Наама не нашлась, что ответить, лишь слезы выступили на глазах. Пнина молчит. Тейман во все глаза глядит на Розу с горы Кармель, и горько на сердце, и немы уста.
– Отвечайте, Бога ослушницы, давно ли знаком вам Амнон? – сурово спросил Иядидья.
– Если злодеи возвели клевету на нас, возьмите мою душу, а мать не троньте. Ни к чему мне этот мир, оскверненный живущими в нем! – ответила Пнина.
Появился Зимри, увидел гостей и побледнел от страха.
– Не бойся, Зимри, в моем доме они не сотворят зла, – успокоил Иядидья своего домоуправителя.
– Внемлите мне, грешницы! – обратился Зимри к женщинам, – Бог создал землю и простер над ней небо, ибо Он велик. А великий – великодушен и потому может простить. Пусть истина правит вашими устами, и удостоитесь милости.
– Вельможи всевластные! Хотим предстать перед лицом обличителя нашего, и пусть скажет, чем провинились перед Господом, и найдем ответ, – сказала Наама.
– Не тебе, проклятая ведьма, поминать Господа! Чертей и нечисть адскую призывай! – вспыхнула Тамар.
– Признайся, красавица, что знаешь Амнона и голову ему вскружила. Уловки и обман лишь повредят, – сказал Хананель, обращаясь к Пнине.
– Бог защитит нас, – спокойно и гордо ответила девушка. Достоинство не склоняется перед силой.
– Заприте этих двух в верхней комнате, – приказал Иядидья стражникам, – пусть дожидаются прихода старейшин и суда. Потом призовите Азрикама.
– Молю, отец, не отдавай меня в объятья ненавистного!
– Дочь любимая, единственная! Забудь вздор сердца неразумного!
– Не выслушав Амнона и Пуру вездесущего, мы истину не установим, – заметил Хананель.
Стражники увели женщин и отправились к Азрикаму сообщить, что Иядидья ждет его. Вошел старый и больной Авишай, опираясь на руку своего брата Ситри.
– Господь дал мне силы подняться с постели, чтобы приветствовать тебя, Иядидья, в твой лучший день – день свадьбы Тамар и Амнона – и радоваться твой радости, – произнес старик Авишай.
– И убеленного сединами жизнь может удивить. На свадебном пиру не сладкая песнь кинора, а вой нечистой силы подобает жениху, – ответил Иядидья.
– О чем ты? – изумился Ситри.
– Ты знаешь Амнона с младых ногтей, тем больней тебе услышать, что он польстился на красоту юной ведьмы, злодеяния которой достойны ада, – ответил Иядидья.
– И это – Амнон!? Не иначе Господь низверг на землю ангелов небесных, а нечестивцев поселил на Небесах! – в изумлении воскликнул Ситри.
– Они не только на Небесах! Один из них в мой дом пробрался и все в нем перевернул вверх дном!
– Слова твои ужасные не могу оставить без ответа, – начал Ситри. – Я прежде говорил тебе, что неразумно и чревато бедой чрезмерно полагаться на людей. Лишь вера в Господа – надежная вера, а вера в людей – шатка и легкомысленна. Ты убежден, что Амнон унес мир из дома твоего. Есть три причины бед в Сионе. Первые две – вражий меч и сильных мира беззаконные дела – о себе кричат, а третья – ложь – тиха и незаметна, как змея в траве, но для людей достойных она страшней чумы. Замечать ложное – начало мудрости.
Сиона доблестное воинство принудит врага вернуть меч в ножны. С Божьей помощью суд праведный прочную законность в Иудее водворит. Лишь против лжи нам не известна надлежащая защита. Ложь – цветок, и прячется среди цветов. Собрал букет – и ты добыча зла.
Любезный Иядидья, не говори об Амноне дурного слова, покуда не выслушал его, а также тех, кто на него хулу возводит. Вред видимости истины превысит пользу от нее, когда она найдется. Кто знает, вдруг под собственною крышей обнаружишь осиное гнездо?
– Сказано красноречиво и проницательно. Но где же Амнон? – спросил Хананель.
– Должно быть, отправился в Бейт Лехем, услыхав о болезни Авишая, – сказал Ситри.
– Двое гонцов! Скачите верхом в Бейт Лехем и доставьте мне Амнона! – приказал Иядидья слугам.
– Исчезла из дому Маха, не сказавшись. Что бы это значило? – вопрошает Тамар.
– Зимри, готов ли ты повторить Амнону в лицо то, что говорил о нем Тамар? – спросил Иядидья, пристально глядя на домоуправителя.
Зимри не подал виду, что испугался.
– Прости мое любопытство, господин, но почему ты не выспросишь у двух женщин, кто они такие, и что и кого здесь ищут? Мне кое-что известно о новых и о старых их грехах, и все выложу перед судом старейшин, – достойно ответил Зимри.
Разоблачения и саморазоблачения
Ночь спустилась на засыпающий Иерусалим. В тишине раздались голоса дозорных: “Не дремлет страж Сиона, хранит народ Израиля!” Стражники следуют вдоль темных улиц и отгоняют от себя сон бодрой песней:
Водворит ночной покой
Стражник сильною рукой.
Честный спит, и спит простак.
Не уснут злодей и вор,
Гневной совести укор
Не дает уснуть никак.
– Взгляни-ка на север, приятель, языки пламени там! – сказал один стражник другому.
– Отлично вижу. Дым столбом. Поспешим на помощь!
Стражники пробираются к пожарищу коротким путем и видят человека странного, сам себе бормочет. Они прислушались.
– Говоруны великие, что на погибель мне, теперь навсегда смолкнут в беспощадном пламени. Пришло избавление. Вот только поджилки дрожат. И стены крепостные пляшут, как черти у костра, и башни, на великанов похожие, смеются мне в лицо и строят рожи. Одиноким волком бреду во тьме. Над головой небеса грохочут, под ногами земля скрежещет, ветер в уши кричит: “Прочь, нечестивец!” Горе мне! Всей воды в реке не хватит кровь материнскую с рук смыть. Море не затушит пламени, отца погубившего. Куда бреду я? Позор и смерть мой удел! – слышна неизвестного путаная речь.
Встречного остановили, не дают пройти.
– Твои уста свидетельствуют о тебе и против тебя. Говори, кто ты таков! Не запирайся, надеясь на тьму. Лишь до рассвета спасешься ложью, а молчанием преступление усугубишь!
Тут подоспел начальник стражи.
– Я был на пожарище. В городе беда. Огонь свирепствует.
– Нам случилось схватить вот этого молодца. Полагая, что его не слышат, он клял себя, как поджигателя и убийцу. Сейчас молчит, словно безгласная овца, и мы не знаем, кто он и откуда.
– Ведите его в дом к Иядидье, где собираются старейшины. Они разберут дело и свершат праведный суд, – сказал начальник стражи.
Послушные приказу, стражники препроводили человека к Иядидье.
Старейшины с достоинством восседают в парадном зале и внемлют свидетельству Зимри о дьявольском действе. Две женщины, мать и дочь, с изумлением и ужасом слушают историю о себе, и только руками всплескивают, и не знают, как защититься от наговора, и всхлипывают. Тамар сидит в своей комнате, дверь открыта, прислушивается.
Ввели в зал Азрикама. Тот увидел рассказчика и ловко просунул руку под плащ. Молнией блеснул острый меч, и рухнул на пол смертельно раненый Зимри.
– Получай плату за совет! На сей раз железом, не золотом! – взревел Азрикам.
– Убийца! Хватайте его! – возопили старейшины.
Азрикам, осатанев от вида крови, уж замахнулся мечом на Нааму и Пнину. Проворный Тейман перехватил преступную руку. Подоспели стражники, отняли меч, усмирили безумца. Влетела в зал Тамар, ужас в глазах. Умирающий Зимри прошептал: “Каюсь! Амнон – святой, я и Азрикам – злодеи!”
Тамар содрогнулась. Ситри и Авишай ошеломленно уставились друг на друга. С улицы послышались крики и стоны – доставили обгоревших на пожарище.
Отворились двери, и вошли сыновья Ахана.
– Брат наш Наваль – убийца и злодей! Нас и отца нашего Ахана, и Хэфера и Букью заманил в амбар, запер дверь снаружи и зажег огонь. А мать нашу Хэлу зарубил мечом.
– Кто такой Наваль? – вскричали все разом.
– Он перед вами, наш брат родной. Знают его, как Азрикама, сына Иорама, – ответили сыновья Ахана.
– Желаем взглянуть на пострадавших в огне, – заявили старейшины.
– Отец и Хэфер и Букья еще не умерли. Живые головешки. Мы вытащили их из пламени. Сами, сильные и молодые, спаслись, – сказали сыновья Ахана.
Стражники внесли недвижимых. Хэла мертва. Ахан, Хэфер и Букья черны, громкими стонами с жизнью прощаются.
– О-о-о, тяжко преступление мое, – выдавливает слова Ахан, – восемнадцать лет тому назад судья Матан подстрекнул меня поджечь дом ненавистной ему Хагит. О-о-о, сгинула она, а сына моего Наваля я представил Азрикамом, что погиб вместе с Хагит, матерью своей. О-о-о, это не все. В поджоге обвинил Нааму, благонравную жену Иорама.
– О-о-о, наши преступления не легче, – простонали Хэфер и Букья. – По наущению Матана тайно переправили ему сокровища Иорама, ложным свидетельством очернили имя Наамы. Когда лишился разума судья, сожгли его дом.
– О-о-о, благородная Наама с дочерью живут в бедной хижине, верните оклеветанным их владения, – добавил Ахан.
– Я опорочил Амнона и двух женщин, которых до сего дня не знал, – присоединил свое признание Зимри.
– Начавших лгать не остановишь: одну ложь десятью подтвердить нужно, – заметил Ситри, подводя итог потоку саморазоблачений.
Ситри поразил всех
Невозможно описать изумление Иядидьи и Тирцы, Теймана и Тамар.
– Не ведьму, а достойную девицу, писаную красавицу и дочь воеводы Иорама полюбил Амнон. Он чист! – воскликнула то ли счастливая, то ли несчастная Тамар. – Ах, а мне-то как жить с этим?
Тирца подошла к Нааме, осторожно сняла с нее платок, и женщины обнялись, и слезы на щеках, и нет слов. И Иядидья безгласен.
– А где же избавитель и наследник мой? – прервал молчание Хананель.
– О, Наама, достойная супруга Иорама, лучшего товарища моего, – торжественно заговорил Иядидья, – Господу потребовались огонь и меч, чтобы хулителей твоих покарать и истину восстановить. А мне позор положен, ибо я поверил лжи, на тебя возведенной.
– Выслушай меня, отец! – воскликнул Тейман, падая на колени.
– Говори, сын.
– Эту девушку я люблю больше жизни, и она меня любит, – сказал Тейман и указал на Пнину. – Она не открыла мне ни тайну свою, ни имя, боясь гонителей. Ее сердце терзали злые слова оговора, и я, поверив, терзался. Ее душа – моя душа, и без нее мне не жить!
– Не торопи любовь, юноша, чтоб не соседствовала с враждой, которую прежде истребим в наших сердцах, – заметила Наама. – Скажи, нежная Тамар, отчего со рвением примкнула к тем, кто нас с дочерью колдуньями ославил?
– Я люблю Амнона, и как узнала, что он очарован твоей дочерью, не могла с безумной ревностью совладать. Да ведь мы обе, я и Пнина, можем быть женами Амнону! – в отчаянии воскликнула Тамар.
– Кто отчаивается, тот не утратил надежду. Разве дочь Иорама, воеводы в Иудее, станет женой пастуха? – обращается Ситри к Тамар. – Теперь же скажу нечто, и услышите и поразитесь! Амнон и Пнина – близнецы, дети Иорама и Наамы. Воспитывал Амнона мой брат Авишай, а Пнина с матерью тихо жили на горе Кармель и кормились, подбирая колосья за жнецами. Безмолвна и терпелива настоящая мука. А жители тех мест звали девушку Розой за ее красоту.
– О, восторг! Вы мне, как мать и сестра! – вскричала Тамар и бросилась навстречу Нааме и Пнине. И силы покинули ее, и она упала без чувств.
Иядидья и Тирца изумились безмерно словам Ситри. Впрочем, храня самообладание, подхватили под руки дочь и уложили на постель.
Старейшины, не желая смущать хозяев, удалились.
Зимри готов покинуть мир. В глазах его – скорая смерть. Связанный по рукам и ногам, Азрикам с ненавистью смотрит на него.
– Это ты, Зимри, до золота алчный, добавил яду змеиного в вино и меня подбил на поджог! – выкрикнул Азрикам.
– Ах, Зимри, – вмешался Тейман, – ты свят и беспорочен! Отчего не возразишь словам негодяя? О, чистый сердцем, рьяно молившийся Господу и за всяким советом поднимавшийся в Храм! Зачем глаз злобный на меня остришь? Язык твой – жало гадюки и смердишь, словно трупом стал при жизни. Дорога тебе в преисподнюю, и путь близок!
– Теперь ясна причина нашей затаенности? – обратилась Наама к Тейману. – Ты видел тернии, что окружали розу, и мучили, и угрожали смертью. Средь утеснителей был Азрикам. Самозванец и сластолюбец, сулил в награду Пнине и без того законные ее владения, угрозами хотел к замужеству принудить.
– Я преступен перед Богом и людьми, я обесчестил себя! Молю, Тейман, заруби меня мечом, и в мире станет меньше мерзости! – вскричал в отчаянии Азрикам.
– Не оскверню оружие кровью гнусной ехидны! Под копытами быков и ослов встретишь смерть, добычей шакалов станет твой труп!
Где Амнон?
Вернулась Тирца из комнаты Тамар.
– Прикажи, Тейман, чтоб убрали с глаз наших и из дому удалили сих живых и умирающих – ни Богу, ни людям не угодных, – сказала мать сыну.
Тейман распорядился. Наваля передал на суд братьям. Все женщины собрались в комнате Тамар, к которой, наконец, вернулись силы. Она со слезами обняла Нааму, затем Пнину, взмолилась о прощении.
– Кабы знала я вчера то, что знаю сегодня – любимый Амнон был бы с нами! Того не ведая, так много зла всем принесла! Простите!
Объятия и поцелуи стали знаком мира.
– Господь утер ваши слезы и величие и сан вернул. А мою муку кто постигнет? Я горевала о простом пастухе, а он оказался сыном воеводы в Иудее, и горе мое умножилось! Кого я изгнала, безумная! И вернется ли? – причитает Тамар.
– Мудрый Ситри, проста и велика была твоя правда, а я – глупец! – воскликнул Иядидья. – Не смертных и грешных, лишь Бога одного слушать надобно! Жаль, что не от тебя, от Зимри эту мудрость усвоил. Ни огонь, ни вода, ни дикие звери не сотворят того зла, на какое горазд корыстолюбивый супостат, в одежду праведника рядящийся. Слава Господу за суд правый и кару справедливую!
– Я крепко на Бога надеялся, и, вот, сбывается мой сон! – воскликнул Хананель. – Амнон вернется и рассеет нашу печаль. А сейчас, достойные Наама и Пнина, занимайте законные свои владения. Слишком долго играла вами злая судьба.
– И я жду перемен в судьбе: целым останется кольцо, и более не разлучится камень с оправой, – сказал Тейман Нааме.
– Не разлучится и сын с матерью, скорей бы только вернулся! – ответила Наама.
Тейман открыл тайну своей любви. И немало всех удивил, рассказав, как встретил красавицу на горе Кармель, как воспылало его сердце, как расстался с Розой, как горевал.
– О, воистину рука Господа видна в моем союзе с Иорамом! Из дружбы отцов родилась любовь детей! Бог вступился за семью Иорама, Бог не даст в обиду Сион, не допустит Ашур в свою обитель, священный город Иерусалим! – Торжественно произнес Иядидья.
– Ярко сияет праведность ваша, и лучи ее греют мне душу, – обратилась Тамар к Нааме и Пнине, – вот только бы Амнон поскорей вернулся! Я знаю, он простит, ведь я так люблю! Оттого и ревность моя страшна!
Вечер миновал, и кончилась ночь. К утру, насытившись вдоволь тяжкими муками, испустили дух неугодные Богу. Раны изгоев болят вдвойне. Мстя за отца, братья лишили жизни Наваля. Справедливость права, даже если казнит.
В полдень Иядидья с семейством проводил Нааму и Пнину в их владения. Ситри и Авишай остались с ними, чтобы беречь покой женщин в тревожные дни, ибо войско Санхерива переправилось через реку Парат, а жители столицы взялись за укрепление крепостных стен.
Вернулись гонцы из Бейт Лехема: Амнона не застали. Говорят они Иядидье, что пастух, у которого Амнон провел ночь, рассказал им, как тот ждал мать и сестру и молился за них. Под утро понял, что не придут. Он написал письмо для Тамар, а сам ушел и не сказал куда.
Гонцы вручили Иядидье запечатанный свиток и прибавили, что пастухи в Бейт Лехеме схватили и связали Пуру, пытавшегося убить Маху. И вот, они доставили обоих. Пура жив и здоров, а Маха жестоко изранена и едва дышит.
Иядидья распечатал свиток, прочитал письмо, и лицо его омрачилось.
– Держите в тайне то, что вам известно об Амноне. Если Тамар узнает – с горя умрет. Объявите всем, что Амнон, и с ним еще воины, отправились в Таршиш. – Сказал Иядидья гонцам.
– Поступим по слову твоему, ответили те.
Тут появилась Тамар, и Иядидья поспешно спрятал свиток.
– Отчего ты мрачен, отец? Случилось ли что? – с опаской спросила Тамар.
– Узнаешь у гонцов, дочь.
Те повторили слова Иядидьи.
– О, горе мне, отец! Амнон не вернется! – в ужасе закричала Тамар.
– Не предавайся отчаянию дочь и не теряй надежду. Тревога не о тех, кто вдали, время за близких страшиться. Санхерив наступает, и что станется с Сионом? Доля многих тяжелее твоей, и этим утешься. В радость ли с избранником сердца сидеть взаперти, в осаде, в нищете и лишениях? Надейся на Господа, изгнанников Сиона оберегающего. Непременно настанет день спасения, и непременно вернется Амнон.
Как мог, успокаивал Иядидья дочь свою, но не преуспел. На помощь ему поспешили Хананель, Ситри и Авишай. Все тщетно. Лишь опасность всеобщая заместила в сердце Тамар одну беду другой.
Наконец, удостоились внимания Маха и Пура.
– Я умираю, и мне незачем лгать, – с трудом говорит Маха. – Я полюбила Амнона с первого взгляда. С задней мыслью соединилась с его врагами. Пура домогался меня. Я уговорила его прибавить клеветы на Амнона. Успешным было злоумышление, и Амнон бежал, и я за ним. Пура настиг меня, и удар был точен, и вот, я умираю. Себя виню.
Пура подтвердил слова своей жертвы. Его заперли под замок и оставили дожидаться суда.
Глава 25
Спасительная вера и верное спасение
В смятении пребывает город Господень. Днем и ночью слышны стоны умирающих с голоду. Тут грохочет молот, там стучит топор – горожане порушают дома, камнями и деревом укрепляют городские стены. Лица темны, и надломился дух. Иудея взрастила сынов, сыны Иудеи спасают мать-родину.
Царь Хизкияу собрал войско – десять тысяч отважных сердец. На площади он обратился с речью к бойцам и прочему народу.
– Слушайте меня, дети Сиона! Перед нами враг, и полчища его бессчетны. Лязг и скрежет, вопли и крики раздирают уши, но не дождется трусливого отклика устрашающий нас. Не робейте душой и укрепитесь духом. Могучи ратники Санхерива, но вам, воинам Сиона, сам Господь дал силу, и посему не их, а вас ждет победа. Несите в сердцах веру в Господа, и непреклонны будьте в уповании на Него, и увидите чудеса, которые сотворит Всевышний, спасая Иерусалим, обитель свою. Тот, кто не верит – всего боится, а в желанное верить легко. Здесь остановится и окончит кровавый победный путь покоритель мира. Воочию узрим, как в Сионе начнется и весь Божий мир обнимет праведный суд. И народы возблагодарят Бога и вас, героев Иудеи. Помните: спаситель наш – Всевышний, и только Он! – закончил Хизкияу.
Не только царь Хизкияу вещает народу в эти смутные дни. Писца Шэвну не забудем упомянуть. Речи его родят страх в сердцах и сумятицу в головах. Поборники его – тринадцать тысяч душ числом – души робкие, рыхлые, хитрым расчетом ведомые. Внемлют писцу, а тот вдохновен.
– Кому дорога жизнь, кто любит Сион, тот последует совету моему и покорится Санхериву, дабы враг не обратил священный Иерусалим в груду развалин. Посулы Хизкияу – пустые мечтания. Не залатать дыры в крепостных стенах, хоть полгорода на камни разбери. Голодного не накормишь супом из его собственного мяса. Тесаные глыбы кричат: “Не губите!” Балки дубовые вопят: “Пощадите!” Бывает, вера одних – безумство для других. Такой верой город не спасти. Запрем ворота Сиона – распахнем ворота в преисподнюю. Орды ашурские клокочут неудержимой рекой. И волны ее выше стен Иерусалима. Коли не будет разумен наш дух, к духам мертвых причислимся! Неподкупного Равшакэя, военачальника Санхерива, удостоимся встретить. Склоним голову и будем жить.
А чем Хизкияу нас обнадежит? Уж не казной ли откупится? Да он золото из дворца своего и из Храма Господня давно Санхериву переправил в обмен на милости, коих не дождался. Уж не доблестным ли войском своим врага остановит? Влезьте-ка на крыши домов ваших да взгляните за городские стены – черно от железных кольчуг, светло от медных шлемов, так велика ашурская рать! Или союзники руку помощи подадут? Да ведь когда послы царские в Цоане египетском кланялись, у друзей душа в пятки ушла, лишь услыхали просьбу. Хизкияу полон веры, но нерадиво распоряжается нашим общим сокровищем – Сионом. Вот уж почти вся Иудея покорена. Голод свирепствует. Испражнения человеческие стали пищей. Обезумевшие матери пожирают младенцев. Горе, болезни и смерть в земле нашей. Есть одно утешение у побежденных – понапрасну не ждать утешения. Подчинимся Ашуру и спасем Иерусалим, жемчужину Сиона!
Слово матери
Наама и Пнина живут в своих пустых хоромах. Иядидья заботится об их пропитании в голодное осадное время, а Тейман и Тамар навещают. Как-то видит Тейман, что Пнина грустна безмерно, и глаза красны от слез.
– Благородная девица! Когда ты радуешься, очи твои сияют, как яркая луна меж легких облаков, когда грустишь, слезы на щеках блестят утренней росой. Отчего горестно тебе?
– Я так несчастна, мой господин!
– О, прошу, не говори мне “Господин”! Ведь это ты покорила мое сердце и стала госпожой его. И все же, почему горюешь? Нынче судьба к тебе благоволит. Даже недоброй памяти Ахан, подлый поджигатель и изначальная причина бед, признаньем в преступлении вернул вам с матерью принадлежащее по праву. Светит солнце и в твое окно!
– Ты прав, вернулись свобода, имя доброе, владения, достаток. Заново открылось, что я рода благородного, дочь воеводы Иорама. Но где отец, и что с ним? Участь матери – вдовство, и она лишилась сына. Брата удел – скитания и горести. Так-то благоволит ко мне судьба? Как видно, исчезновение начальной причины бед не возвращает счастья. Суров Господь к дому Иядидьи. Иерусалим в осаде. Дочери Сиона находят укрытие за спинами отцов, мужей и братьев. Нет у меня ни отца, ни брата, и кто от бесчестия спасет, если вступит в город враг? От мыслей этих глаза красны, и слезы на щеках.
Тейман не в силах оторвать взгляд от прекрасного лица.
– О, чародейка! Ты говоришь, а я слежу лишь за движеньем уст, я очарован и с трудом ловлю слова. Ты горюешь о брате, и я печалюсь о нем, ведь и мне он был, как брат. Назови меня братом в горестный день, а придет день радости, и стану больше, чем брат. Назови меня братом, и доблестью исполнится мой дух, и сердце героя застучит в груди. Враг устрашится меня, как львицу, детенышам сосцы дающую. Стрелы Ашура для меня, что капли дождя над головой. Копья воинственных Эйлама сынов – сухая трава. Я твой щит, лишь братом назови!
– Словом ли пробужу геройства дух? На что тебе плакса? Приедаются вздохи да слезы!
– Мне плакса эта всего на свете дороже! Сгинул терновник, и роза предо мной. О, нежная, верни мир душе моей, и Бог вернет тебе радость!
Вошла Наама, и слова упрека на устах. Невзначай слыхала разговор.
– Кто желает веры словам его, тот не хвалится. Вы, молодые, тужите о далеком, а близких бед не видите! Ведь город Господень в смертельной опасности, и Амнон скитается неведомо где. Слушайте слово матери. Если благоволит Господь дому Иорама, то не позволит угаснуть факелу рода его и возвратит драгоценного моего изгнанника, безвинно отверженного, и союз Иядидьи и Иорама пребудет в силе. Но если пропадет на чужбине Амнон, значит, не угоден Господу сей союз, а потому, милые дети, и ваш брачный кинор не запоет. И камень не вернется в оправу кольца.
Прошу тебя, милый Тейман, терпеливо жди решения Божьего, и до той поры позабудь дорогу к дочери моей, и не береди раны, коих слишком много для юных лет ее. Ведь мужчина ты! Чем тяжелей приходится, тем крепче дух. С достоинством жди суда. Кто знает, может ваше с Пниной терпение добавит каплю жалости Небесам, и вернутся домой изгнанники Сиона! – Закончила Наама.
– Пнина – это жизнь моя и весь мир. Не увижу ее, и тьма пред глазами, и пути Господни скрыты от меня. Исчезнет чудный лик, и утрачу мужество, и сердце размякнет. И она, и я, и Тамар, безмерно любим Амнона, и мука нам без него! – воскликнул Тейман и заплакал. Тут и Пнина присоединила свои рыдания к мужским слезам. А Наама гордо молчит.
С этого дня Тейман не беспокоил более Пнину, а сидел дома и все горевал. Когда в одиночестве, а когда вместе с Тамар.
Глава 26
Иорам
Не дождавшись матери и сестры, Амнон покинул Бейт Лехем и отправился в город Азэка. Присоединился к таким же, как он, беглецам, и все вместе двинулись на юг в сторону Египта. И на беду странников, возле города Экрон им навстречу вышел вооруженный отряд филистимлян. Они пленили иудеев и продали их, как рабов, на корабль, который отплывал к греческому острову Кафтор. Греки превратили пленников в виноградарей и хлебопашцев. И был на острове еще один иудей, что попал в плен давным-давно, во времена правления царя Ахаза. Его-то и назначили надзирать над новичками, ибо он понимал их язык.
Живописен остров Кафтор. Море, берег, синее небо. Ухоженные виноградники и поля. Холмы изумрудно-зеленые. Ласковые волны катятся по песку, и чудный аромат парит над землей. Воспоминаниями, как железными раскаленными клещами, сжимает сердце Амнона красота эта. “Покинул Сион и милый Иерусалим. За морем оставил любовь и не увижу больше родимой матушки и прелестной сестры. Саженец, что принялся в тучной земле, завянет, пересаженный в солончак. Не станет деревом, плодов не даст, листва его пожухнет, и погибнет он. Вот и я зачахну на прекрасной чужбине”, – думает Амнон.
Пришло время окапывать и прореживать виноград, и сыны Иудеи трудятся усердно. И Амнон среди них. Тяжелая работа не притупляет горе. Надзиратель заметил скорбь на лице юноши.
– Весна наступила, обновила землю и обновила сердца. Гони прочь уныние. Молод ты, и кому, как ни тебе, жизни радоваться должно? Не прозевай годы, не проплачь юность! Да и о чем печалиться тебе? Хозяин виноградника тобой доволен, а я вдвойне люблю тебя, земляка. Ведь и я из Сиона родом, и душа моя и ныне там! – обратился надзиратель к Амнону.
– Не перестану быть рабом, оттого, что хозяин доволен мной. Сегодня доволен, завтра побьет. Я юн годами, но груз несчастий за спиной не осрамит и старика, – начал Амнон. – Я потерял возлюбленную, покинул мать и сестру. Как яйцо из птичьего гнезда, был похищен у родной земли и заброшен на чужбину. Беззащитность, тоска, одиночество. Ветру посетую, или волне морской – вот утешение. Нет, господин, солнца свет не для побитых судьбой, и не для них в наряд весенний оделся мир. Кто даст мне крылья птицы, чтоб море перелететь? Вернулся бы к горам сионским, и с милой, коли жива, умчался бы на край света, где людей нет, а значит, нет ни зла, ни клеветы, ни лжи. Но если Иерусалим повержен, и торжествует враг, и душа возлюбленной на Небесах, то обойду развалины святого Храма, и раздеру одежды на себе в знак скорби бесконечной, а затем уйду в пустыню, чтобы скитаться и дух поскорее испустить.
– Я увидал глубокую печаль твою, и жалость затопила сердце, – сказал надзиратель. – А теперь, юноша, выслушай мою историю. Я знатного рода. Я вкушал роскошь и наслаждения, почет и довольство, величие и преклонение. Дворцы, покой, любовь. Девятнадцать лет назад все рухнуло вмиг. Избалованного судьбой Бог бросил на чужбину – терпеть муки и в низости пребывать. Да разве довольно этого? В Сионе огонь поглотил мой дом, и погибли в пламени супруга и двое сыновей. Но и этим не насытился гнев Господень. Весть об измене любимой жены разбила мне сердце. Вот уж десять лет минуло, как люди из Иудеи донесли мне о домашних бедствиях, и в сердце сушь, пустыня. Не стану скрывать свое имя. Пред тобой в обличье жалкого раба стоит Иорам, прежде знаменитый в Иудее воевода. Говорит ли тебе о чем это имя, юный земляк мой?
Услыхав, Амнон побледнел. Сходные беды делают души сходными, родят сострадание. Горечь падения известна и Амнону.
– Как ты испуган! Все в руках Господа. Он возносит и низвергает. Видишь, я бодрость противопоставил бедам, умею радость находить, тебе подал пример! – воскликнул Иорам.
– Найдется ли муж, что, увидев, как смерть пожирает жизнь, а горе убивает счастье, не дрогнет сердцем? Свои невзгоды прибавляют чуткости к чужим бедствиям. Значит, ты тот самый Иорам, чье имя до сих пор на устах старейшин у ворот?
Бывший воевода стал расспрашивать юного друга о судьбе близких, и Амнон отвечал. Добавил и о бесславном конце судьи Матана. Иорам удивился тому, что голос юноши дрожал, когда тот рассказывал об Иядидье.
Беседу прервал владелец виноградника: “Не для того поставил тебя надзирателем над рабами из Иудеи, чтоб ты их от работы отвращал! – по-гречески крикнул Иораму хозяин сада. Отчитал вельможу и добавил: “Ты отвечаешь за этих людей, и с тебя спрошу!”
И разошлись Иорам и Амнон, каждый к своему занятию.
“Он бодр или бодрит себя? И то, и другое – от страха!” – подумал Амнон.
Амнон занемог
Утром следующего дня Амнон пораньше принялся за работу в винограднике. В теле лихорадка, и дух угнетен, и не поймет Амнон, что чему причина. Небо переменчиво, и свежий морской ветер гонит легкие облака от края его и до края. Амнон уселся на вершине холма, и ветру и солнцу доступен.
– О, светило небесное! – обратился Амнон к пробивающемуся сквозь высокие легкие облака солнцу, – весь мир Божий ты дозором обходишь за день. Ни доброе, ни злое на земле не укроется от лучей твоих. Помнишь ли, солнце, как, заключая союз с Тамар, призвал тебя в свидетели? А теперь будь нашим посредником. Должно быть, в эту минуту Тамар, как и я, говорит с тобой, взойдя на Масличную гору. Горячие лучи твои принесут мне слова ее “Цени надежду жизнью”. И те же лучи зальют ярким светом мою безвинность и весть о ней пошлют любимой в ответ.
Расскажи Тамар о несчастии моем, о труде рабском, о бедах любви. Ответь, как стану учиться путям Господним вдали от родной земли и пророков ее? Ах, солнце, ты бесчувственно зришь муки родного Сиона. Гневный Бог карает за грехи милую родину, и рушится мир. В смертной схватке бьются огонь и вода, вода и земля, земля и небо, небо и преисподняя. В руки Санхерива вложил Господь карающий меч. Сыны Ашура и Эйлама рушат стены и башни Иерусалима. Копий густой лес и стрел черные тучи. Насмерть сраженными падают на землю защитники города. Кровью стариков и младенцев залиты мостовые и площади. Дубина гнева Господня без разбору бьет по темени святого и расшибает череп грешника. Ах, солнце, лучи твои обегают мир, но их свет и тепло не спасают его. Они безучастны к злу, равнодушны к добру, – говорил Амнон, по-прежнему обращаясь к дневному светилу.
Иорам стоял неподалеку и слышал горькие слова, но не выдавал себя. А Амнон все не уймется никак и продолжает пышную речь, хоть лихорадка и путает язык.
– Скажи мне, солнце, где матушка моя, где сестра? Что сталось с родными душами? Передай им, пусть поскорей поднимутся на Храмовую гору и прольют слезы над разрушенным жертвенником. Поторопись, светило, покуда невинная кровь не оросила землю.
Прибой морской грохочет воплями убиенных на Масличной горе. Словно великий стон над горой Перацим, где древний царь Давид разбил Филистимлян.
Тамар, голубка моя нежная! Миновала ли тебя злая участь, не в плену ли? Что с тобой, Тейман? Ты верен был мне до конца!