злая судьба, ибо жестокие времена остались в прошлом. Нынче не приносят в жертву Молоху сыновей, а идолам золоченым – дочерей. Упомяну все же ненавистное имя. Разукрашенным и убогим истуканом вижу я Азрикама. Лишь наследным богатством да семейной знатностью силен. Я в обиде на отца нашего, что потакает недостойному, с которым, клянусь, не по пути мне.
– Вот и сказала ты, сестра, кто есть улитка. А теперь открой имя несущего свет в твою душу.
– И густые облака не скроют светило …
– Довольно загадок! – воскликнул Тейман и обратился к Амнону: “Признайся, тебя разумеет Тамар!”
Смутился Амнон, и смутилась Тамар.
– Молчите? Легка была загадка, и на зардевшихся ваших лицах – разгадка ее. Коли стыдитесь своей страсти – прочь ее, а если дорога она вам, отчего языки проглотили? Или я не в доверии?
– О, Тейман, – начал было Амнон, – вот уж год минул, как Господь осчастливил меня встречей с Тамар, и весь этот год … – хотел, но не смог он продолжить, ибо подступившие слезы не дали говорить.
Тут и Тамар всхлипнула и утерла слезу.
– Амнон! День тот навеки остался в сердце девичьем, как чудный цветок, как прекрасная роза! – воскликнула Тамар.
– Как прекрасная роза! – горячо повторил Тейман, вспомнив Розу с горы Кармель.
Все трое умолкли, лишь молодые сердца стучат. Шум крыльев в вышине нарушил тишину. Подняли головы и видят: стервятник преследует нежную голубку. Хищный клюв, цепкие когти. Еще чуть-чуть – и пропала пичуга. Разом вскрикнули трое и отпугнули злодея. Бедняжка перевела дух. Заблестели зеленоватым золотом перышки на крыльях. Снова она мчится прочь, ищет спасения в кустах. Тут вскочил Тейман, погнался за хищником, стал швырять камни. А Амнон стоит, к месту прирос, держит в волнении руку Тамар.
– Ах, голубка чистая, как эта пташка ты! – говорит.
Тамар в ответ невольно сжала сильную мужскую руку.
– Ты спас меня ото льва, теперь, я знаю, избавишь от стервятника. В святом Храме за тебя молилась. Я создана для тебя навек!
– А я – для тебя! Я поклялся: нет для меня другой! Судьба моя – или счастье с тобой, или одинокость до смерти!
Признание красиво всегда, и истинно оно, когда сказано сердцем. Взволнованная Тамар снимает кольцо, подарок деда Хананеля.
– Возьми это кольцо, Амнон. Прочтешь на нем имя живой Тамар и ушедшего Хананеля. Это знак, что быть нам вместе: то ли в радости жить, то ли в скорби умереть.
Не успел Амнон промолвить слово в ответ, как вбежал, запыхавшись, Тейман, и в руках его – голубка.
– Вы все воркуете! – прокричал возбужденный Тейман, – а я сейчас своими глазами видел, как Господь спас слабого и его мучителя покарал! Птаха совсем обессилела, и уж когти злодея почти настигли ее, но по воле Всевышнего взвился в небо мощный орел и черной молнией сразил стервятника. Бедняжка была спасена и упала на землю без сил. Вот, трепещет нежный комок в моей ладони!
– Всем бы утеснителям такой конец! – воскликнула Тамар.
– Случай этот – знамение добра, – прибавил Амнон.
– Бог и твою голубку сбережет, – сказал Тейман Амнону.
– Теперь все мои тайны ведомы тебе, братец. Азрикам преследует меня, как стервятник жертву. Есть ли у меня надежда?
– Амнон станет тем орлом, что погубит обидчика и прострет над голубкой крылья спасения, – торжественно заявил Тейман.
– Поручи моим заботам пташку, коли ты ее мне уподобил.
– Возьми и береги ее, как добрый знак.
Брат с сестрой проводили Амнона в летний дом и показали предназначенную ему комнату.
Появился Зимри.
– Куда запропастилась молодежь? Отец с матерью заждались, – сказал он.
Тейман заметил, что кольцо Тамар надето на руке Амнона, и промолчал. И Зимри заметил и тоже не подал виду. Тейман попросил Зимри простить его за насмешку. А тот ответил великодушно: “Да уж я забыл давно. Я не злопамятен”. Хитрость горазда на широкий жест.
Глава 11
Азрикам раскошеливается
Утром следующего дня Зимри повстречал Азрикама на одной из улиц Иерусалима. Им было по пути. Они миновали Овечьи и Рыбные ворота и с северной стороны Восточных ворот подошли к Старым воротам. Город полон народу, шумит, гудит.
– Кого только нет в этой толпе: продавцы и покупатели, ловкачи и простаки, – размышляет вслух Зимри, – все в одном котле кипят. Что руками людей сделано, и, что потом из рук в руки переходит – всему цена имеется, мера денежная. Задумался ли кто: человек сколько стоит? В нем одном есть все, за что люди платить готовы. Лишь струны сердца его настроишь на нужный лад и получишь вещь по вкусу – и новое сотворить и старое разрушить, и от беды уберечь и врага сокрушить – на все человек сгодится. А чтобы к струнам этим подобраться, деньги требуются. Человек не дорог и не дешев, и нет ему точной цены. Главное – в товаре не ошибиться.
– Чую, приятель, у тебя полон короб новостей. Пойдем-ка ко мне домой, и все выложишь, – сказал Азрикам.
– В твоем доме говорить опасно: как бы камни в стенах не возопили. Разговоры наши секретные и годятся для двоих, и третий – лишний. А здесь, на улице, и того хуже – отовсюду семь пар глаз смотрят, семь пар ушей слушают, каждое слово на лету хватают.
– Есть у меня отличное место на примете. Пойдем в винодельню Карми. Человек он умный, неболтливый, надежный, – сказал Азрикам.
– Жизнь учит хранить секреты от друзей, и вернее будет, если спустимся в долину, где в прежние времена детей сжигали в жертву идолам. Нынче в царствование Хизкияу там след человеческий простыл.
– Будь по-твоему. Однако запомни, если случится дело срочное ко мне, да еще и на ночь выпадет, приходи в винодельню к Карми, а он пошлет за мной. Я доверяю ему. Но разговор наш он не услышит. Дело будет меж нами. Это – на будущее.
Зимри и Азрикам пришли в безлюдную долину и расположились под тутовыми деревьями.
– Вчера Тейман, Амнон и Тамар задержались на Масличной горе до позднего вечера. Я вышел позвать их в дом и заметил, что кольцо Хананеля надето на руку Амнона, – сказал Зимри.
Как ужаленный вскочил со своего места Азрикам и обрушился на Зимри с упреками.
– Худая новость! Кольцо Хананеля на руке Амнона-пастуха – это сон старика! Зимри, разве не просил я тебя придумать такое, чтобы уронить Амнона в глазах Тамар? А ты, упрямец, делаешь наоборот – хвалишь этого пустобреха. Ищешь обходной путь к цели? Промедление гибельно в решительный час. Отрава действует, пока свежая. Укоренится болезнь, и не спасет врач. Вот, упустили время, и пастух прижился, как сильное деревце в доброй земле. Теперь заставь-ка его голову склонить!
– Взялся смешить меня, Азрикам? Да ведь если я стану порочить Амнона, девица тотчас разглядит злонамерение. Всякому видно, как прелестен пастух. И не мне людей разуверять. Кто несет прошлого пятно, тот навек останется рыбой без чешуи и плавников – мерзость, иначе говоря. Худое слово в моих устах – похвала в чужих ушах.
– Ты прав, Зимри. Не внушить Тамар дурного об Амноне. А почему к Иядидье не пробовал подступиться?
– Многовато на мою бедную голову – одному хозяину советы давать, а другому лгать!
– Так присоветуй дельное или каверзу изобрети. Амнон на беду и позор нам послан. Словно кость в горле – ни проглотить, ни выплюнуть. Неужто ты, хитрец, ничего не придумаешь? Если боишься оступиться, речи свои в чужие уста вложи. Вот, не ты мне, а я тебе совет даю!
– Повторяю: путь к сердцу деньгами прокладывается. Амнону, пастуху и герою, сообщу кое-что, и Маху подучу. Твоими деньгами расплачусь. Открывай мошну, и не будем терять время.
– Я от прежних слов не отступаю: никаких денег не пожалею, лишь верни мне Тамар. А твоя награда – до половины моего богатства!
– Большое дело – своевременное дело. Твоя это мысль, не так ли? Придет день, и о моей награде поговорим. Сейчас главное – Амнона остановить.
Достигнув согласия, сообщники направили свои стопы обратно в город. Азрикам отвесил Зимри серебра полной мерой – Амнона и Маху подкупать.
Раскаяние и безумие
Иядидья с семейством перебрался в свой летний дом на Масличной горе. За покровителем своим последовал и Амнон. Освободившаяся комната его предназначается Ситри, что приезжает в Иерусалим по делам.
Поздно вечером явился к Иядидье мальчик-посыльный, слуга судьи Матана, и сообщил, что судья просит Иядидью срочно пожаловать к нему.
– Случилось ли что? Отчего спешка? – спросил Иядидья.
– Хозяин болен, страх смерти витает в доме, – ответил посыльный.
Иядидья без промедления оседлал мула и верхом поспешил к судье. Прибыв, уселся у постели больного.
– Что с тобой, Матан?
Судья уставился на гостя и не в силах слова вымолвить.
– Ум его помутился, ничего понять не может, – плача сказала жена Матана.
– Да и я заметил перемену в нем. Уж месяц, как Матан сам не свой, угрюмый и злобный. “Что стряслось с тобой?” – спрашивал его, а он едва выдавит два слова: “Заболел, поправлюсь”.
– Он всем так отвечал. Днями мрачен, а ночами от страха дрожит. Боюсь за него. А нынче в полночь давай руками размахивать, ногами топать. Что есть голоса вопит, словно проклятия выкрикивает, а слова непонятные. Жутко мне, волосы дыбом встают. Сегодня не вытерпела, послала за тобой, Иядидья.
Тут Матан нарушил молчание, и голос его бешенный, и речь бессвязна.
– О, Хагит!.. Дети ее!.. Львица с детенышами!.. Горе мне! Не исцелить души моей растерзанной! Нутро мое грязное, гнусное … Дьяволица вероломная, на части рвешь меня … Отчего дом Наамы не сгорел?.. Хагит, зла порождение, куда заманила меня?.. Преступлением своим раздавлен. Горе мне! Огонь вокруг, огонь внутри!..
Обессилил, затих Матан. Достал из-под подушки ключ и молча протянул его Иядидье. Увидав ключ, зарыдала жена судьи.
– Этот ключ от подземной кладовой. Никто, кроме него этот ключ в руках не держал, и коли отдает его – значит умирает! Бросаешь меня, Матан! – голосит жена.
– Да неужто бальзама целебного нет в Гиладе, и лекаря не найти? – вскричал Иядидья, – не падай духом, женщина, всегда есть надежда. Из святилища Господа помощь придет, Сион честного сына своего спасет. А речей его безумных не слушай, Бог даст, исцелится больной, и беда минует тебя. Я тем временем отправлюсь домой, а утром вновь вернусь сюда.
Медленно едет Иядидья. Перебирает в мыслях слова больного, и душа его смущена. “Помешанные говорят правду. Безумен ли Матан?” – спрашивает себя. Верхом на муле миновал он улицу, другую, третью. И видит, черное небо озарилось красными всполохами, и дымом запахло. Иядидья услыхал крики о помощи и повернул назад. “Помогите, спасите, люди добрые! Дом Матана горит!” Возле пожарища почувствовал Иядидья запах серы. “Пламя это – человеческих рук дело”, – подумал.
Вокруг толпа собралась, и ни один не гасит огонь. “Спаслись ли жители дома?” – подъехав, спросил Иядидья зевак, а те отвечают: “Вот, поспешили мы сюда и видим, дом с четырех углов пылает, и никто не захотел жизнью играть ради судьи этого и чужие души спасать никто не стал”. Иядидья заметил: “Ни чужие, ни свои души не спасет равнодушие, а мир погубит и даст дорогу злу”. К рассвету дом Матана превратился в кучу тлеющих угольев.
Иядидья призвал городских стражников и матановым ключом открыл при них ворота в подземную кладовую. Вошел вовнутрь и взволновался, и изумился, и прозрел: сокровища из казны друга его Иорама лежат перед ним. “Истина вышла на свет Божий. Когда помутился разум у судьи? Вчера или много лет тому назад? Верить ли его сумасшествию? Где есть корысть, там нет места безумию” – с горечью подумал он. Иядидья приказал стражникам собрать воедино сокровища и представить сию неправедную добычу Матана старейшинам, чтобы мудро разобрали дело и открыли бы подноготную судьи и беззаконные его деяния.
Проницательный Ситри
Бедная Тирца всю ночь напролет не сомкнула глаз. “Зачем Иядидья поехал к Матану? Отчего так поспешно? Темной ночью, не дожидаясь утра. Рассветает, а муж до сих пор не вернулся!” – с тревогой думает Тирца. Страх ее безмерно увеличился, когда услыхала от людей, что этой ночью пожар бушевал в городе. Она ходит в тревоге по саду. “Пошлю слугу в город, мужа искать” – решила она.
Вдруг видит Тирца, человек держит путь из Иерусалима. “Что случилось в городе?” – кричит ему Тирца. “Дом судьи Матана сгорел!” – прозвучал ответ. Тирца лишь всплеснула руками. Сердце сжалось от ужаса: “Неужели несчастье с мужем?”
Но тут показался Иядидья. Тирца бросилась к нему, обняла крепко и плачет и слова не может вымолвить. Наконец, успокоилась.
– Как испугал меня, милый! От страха за тебя душа едва не отлетела. Зачем ездил к судье?
– И на мою долю выпала боль. Великого зла пришлось быть свидетелем. Лишь с тобой, голубка моя чистая, сердцу светло.
– Ты мастер ласковые слова говорить, а я слушаю и таю! Скажи теперь, и вправду дом Матана сгорел?
– Верно говорят. В гору пепла обратился его дом, и никто из домашних не спасся, и хозяина лютая смерть настигла.
С великой печалью Иядидья поведал жене события этой ночи.
– Где верность? Где дружба? Гнусно предал изменник Матан честного Иорама, а ведь был у него в безраздельном доверии! – закончил рассказ Иядидья.
– Ах, Наама! Подруга моя! Безгрешна, непорочна и невиновна перед Иорамом, а как наказана! Подлым Матаном осуждена!
– А что делать со свидетельством Хэфера и Букьи? Ведь люди они проверенные и беспорочные в общем мнении! Кто возразит им? Мысли мои в смятении, Тирца. Поспешу в Храм Господа – сердце усмирить.
Принеся, как положено, утреннюю жертву, Иядидья собрался уходить. Осмотрелся по сторонам и увидел знакомое лицо – Ситри тоже был в Храме. Мужи обрадовались встрече. По дороге домой Иядидья поделился с Ситри печальными новостями и, казалось, мало удивил его. В доме на Масличной горе Тирца накрыла стол.
– Не стало веры человеку! Поди разбери, кто сердцем чист, а у кого камень за пазухой, – вздохнув, сказала хозяйка.
– Каков он был на самом деле, Матан этот? Кто горячей его молился, и кто щедрее его жертвы всесожжения приносил? – подал голос юный Тейман.
– Тейман, не раз уж просил тебя, дружок, не вставляй слово в беседу превосходящих тебя годами. Лучше слушай и на ус мотай, – упрекнул отец сына. Грех одного не очернит мир, а преступивший закон, по закону и заплатит, – закончил Иядидья, обращаясь на сей раз к Тирце.
– Вера, – сказал Ситри, – такая вещь, что на языке у каждого, а на уме у немногих. Печать праведности десятки тысяч благородных лиц украшает. Один из десятка иной раз добро сотворит. А из десятины этой только тысячный в сердце истую веру несет. Таков веры печальный подсчет. По пальцам перечесть искренних среди искренних и честных среди честных. Почет и богатство манят людей. Маска праведности в Храме к месту, а в доме ее снимают, никчемную.
Признаюсь, Иядидья, я и прежде Матана видел насквозь, и открытие твое для меня не диво. Вдов и сирот он не щадил и к мольбам несчастных был глух. “Суд мне кнута не вручил, и Господь плетку не дал! Как обидчиков ваших покараю?” – так просителям отвечал. Утеснителей слабых, что не с пустыми руками к нему шли – едва журил. На язык был остер, но говорил все Богу неугодное. Добро делал с задней мыслью. От отца своего Иозавада унаследовал алчность и ловкость обирать до нитки простаков.
– Умно говоришь, Ситри, – заметил Иядидья, – а теперь скажи, есть ли средство разглядеть нутро человека? Окно, что есть в сердце, не открыто. Я безыскусно смотрел на Матана и криводушия не приметил. Всегдашнее подозрение взять правилом? Так, пожалуй, утренний ангел вечером чертом покажется. Любящих меня растеряю, и друзья отвернутся. Зато врагов и ненавистников наживу вдоволь. Одинок буду в многолюдном Сионе, как куст можжевельника в пустыне!
– Иядидья, дорогой! Позволь указать на тех, чьи дела и речи помогут прямое от кривого отличить. Слава Господу, Иудея не оставлена на злую волю врагов, и чистосердечные не перевелись у нас. Царь наш – краса и мудрость, скромность и благородство, справедливость и честность – все в нем – прямодушным открывает дорогу, а злонамеренных карает. А взгляни на сына Амоца и других пророков! Их святость проникает в сердца и просвещает умы. Разве таковы грешники, рядящиеся в праведников? Не светят и не греют они, лишь беды несчетные несут. Вот так, примечая лучших и худших и дела их, не заблудишься в лесу добрых и злых страстей.
– Урок хорош. Но как он поможет нам? Теперь мы знаем, по вине Матана на Иорама свалилась беда. А кто поджег дом судьи? И дом Иорама? Виновна ли Наама? Хэфер и Букья свидетельствовали перед старейшинами, и те порешили, что виновна. Но Матан в лихорадочных речах своих этого не говорил. И безумен ли он? Смешалось все. И судьба Наамы и детей ее не известна.
– Если подлинный суд свершится, то свет истины вырвет из тьмы порока злодеев, Нааму погубивших. Ах, Иядидья, чего только в городе ни случается! Я благодарен Господу за то, что дал мне обитель на Кармеле, среди леса, неба и трав. Чужд мне шум городской, и боюсь я друзей, друзей предающих. Пристально осмотрись вокруг, Иядидья, и поймешь простую вещь: вера в Господа – надежная вера, а вера в людей – шатка и легкомысленна. И храни Бог тебя и семейство твое!
Ситри окончил трапезу и отправился в Иерусалим, где поселился в верхней комнате Амнона, и прожил там, пока были у него дела.
Пересуд
Вечером накануне пожара Азрикам принимал гостей в винодельне Карми – совещался с Хэфером и Букьей. “Будь уверен, Азрикам, – говорили гости, – вот-вот языки пламени остановят длинный язык Матана, и тот замолкнет навеки, и забудешь страх. И жена его, и дети его, и домочадцы его – все сгорят, и некому будет рот открыть, и слово вымолвить. А сейчас поторопись-ка домой, да вызволи Ахана из ямы, в которую посадил его. Любой ценой примирись с ним, покуда не прозрели старейшины у ворот и не переломили судьбу твою”.
Послушный Азрикам поспешил домой и освободил пленника. И чтоб усмирить гнев и ненависть Ахана, одарил его полем и виноградником. Говорил с ним ласково, и вполне помирились хозяин и домоуправитель. Порой мир лучше победы, а порой ведет к худшей войне.
Старейшины вновь разобрали старую историю, что приключилась с домом Иорама и его семьей. Вновь призвали к ответу Хэфера, Букью, Ахана и Хэлу. И те слово в слово повторили то, что говорили много лет назад, ни на волос не отступили. И судьи сказали: “Все ясно нам. Матан и Наама задумали злодейство, чтобы отомстить ненавистной им Хагит.” Постановили судьи вернуть Азрикаму имущество его отца Иорама, которое прятал у себя Матан. А имя Матана повелели сделать проклятием. И если кто проклинает кого, то пусть говорит: “Да постигнет тебя участь Матана!”
Глава 12
Мать
Есть дело – кончай с ним поскорей, и добавишь радости к заботам. Завершив труды в Иерусалиме, Ситри стал приготовляться к возвращению на гору Кармель. В день отправления пригласил к себе Амнона.
– Я рад, дорогой Амнон, видеть тебя в доме Иядидьи. Славными делами ты вполне заслужил такую честь, – начал Ситри.
– Ах, Ситри, что делать с честью человеку без рода и племени!? Да и имени, в сущности, у меня нет.
– Умом и дарованиями создашь себе имя. На днях навестит тебя брат мой Авишай, и узнаешь такое, чего нет важней, – сказал на прощание Ситри.
Из летнего дома на Масличной горе Амнон вернулся в свою верхнюю комнату, освободившуюся с отъездом Ситри. С Амноном поселился верный слуга его Пура, которому чрезвычайно хотелось стащить у хозяина кольцо, но не мог дерзнуть, ибо оно крепко сидело на руке Амнона. О Махе скажем, что не получила пока наставления от Зимри, какие слова передать Тамар.
Как и обещал Ситри, к Амнону явился старик Авишай. Ночью раздался стук в дверь.
– Кому я понадобился в такой час? – спросил Амнон спросонья.
– Открой мне, Амнон, – раздался за дверью голос Авишая.
– Проходи, мой господин, – сказал Амнон, впуская ночного гостя в комнату и зажигая свечу.
– Одевайся Амнон, и пойдем.
Встревоженный Амнон умылся и оделся наспех, и оба окунулись в темноту ночных улиц Иерусалима и молча шли, пока ни добрались до городских ворот Долины.
– Я знаю, Амнон, острым жалом колет твое сердце мысль о безродности, – нарушил молчание Авишай.
– Да, господин, горько не знать ни родных, ни родины.
– Поклянись, что не слетит с твоих уст ни единое слово о том, что увидишь и услышишь сейчас.
– Богом клянусь хранить тайну! О, если бы судьба благоволила мне! Найду свои корни – найду весь мир!
Авишай подвел Амнона к бедной хижине. Дверь открыта. Амнон увидел грубый стол, за ним сидит славная на вид женщина. Глаза ее красны от слез. Справа от нее – девица редкой красоты. На столе – медная лампа освещает лица сидящих. При виде вошедших, женщина и девица встали. Амнон во все глаза смотрит на обитательниц убогого жилища и переводит взгляд на Авишая, ожидая объяснения.
– Амнон, – дрожащим от волнения голосом проговорил Авишай, – поцелуй руки матери, ибо женщина перед тобой – родительница твоя, и полюби сестру, с которой вы близнецы, родившиеся в одночасье.
Юноша потрясен, и сердце отказывается верить. Женщина заплакала в голос, обняла сына, расцеловала.
– Дитя мое, как много мук и страданий выпало мне! В день, что я отняла тебя от груди, судьба отняла у меня сына. Терпение в сердце матери неисчерпаемо, как вода в бездонном колодце. Я вынесла все.
– О, брат, кость и плоть моя! Не видала тебя никогда, лишь слыхала от матушки, мечтала и звала, – вторит девица.
Видя, что родичи единокровные признали друг друга, Авишай незаметно удалился.
– Отчего молчишь, сын? – вопрошает женщина, и вновь прижимает к груди Амнона.
А тот по-прежнему нем, и лишь с нежностью обнимает попеременно то мать, то сестру, и глаза его полны слез.
– Молви же слово, сын, мне сладок будет твой голос.
– Возлюбленная матушка! Сколько долгих лет тоски миновало! – заговорил, наконец, Амнон. – Вот, свиделись, и минутами объятий выплеснулись годы терзаний. Материнское горе сдавило сыновнее сердце и сковало язык. Сестра, нельзя описать красу твою! Но почему вы так бедны и столь мал и пуст ваш дом? И какая злая сила разлучила мать и дитя? До сих пор не знаю имен ваших, и кто мой отец не сказали мне. Силы моей довольно, чтобы вызволить из нищеты мать и сестру. Я прежде отверг Иядидьи дар, что он приготовил для меня за спасение дочери своей Тамар, а нынче приму его и передам вам, и конец бедности!