– Кто знает, а вдруг найдется в Иерусалиме одна, которой дороже жизни любовь твоя, а знатность – безделица!?
Тамар собиралась добавить что-то еще, но вернулась Маха и сказала, что Тирца ждет их и зовет погулять вместе по праздничному городу. Позвали Амнона и вчетвером вышли из дома и присоединились к радостным горожанам. Тамар думает: “Родина Амнона неизвестна, как и у юноши в ночном видении Хананеля. Дед говорил, что тайна с годами откроется”. И мысль эта весьма увеличивает надежду.
Ночь без сна
Азрикам, вернувшись с гостями домой, тотчас спросил Ахана, одарил ли он бедняков к празднику. И домоуправитель достойно ответил, что, как и приказано было, щедро раздал людям зерно, вино и масло. Только ушли Тейман и Зимри, хозяин дал волю гневу и жестоко побил слуг за то, что осрамили его в доме Иядидьи. А затем вновь призвал Ахана.
– Запомни, с сего дня начиная, будет так: вслух я скажу тебе щедро подать такому-то, а ты делай наоборот, как моей душе угодно, а на меня не показывай, – строго сказал Азрикам.
– Господин мой, этак я всем беднякам стану ненавистен, коли ты на меня свой позор сваливаешь! Хитро придумано: и руку протянуть и пальцы в кулак сжать!
– Не смей дерзить, жалкий раб! Делай, как велено, я своего слова дважды не говорю. Отец мой избаловал тебя, да я-то покруче его, кнута отведаешь на старости лет!
Ахан устрашился и впредь поступал по воле хозяина, и имя его стало проклятием на устах бедняков.
Погасли ночные светильники над высотами Иерусалима. Стихло веселье на улицах и площадях. Лишь раздаются возгласы не уснувших пьяниц, да слышны суровые голоса стражников.
Амнон улегся на кровать и не может уснуть. Самый длинный день в жизни прожит. Мысли набегают одна на другую: “Чуден праздничный Сион! Любимая Тамар далеко от меня, как небо от земли. Прознает отец ее о моей любви, сразу стану лишним в его доме, и с позором выгонит меня. Страшен Азрикам! Тяжелой мрачной скалой нависает над прекрасной светлой Тамар”. Вот уж к Храмовой горе первые богомольцы спешат, опережают утреннюю смену часовых. А сон все не идет к Амнону.
И Тамар не спит в эту ночь. Сменились караульные посты. Тамар кликнула Маху, и обе вышли в сад. Вон там – верхняя комната, что приютила нового жильца. Свет в окне. Девушки подошли поближе, прислушались. Раздаются звуки арфы, и мягкий голос Амнона поспевает за струнами.
Просторы полей, тишина и покой.
Бросил родное, стою на распутье.
Разве поймаешь ветер рукой?
Сердце страшится дорог перепутья.
Знатной Тамар любовь не по чину
Парню простому, найденышу в поле.
Душу сдавила тяжесть кручины.
Без рода, без племени – горькая доля.
К чему я страдаю, рассудку переча,
Невольник надежды пустой.
Кровь будоражит пьянящая встреча,
Крепок любовный настой.
Просторы полей, тишина и покой.
Деревня милее шумной столицы.
Здесь не найти благодати такой,
Там же – родные знакомые лица.
Маха влюбилась в Амнона с первого взгляда в Бейт Лехеме и мечтает заполучить его в мужья. Боится, однако, ревности госпожи: ревность сестра любви.
– Жаль мне бедного Амнона. Оставил любимые и привычные поля и луга, а среди знатных чужих людей – и сам чужой. Вскружил тебе голову, да неужто есть у него надежда? Разве знатная девица полюбит пастуха, не опозорив себя и род свой? – хитро говорит Маха, а про себя думает: “Ах, кабы Амнон вернулся к родным местам! Без оглядки помчалась бы за ним, и не найти ему лучшей жены”.
– Сердце говорит мне: “Что-то великое Амнона ждет, и судьба его еще не решилась”. Гляди-ка, Маха, как всем он люб. Признак верный, что он и Богу угоден. Надо верить и ждать, – сказала Тамар.
Глава 8
Немного хитрости, немного раскаяния
Недоброй памяти Хэфер и Букья с каждым годом беднели, пока совсем не обнищали. За что ни возьмутся – во всем неудача. На дела их пало проклятие Господа – кара за зло, причиненное дому Иорама. Обратились оба к судье Матану с мольбой о помощи. Напомнили об оказанных услугах: и в заговоре против обидчицы Хагит помогли, и сокровища из дома Иорама доставили судье, и Нааму оговорили. “Смеем надеяться, благодарному человеку услужили”, – говорят.
“Услужить неблагодарному – невелика беда, а велика беда принять услугу от прохвоста. Не зря говорят, что за помощь вольностью платят”– подумал судья и ответил просителям: “Из сокровищ Иорама ничего не осталось. Чем воздам за благие деяния ваши? Жалости клянчите, а меня кто пожалеет? И все же попробую помочь, наберитесь терпения”.
Матан хорошенько раскинул умом и пришел к Азрикаму с такой речью: “Вот, ты живешь бестревожно и не думаешь о худом, а ведь беда у порога. Явились ко мне давеча Хэфер и Букья и говорят, что каются в грехе оговора. Возвели злую напраслину на невинную душу Наамы, и теперь хотят пойти к старейшинам, признанием надеются смыть пятно. Неужто не слыхал ты от Ахана, что Наама понесла еще при Иораме? А что, если она родила сына Иораму? А тот вдруг объявится и заберет твою Тамар, законно потребует ее в жены, ведь по уговору меж Иорамом и Иядидьей девица назначена сыну Наамы! А еще с половиной наследства простишься! Не сиди сложа руки – вот мой совет, что даю из любви к тебе, Азрикам. Я, сколько могу, отговариваю Хэфера и Букью идти к старейшинам на поклон. Да разве удержишь обнищавших и отчаявшихся? Терять им нечего, и надеются покаянием дела поправить. Как бы не пришлось тебе познакомиться с соперником и вторым наследником!”
Азрикам выслушал и отвечает: “От души признателен тебе, благонамеренный Матан. Вовек не забуду честный и бескорыстный совет. Я понял тебя вполне, и, уж поверь, щедр буду к Хэферу и Букье, и все дам, что их душам угодно, и изменят они свое намерение”.
И Азрикам, не скупясь, открыл мошну. Ахану больно смотреть, как в чужие руки утекает золото из сыновнего дома. От злости зубы скрипят, и от страха холодеет сердце: ведь и его самого, и жену Хэлу, и других сыновей – плоть от плоти и кость от кости его – всех безумец Азрикам по миру пустит.
– Проклят будь Матан, негодяй! Ведь по его наущению я превратил сына нашего Наваля в Азрикама, и вырос деспот нам на горе, – говорит Ахан жене Хэле, – без меры теснит нас дитя кровное. Сколько еще стану терпеть и держать язык за зубами? Не сегодня-завтра открою самозванцу, чей он сын, накину узду на жеребца, небось, притихнет!
– Гнев превращает хитреца в дурака. Храни тебя Господь от этой глупости: все пропадем – и мы с тобой, и дети наши! Неймется-хочется, чтоб знатная особа тебя родителем признала? Втихомолку тешься этим, а рта не открывай! – ответила Хэла.
– Может, и права ты. От сей знатной особы узнаем лишь жалкую долю нашу. Из-за детей молчу, язык проглотил. Хорош сын – люби его, плох – терпи!
Ахан стал сетовать Матану на негодного сына, что отцом помыкает. Судья озадачен, задумался.
– Возьми в толк, Ахан, – говорит Матан, – величие сына твоего – как свеча, что горит средь бела дня в комнате за закрытыми ставнями. Откроешь их, ворвется свет – и не видно свечи. И велик будет позор и твой, и Хэлы, и Азрикама. Если невмоготу терпеть унижения, утешься тем, что мне еще гаже. Я отомстил Хагит, да сладость мести вкушал лишь минуту, зато долгая жизнь отравлена горечью: ведь я сам надоумил тебя погубить дитя доброго ко мне Иорама и изгнать не сделавшую мне зла Нааму. А кого преступления сии вознесли? Твоего сынка! Пламя жжет нутро, днями хожу, как в воду опущенный, и ночной покой позабыл.
Выслушав, Ахан покаянно заломил руки.
– Что я наделал! Хоть злодейка Хагит мучила меня и Хэлу, да сын наш кровный, в доме Иорама воспитанный, хуже гадюки жалит нас и морит ядом. А Нааму вспоминаю – и сердце от жалости и страха сжимается. Кто знает, что будет впереди? – запричитал Ахан.
– Вот видишь, Ахан, иного не дано нам: должны молчать и молчать! – сокрушенно сказал Матан.
Не обманывал судья. Потерян он и несчастен. Как тень ходит среди людей, и никто не знает, какая беда его душу гложет. Каковы дела, что числишь за собой в прошлом, таковы и страхи в настоящем. Что толку от сокровищ, у Иорама украденных и подальше от людского глаза спрятанных, коли их страшно на свет вытащить?
Амнон учится у пророка
Амнон живет в доме Иорама, и все его любят, кроме Зимри. Тот любезен и льстив, но держит камень за пазухой. Азрикам так сказал ему: “Пастух этот, Амнон, весьма опасен, ибо отвращает от меня сердце Тамар. И я жду твоей помощи”. Зимри следит за Амноном и обо всем, что увидит и услышит, докладывает Азрикаму, рассчитывая на щедрое вознаграждение.
Амнон идет путем ему предназначенным – набирается мудрости. Тамар мечтает о нем. Иядидья дал ему в услужение мальчика по имени Пура. Хороша жизнь Амнона, но неловко быть на хлебах у хозяина, ведь каждый день доставляет Пура снедь с кухни Иядидьи в комнату наверху.
Как заведено, по праздникам, субботам и дням новолуния – начало месяца – Азрикам гостит у Иядидьи. Вот собрались за столом хозяин и домочадцы: Иядидья, справа Тейман, напротив Азрикам и Зимри. Подоспел Амнон и тоже уселся. Завязалась беседа.
– Со значительными и замечательными словами обратился к жителям Сиона пророк Исайя, сын Амоца, – сказал Иядидья, – а ты, Амнон, сердцем слышишь эти слова.
– Ха, любой горожанин отлично понимает проповедника у городских ворот, – сказал Азрикам.
– Разве это так просто, Азрикам? – возразил Иядидья, – не всякая душа внемлет, не каждое сердце думает. Как ты полагаешь, Амнон?
– Среди предсказателей Иудеи Исайя лучше всех передает слово Господа, – начал Амнон. – Лишь заговорит пророк, и речь его могучим орлом воспарит в синем небе, и слова – орлиным крылом рассекают воздух и звенят в нем, а помысел – оком орла сверлит душу. Внемлешь пророку, как самому Богу. Глагол его тверд, как алмаз, и, как кремень высекает огонь гнева, и пламя вырывает из тьмы грехи и пороки, и кара за них неотвратима. Но вот гнев уступает место милости, и уста пророка источают мед и воздают хвалу достойным ее. Исайя возвещает людям волю всесильного и всемогущего, карающего и щадящего, гневного и милостивого Господа, что сидит на престоле творения. А вокруг трона толпятся верные серафимы, готовые лететь в любой конец света и донести до суда Божьего, что доброе и что злое творится вокруг. Страны и народы, стариков и младенцев, грешников и праведников – всех видит Господь. Заслушаешься Исайю, великого предсказателя сионского! – торжественно закончил славословие Амнон.
– А мы тебя, Амнон, заслушались, так замечательно ты говоришь, словно пишешь! – восхищенно воскликнул Иядидья.
– Для множества народа вещает пророк, да лишь одно ухо из тысячи чутко слышит, и немногие уста складно и чисто повторяют. Ты и нас поучаешь, – сказал Тейман.
Лишь Азрикам промолчал, подумав про себя: “Пророку внемлют, пока говорит, а будут ли слышать его, когда умолкнет?”
В другой раз за праздничным столом Иядидья вернулся к делам минувшим.
– Амнон, дорогой, я не забыл, как спас ты от верной гибели любимую нашу Тамар. Я не вполне отблагодарил тебя и посему приготовил достойное вознаграждение, что будет отягощать мою совесть, покуда не примешь его. Согласись, уступи, милый Амнон! Почитай эту награду выкупом за душу Тамар. А от Азрикама тебе причитается виноградник и поле. Прими дары и прими в расчет, что и о собственном благе подумать надо, – взволнованно сказал Иядидья.
– Не гневись, мой господин. Я ничего не возьму. Я лишь прошу быть мне щитом, как и прежде, и это – лучшая награда, – ответил Амнон. “Отделять важное от неважного – зрелого ума свойство, которым редкий юноша обладает” – с почтением подумал Иядидья и не настаивал.
Взаимные излияния
Время идет своим чередом. Миновала осень, за ней – зима. Тамар по-прежнему мечтает о возлюбленном, а сердце того тянется к девушке, да только втайне.
Как-то были дома одни Тейман и Тамар. Вернулся Амнон.
– Здравствуй, Амнон, – приветствовала вошедшего Тамар.
– Здравствуй, госпожа.
– Чем ты удручен?
– Исайя, сын Амоца, вещал о грозящих Иудее бедах. От зоркого глаза не укрылись трещины в стенах города Давида, слишком велики числом и шириной. Пророк встревожен, не убыла ли сила защитников твердыни. Слова Исайи взволновали Амнона, – ответил за того Тейман.
– Бог всесильный, защитник города Давида, видит и хорошее и дурное. Однако, Тейман, знай: как и прежде, войско Сиона несокрушимо, – сказал Амнон.
– Согласен, сильна, как и прежде, наша рать, ибо в минуту беды ангелы Божьи слетят с Небес на горы и холмы Сиона и будут нам в помощь, – сказал Тейман.
– Если сочтет Бог, что не хватает нам воинов, то силой Небес защитит нас. К счастью, нет в этом надобности. Только покажется вражье ашурское войско – весь народ поднимется, и стар и млад. Оборонят люди родную землю, вскормившую их материнской грудью и щедро плодами одаряющую от колыбели до смертного одра. Встанут на защиту родины землепашцы и пастухи, городские труженики и искусные ремесленники, а служители Храма коэны и левиты благословят людей от имени Господа. Даже надзиратели над народом, что, порой, теснят его в мирные дни, в грозный час опасности станут в общий ряд. Соберется народ под водительством воевод и сбережет породившую и вскормившую его землю и помазанника Божьего защитит.
Вот и я, как услышу над Иерусалимом глас тревоги из уст сына Амоца – и уж дух и тело мои готовы к бою. Клянусь, и лук и стрелы, и меч и копье, и конь боевой подо мной – вместе дело геройства свершим. Огромным множеством, как туча саранчи, соберутся воины в Царском поле под водительством самого Господа. Широкие красные струи оросят родную землю. И моя кровь вольется в тот поток, и некому будет горевать о бедном, лишенном надежды юноше, – торжественно и скорбно произнес Амнон.
Слушая речь будущего героя, Тамар всеми силами крепилась, удерживая слезы.
– О, Амнон, лишь вообразишь себя несчастным – и станешь им! Как потерял ты надежду, ведь ценить ее надо жизнью! – воскликнула она.
– Амнон сам виноват, – сказал Тейман, – не принял чистосердечный дар Иядидьи, выкуп за спасенную душу. А ведь душа эта тебе принадлежит, Амнон. Ты вошел в девичье сердце красотою, честью и, должно быть, любовью.
Услыхав слова брата, Тамар вспыхнула.
– Прочь иди, знаток девичьих сердец! – воскликнула она, выбежала за дверь и скрылась в своей комнате.
– Поверь, Амнон, – вновь заговорил Тейман, – как брата любит тебя Тамар. И я буду звать тебя братом, и куда ты направишь свои стопы, туда и я пойду вослед. Я знаю, быть всадником на коне – твоя мечта, и ты ждешь помощи от отца. Мечта сбудется, и Иудея узнает нового героя-воеводу. А еще признаюсь, что и меня тоже покинула надежда. Да, да, Амнон, не смотри, что я богат и знатен. Ни за какие в мире сокровища не исцелить больную душу. На горе Кармель мне посчастливилось найти нечто такое, что прекрасно, как вместе все деяния Творца. Чудо на миг обрел и навеки потерял. Тайну разгадать не в силах. Братство с тобой, Амнон, заместит утраченную на Кармеле любовь. Два друга – одна душа на двоих, – закончил Тейман.
– О, Тейман! Безмерно одарил меня дом Иядидьи, и не нужны мне никакие сокровища. Как счастлив я братской твоей дружбой! Поверь, брат, дружба рождается на Небесах, и навеки благословен человек, удостоенный сего Божьего дара. Жить без дружбы – что плыть на судне без весел и руля, а человек без друга – легкая добыча врага, игрушка злой судьбы. Сладкий настой дружбы – это верное снадобье, что исцеляет невзгоды сердца, – вдохновенно подхватил Амнон.
Вошедшие Иядидья и Тирца остановили поток красноречия юных друзей. Послали за Азрикамом. Все вместе уселись за стол трапезничать.
– Отец, наш Амнон жаждет ратного дела. Нельзя ли отдать его на выучку воеводе? – обратился Тейман к Иядидье.
– Сегодня же исполнится сие благородное желание, – ответил сыну Иядидья, ласково глядя на Амнона.
– Желание биться за родину – это желание убивать и погибнуть порой по самым пустым причинам, – изрек Азрикам, ни к кому не обращаясь и ни от кого, впрочем, не получая ответа.
Иядидья подарил Амнону великолепного египетского коня. В Царском поле будущий воин стал учиться искусству воевать. Но не забыл дорогу к городским воротам, и слушал пророка, и набирался мудрости.
Глава 9
Тревожное открытие
Пришла пора убирать зерно. Азрикам поручил Ахану нанять жнецов, чтоб трудились на полях вблизи Иерусалима. Ахан направился к городским воротам Долины, где селится беднота: жнецы, сборщики винограда, землепашцы. Видит, стоит жалкая хижина, словно в землю вросла, окна едва возвышаются над землей. Заглянул: женщина и девушка сидят внутри и говорят о чем-то меж собой. Напротив каждой – прялка. Быстро мелькают ловкие руки. Женщина мила лицом, и глаза ее грустны, а девушка – писаная красавица, каких не сыскать.
– Бог вам в помощь, славные труженицы, – ласково приветствует женщин Ахан.
– Спасибо, и тебя пусть Бог благословит, – прозвучал ответ.
– Я вижу, в этом доме небогато живут. У меня работа для вас. Можно серпом косить, а можно колосья меж снопами подбирать. Старое зерно на исходе, настало время убирать новый хлеб. Его станем есть, и зерна калить в печи, и муку из них делать, – говорит Ахан, а сам пристально смотрит на женщину. “За тяжким трудом бедняки забывают страдания – счастливые люди!” – думает.
– Мы дома трудимся, заодно хижину нашу сторожим, а в чужое поле работать не пойдем – ответила она.
– Чем пропитание себе добываете?
– Трудом рук своих кормимся. Плоды его – и есть наш урожай. Ткань делаем и тесьму – этим живем. Дармовой хлеб нам не нужен. Безделье ведет к греху, а грех – путь в преисподнюю.
– Похоже, ты – вдова, а девушка – дочь тебе. И красота ее необычайна, и не пристало ей сидеть в бедной хижине. Вот увидит ее важный вельможа и поселит в богатых палатах.
– В старину говорили: “Во дворце кривда, в хижине правда”. Быть бедным не стыдно, стыдиться бедности стыдно.
Ахан присмотрелся получше к собеседнице, и сердце замерло от ужаса: с ним говорит Наама, любимая жена Иорама, бывшего хозяина его. Гость сделал вид, что не узнал ее, и скрылся, смущенный до крайности.
Ахан поспешил поделиться новостью с Хэлой.
– Душа трепещет от жалости и страха. Я помню бедняжку в прошлом – создание нежное и изнеженное. А дочь ее – как цветок в пустыне. Горе нам, Хэла! Столько зла принесли дому Иорама, и себе никакой корысти, – горестно воскликнул Ахан.
– Держи язык за зубами! Какое несчастье эта встреча! Лучше меньше знать и жить в неведении. Проговоришься – и нас и детей погубишь! – ответила Хэла, испуганная мужниным открытием.
– Я вот что сделаю: куплю у них ткани и тесьмы за хорошую цену, а заплачу из амбаров Азрикама – ведь это же Иорама добро, стало быть, им принадлежит.
– Действуй с умом, да будь осторожен. Страшно мне: выйдет дело наружу, и – крышка нам!
Наука и мзда за нее
Миновал год с того дня, как Амнон спас Тамар от неминуемой гибели. В честь годовщины Иядидья задумал совершить семейное жертвоприношение и назначил Азрикама возглавлять процессию званых гостей, о чем и послал сообщить ему.
Азрикам призвал к себе Зимри.
– Ты любишь меня, и потому, не таясь, скажу, что пиршество, Иядидьей затеянное, как кость в горле моем. Досыта наслышан о подвигах пастуха. Тошно смотреть, как Тамар ослеплена его славой и меня уж знать не хочет, – сказал Азрикам.
– Да, ты прав, Амнон предстанет во всем великолепии геройства, одетый в красивейшие военные доспехи и с мечом на боку. Красотой и статью вновь поразит воображение Тамар и сорвет изрядный куш восторгов и похвал, – поддержал Зимри.
– Вот и не пойду я бражничать, – возвестил Азрикам, – передашь Иядидье, что я болен.
– Не горячись и выслушай меня со вниманием, – стал поучать юного друга многоопытный Зимри. – И впрямь вчерашний пастух каменной стеной стал на твоем пути к сердцу вожделенной Тамар. Но многого ли достигнешь, показав спину сопернику? Это – ложная тропа. Присмотрись ко льву или другому дикому зверю. Осторожен и тих, как полевая мышь, могучий кровожадный хищник терпеливо сидит в засаде, карауля жертву. Кто мимо идет, не подозревает беду и становится добычей когтей и зубов. Таков путь хитрости к успеху. Орудие зверя – клыки, а человеку Бог дал лживый язык. Второе – сильнее. Зубы десяток загрызут, а ложь с тысячью справится. Кровь жертвы выдаст хищника, а умное слово сбережет лгуна.
Преподам тебе науку полезную и хорошо проверенную. Кто ей следует – всего в этом городе добивается. Дело простое: каверзы замышляй по ночам, а днями ищи мудрости у коэнов, а еще: зубами кусайся, а языком льсти. Вот и все. Разве не просто?
Амнона люби на словах, а в сердце устрой засаду. Главное, чтобы пламя злобы не пробивалось наружу. Пусть ненависть тяжелым свинцом лежит на дне души, а на лице – не появляется. Так и врага изведешь, и сам выйдешь чист, – закончил Зимри.
– Послушать речи твои чудесные – будто язычник говорит. А знаешь ли, как разбить зловредный братский союз Амнона и Теймана? – спросил Азрикам.
– Натянешь потуже тетиву лукавства, выпустишь меткую стрелу лжи, и вот уж затрепетала добыча в руке коварства. Я помогу. Орошу благодатной росой чувства брата и сестры к Амнону. Позабочусь, чтоб любовь расцвела, а плоды не завязались. А потом и саму любовь, как мякину с гумна, ветром сдует. Внесу в умы смятение. И лопнут прочные нити, что связали сердца троих. Главное, однако – молчание. Мраком тайны осветим наш путь. Разве не так поступают рыбаки, расставляя сети в туманный день и поднимая со дна реки ил и грязь?
Азрикам поставил на стол вино, угощает Зимри.
– Наслаждаемся сладким вином, а сколько рук потрудились ради этой сладости!? И землепашцы, и сборщики, и виноделы! Вполне ли ты меня понимаешь? – спросил Зимри, пробуя из кубка.
– Мысль твоя глубока и ко многому приложима. Скажи понятнее, на что намекаешь, – ответил Азрикам.
– Поясню. Чтобы сослужила службу сладкая, как вино, ложь, требуется умная рука, эту ложь направляющая. А рука тем вернее, чем полнее. Приятный груз вложить в нее требуется. Сам видишь, Азрикам, как откровенен я с тобой и посему претендую на взаимность. Надеюсь, откроешь мне душу и мошну заодно. За опыт я платил дорогую цену, зато он – лучший учитель. Придется и тебе раскошелиться.
– Да, ты, не скупясь, показал свою силу щедро. Щедростью сильного отплачу, лишь обделаем наши дела, – посулил Азрикам.
Диспут
В тот же день Азрикам пришел в один из своих амбаров, оглядел житницу и думает: “Осталось в закромах старое зерно. Пришла пора заменить его новым. Старое же продам за деньги и пополню казну”.
Назавтра Азрикам вымылся в бане, натер тело ароматным мирровым маслом, нарядился, как на праздник, и отправился в дом к Иядидье. Раньше всех гостей явился.
– Здравствуй, Тамар, – приветствовал Азрикам.
– Здравствуй, мой господин.
– Когда услышу “Мой любимый”?
– Нет любви. И опять не угодила. Разве не жаловался, что не величаю тебя по заслугам? Приветствую тебя, как важную особу, а ты в ответ гримасу строишь, словно лимон съел!
Тут появился Тейман. Расположился у окна, смотрит. Вскрикнул от восторга, подзывает Тамар и Азрикама. Сестра подошла, вместе с братом глядят в окно. Видят, всадник едет на чудном коне. Это – Амнон. Богатые доспехи, меч в ножнах. Шлем на голове, сам закован в броню. Гордо сидит в седле наездник. Красиво, легко летит конь, попирает копытами землю, и спина его покрыта львиной шкурой. Сильной рукой Амнон обуздал коня и остановил у самого окна под восхищенными взглядами Тамар и Теймана.
– Куда несется твой конь? – спросил Тейман.
– В Царское поле, на боевую выучку к своим четвероногим собратьям. Конь знает, где коня ждут.
– А всадник знает, где всадника ждут? Помнит ли, что он виновник сегодняшнего пиршества? Неужели главное место будет пустовать? – вопрошает Тейман.
Конь нетерпелив – бьет копытом, встает на дыбы, рвется вперед.
– Мне уж знаком этот буйный нрав. Сперва определю коня на место в Царском поле, а потом вернусь, – отвечает Амнон.
– Твой конь возгордился небывалым покровом – добытой тобой львиной шкурой, – усмехнулся Тейман.
– Такое встречается у людей: внутри пусто, а роскошным покровом горд, хоть это и чужой трофей, – вставила слово Тамар.
Амнон рассмеялся, отпустил поводья и помчался стрелой.
– Как прекрасен Амнон в своих доспехах! Воин и герой! – воскликнул Тейман, обращаясь к Тамар и Азрикаму.
– Если мерой власти станет красота, Амнону положена царская корона. Он похож на царя Давида, – подхватила Тамар.
– Согласен: он похож на Давида, скрывающего истинное свое нутро и притворяющегося безумным, – не удержался от замечания Азрикам.
Тамар презрительно взглянула на него и промолчала.
– Разве не знаем мы подлинное Амнона нутро? – вступился Тейман. – Скрыть истинный нрав стократ труднее, чем представить ложный, что тоже не просто. И ни то, ни другое – не для вчерашнего пастуха.
– Амнон переменчив. Он постигает мудрость Господа или учится воевать? Со временем забудет с чего начал и неведомо, чем кончит. Жил в деревне, гонял коз, был козопас. Поселился в городе, гоняет ветер, стал ветрогон. Не принял от Иядидьи дар – и сделал глупость. Что есть достояние его? Красота? Геройство? Умение петь да поучать? Пылью, что пускает людям в глаза, безродность и нищету свою не скроет! – сказал Азрикам.
– Ах, Азрикам, запутался ты в словах! Хочешь унизить Амнона, а, выходит, возвышаешь его! И слава Богу! Будь он знатного отца сын – не понадобились бы ему дарования, кичился бы богатством и родовитостью. Господь не дал ему этого, зато одарил красотой, умом и силой духа. Стыдиться ли человеку сих достоинств? Он повернул свою судьбу, ибо верно понял замысел Бога. Я сказал то же, что и ты, лишь иными словами, – ответил Тейман.
– Красота, ум, сила духа – три завидных достоинства и Божий дар – и не о чем тут спорить, – продолжает Азрикам, – но четвертое – ученая речь – и не достоинство вовсе! Пустая и вредная страсть. Что неимущему от праведных слов? В одно ухо влетят, в другое вылетят и в сердце не оставят след. Ученики пророков, голытьба, что могут они? Лишь пересказывать пустые речи один другому, а другой третьему, а тот четвертому, а четвертый вновь первому и так бесконечно по кругу. Слово их парит высоко-высоко, земли не видать, зато поучают и людей и народы, что на земле живут. Про сотворение мира и древние времена все знают, а голодному чем помогут?
Разумный поймет, что Небеса для Господа, а земля – для человека, опора которого в земных делах, а не в небесных словах. Принес положенную жертву – и долг перед Богом исполнен. Книжники же непременно скажут: “Не празднует Бог ваши подношения, и нет Ему нужды в них”. А я отвечу: “Небось, мнят, что помыслы Господа им известны? Краснобайство их – пустословие, а цветистые речи – тарабарщина”.
– Выходит, царя Соломона мудрые изречения – пустословие, а царя Давида стихи во славу Господа – тарабарщина? Это ли сказать ты хотел, Азрикам? Знай же, слова твои – зерна отчаяния, и если взойдут семена …
– То породят ядовитые плоды, – закончила за брата Тамар.
Азрикам ничего не ответил Тамар, боясь не совладать с подступившим гневом, но вновь обратился к Тейману.
– Я думаю, сколь не подобают невразумительные речи царю, столь неуместно краснобайство для простолюдина. Пустобрехи ученые глупы, как торговцы старьем. Надуть такого – пару пустяков. Принесет серебро на рынок, ему скажут: “Олово это” – он и поверит, а над ним смеются. Не с вельможами и воеводами им якшаться! Кто бы их замолчать заставил!
– Ты глух к духовности, Азрикам. Однако присмотрись к вещам. Знатный и богатый невежда всю жизнь накопляет сокровища, а кончит век – и в памяти людей и следа о нем нет. И где труды его? За безвыходностью богач оставляет потомкам сокровища – ему более нечего оставить. А знаток слова Божьего умрет, и мудрость его живет и людям светит и в поколения передается, и помнят и славят его. Не видеть этого – слепцом блуждать! – возразил Тейман.
Затянувшийся диспут утомил Тамар. В словах Азрикама слышит лишь зависть и злость.
– Довольно говорить! По делам и по замыслам Бог поделил людей и разные языки им дал. Языком знания говорит мудрый, языком сердца – бескорыстный, а с языка завистника капает желчь. У каждого своя стезя, и люди по сходству роднятся, и человек жнет, что сеет, – внесла свою долю Тамар.
Тут Азрикам вспомнил урок искушенного Зимри и спохватился: зачем от сердца говорил?
– Я Амнона доброжелатель. Приготовлю ему щедрый дар, чтоб не знал нужды и любимым занятиям предавался. Знай же, Тамар, если нелестное о нем сказал, так это вырвалось по ошибке, а я за ошибки не цепляюсь.
– Цепляешься ли ты за ошибки или признаешь их – что мне до этого? – ответила Тамар.
Праведный Зимри
Тут хлынул проливной дождь и помог Азрикаму оставить невыгодную тему. Он сдержал гнев и стал рассуждать о том, что вот, мол, дождь помешает сборщикам урожая. А Тамар слушает рассеянно и все высматривает Амнона в окне. И видит – возвращается Амнон верхом, ибо дождь помешал ему добраться до Царского поля.
В комнату вошли Амнон и Зимри. От зоркого глаза последнего не ускользнуло, что между Тамар и Азрикамом случился спор, если не ссора.
– О чем судили-рядили? – спросил Зимри.
– Спорили о награде, что ждет мужа на пути его, – ответил Тейман.
Зимри горестно склонил голову на грудь, издал тяжкий вздох и заговорил.
– Награда, что ждет мужа? А я спрошу, чего ждать от мужа? Как волос на голове – число грехов человека, ибо он следует желаниям сердца. Скажем, глядит он в глаза девице или голос ее нежный ловит – и уж этим преступает закон, ибо в голове его похотливые мысли роятся. Да что там мысли! Ведь и руками, и ногами, и губами грешит мужчина! – вдохновляется Зимри.
– И обонянием грешить можно? – спросил, пряча улыбку, Тейман.
– Зря смеешься, юноша. О себе скажу. Нынче был в саду твоего отца. Деревья моложе трех лет. Плоды их запретны. Но какой чудный запах от завязи! Так нос толкает к греху. Даже малого греха следует остерегаться, а если допущен – непременно каяться. Вот, принес двух искупительных жертвенных горлиц.
– Двое-трое таких ревнителей покаяния, как ты, Зимри, опустошат иерусалимские овчарни и голубятни, – сказал Тейман. – Бедные бараны и горлицы простятся с жизнью за грехи сих мужей. А там настанет очередь овец Кэйдара и Ливана, и те иссякнут! Да и не диво это: по твоей науке всякий помысел преступен, каждый шаг грешен. Счастье наше, что Господь снисходителен и не столь щепетилен. Нет, Зимри! Земной человек – не ангел небесный. У этих двоих – разные пути. Впрочем, Амнон ближе нас всех к учению Бога. Послушаем его.
– Не стану судить людей, – с неизменной скромностью заявил Амнон, – а поучать чрезмерно – словно жвачку жевать. Хорошо об этом говорил пророк наш Миха из Морэйши: “Помни Бога, будь скромен, будь милосерден!” – таков смысл слов его.