История разведенной арфистки

11

Хони доставил сестру к автобусной станции, но, поняв, что ему придется вместе с ней неопределенно долго дожидаться следующего автобуса, предложил довезти ее до Иерусалима на своей машине.

– Это еще зачем? – снова запротестовала она. – Возвращайся к жене и детям. Ты зациклился на этом своем эксперименте. Ты просто влюбился в него.

– Тогда не разрушай его.

– С чего бы мне его разрушать?

Он вытащил из своего бумажника несколько банкнот:

– Вот, возьми – пригодится. По крайней мере – на ближайшие дни.

– Не хочешь ли ты мне сказать…

– Не спорь. Не сможешь ведь ты утверждать, что целых три месяца способна обойтись без денег. Я чувствую уже, что скоро свихнусь от ослиного твоего упрямства, которое ты, я уверен, принимаешь за гордость. Мама очень тревожится…

– У меня есть собственные деньги, а если что случится – ты говорил ведь, что сможешь найти мне работу.

– Отлично. Совсем другой разговор. Тогда будем считать, что это – просто аванс. До первой твоей получки, так что бери и не отказывайся. Подумай обо мне. Я не смогу уснуть… да я и думать ни о чем не смогу, зная, что ты возвращаешься в Иерусалим без копейки денег.

Она колебалась. В надвигающихся сумерках, на совершенно пустой автобусной остановке брат ее показался ей совершенно другим человеком – много старше своих лет. Она вдруг отметила, как поседела его голова, и хотя никто не сказал бы, что он становится поразительно похожим на покойного своего отца, в глазах его уже нет-нет и поблескивали огоньки, свойственные людям с большим жизненным опытом.

Она вздохнула и сжала его кисть.

– Как это странно… вернуться домой, чтобы стать одной из многих… в массовке. Куда меня приведет эта дорога? С кем мне придется говорить? И о чем?

– Не волнуйся. Я все беру на себя. Те, кому нужно, отыщут тебя. И скажут тебе, что и как. Я слышал о съемках фильма из жизни иностранных рабочих… или беженцев… и студии, если это правда, потребуется множество народа для массовки. Я беру этот вопрос на себя.

В автобусе, несущемся по автостраде к Иерусалиму, ее тревога понемногу утихала. Что ж… похоже, что оркестру, исполняющему двойной концерт Моцарта, придется обойтись без нее. «Пусть даже начальство дало честное слово, что они обо мне не забудут», – сказала она себе самой, аккуратно положив руки на спинку переднего сиденья, как если бы перед нею была арфа, которую она должна прижать к груди в ту минуту, когда дирижер подаст ей знак.

Такси довезло ее до улицы Раши, но на лице водителя было написано сомнение.

– Вы уверены, что это адрес, который вам нужен?

– Вне всякого сомнения, – со смешком заверила она и выскочила из машины.

Час был поздний, автомобилей почти не было видно – в отличие от множества ультраортодоксов. Словно муравьи, они входили и выходили, хлопая дверями многоквартирных домов.

У наружных дверей ее собственного дома очень старый человек в черном, почти невидимый в глубоких сумерках, стоял и махал ей шляпой.

– Ты, случайно, не Нóга? – он произнес ее имя мягко, словно они должны были как-то знать друг друга, хотя она никогда с ним не встречалась. Что-то подсказывало ей, что это тот самый адвокат, который нацелился на их квартиру.

– До сих пор меня звали так, – ответила она дружелюбно.

– Но ведь ты живешь за границей, в Голландии? Верно?

– Вне всякого сомнения, – она повторила эту фразу, почему-то понравившуюся ей.

– Потому что если ты вернулась в Израиль, – продолжал этот человек, – ты должна знать, что твоя мать не может передать эту квартиру тебе, а ты, в свою очередь, не можешь даже арендовать ее у нее.

– Это еще почему?

– А потому, что эта квартира является объектом пожизненного найма, на договоре о котором значится одно-единственное имя – твоего отца. После его смерти у твоей матери есть гарантия, что за нею сохраняются все права защищаемого законом квартиросъемщика, за исключением одного – права сдавать квартиру кому бы то ни было.

– А квартира принадлежит вам?

– Я – доверенное лицо владельцев. Официальный хранитель, так сказать.

– Очень приятно.

– Соседи утверждают, что ваша мать убыла, так сказать… перебравшись куда-то…

– Ненадолго. И только что.

– Тогда я попрошу тебя вот о чем: скажи своей маме, что поверенный Столлер передает ей привет. Я был в хороших отношениях с твоим покойным отцом. Он приносил мне пустяковую сумму дважды в год. До тех пор, пока он жил, все было в порядке. Но сейчас – передай ей это от меня, жить возле собственного ее сына и внуков решение очень правильное и очень важное. Ну зачем ей жить отдельно, среди людей, чья нищета превращает их в странных фанатиков? А кроме того, мы хотели бы избавиться от этой квартиры… более того, у нас есть уже покупатели. Так что передай маме самые теплые мои пожелания. Если бы я нашел для себя самого в Тель-Авиве такое место, какое нашла себе она, я поступил бы точно так же еще много лет назад.

– Простите… а вы ультраортодокс?

– Я мог бы быть ультраортодоксом, захоти я, но до сих пор не нашел направления, которое бы мне подходило.

– А если я решу остаться здесь как дочь главы семьи… как ее часть?

– Если без матери – ничего не получится. У тебя нет законных прав квартиросъемщика. А кроме того – что бы ты стала делать в такой квартире? Она требует капитального ремонта. А тебе не хочется вернуться обратно в Голландию… к своему оркестру?

– Вы и об этом знаете?

– Я много чего знаю о вашей семье. Твой отец – да будет благословенна его память, любил шепнуть мне на ухо многое… в том числе и о тебе. Кстати, что ты сейчас делаешь в оркестре? Играешь на барабане?

– На арфе.

– Ну, это лучше. Достойнее.

– Любой музыкальный инструмент заслуживает уважения. Любой.

– Спорить с тобой не стану. Пусть будет так. Бесспорно – тебе виднее.

И приподняв свою шляпу, он распрощался с ней.

Свет в ванной комнате она, уходя, забыла выключить, но окно было закрыто.

Она разделась, но, перед тем как решить, в какой кровати устроиться на ночь, посидела перед телевизором, слушая выступление оркестра на эстраде, расположившейся посреди леса, где толпа в двадцать тысяч энтузиастов со всей Германии, сидя на траве, наслаждалась звуками популярной классики. Камера с любовью ласкала обнаженные плечи женщин, составлявших в оркестре большинство. Каких-нибудь пару лет назад она точно так же сидела, обнажив плечи, но с тех пор они стали полнее и, сравнивая их с тем, что она видела сейчас на экране телевизора, она вдруг подумала, как неэстетично выглядела бы она сама. А потому решила отныне не обнажать плечи, пусть даже Манфред (первая флейта) целовал их с неизменной нежностью и страстью.

12

Утром Нóга позвонила Манфреду в Арнем и попросила его прояснить ситуацию относительно полученного ею обещания, касающегося ее участия в концерте Моцарта. «Причин для волнения нет, – заверил он. – Концерт для флейты и арфы с оркестром значит очень много как для тебя, так и для нас обоих, и я не буду играть в нем ни с каким арфистом, кроме тебя». При этом (поскольку он распоряжался ключом маленькой ее квартиры в Арнеме) он проговорился, что случайно забыл перекрыть водопроводный кран в ее ванной – несомненно, из-за поспешного ее отъезда… но большой беды в том не увидел, уверив ее, что ко времени ее возвращения все успеет высохнуть. Что немало ее удивило, ибо считалось, что он будет просто приглядывать за порядком в квартире, но не подразумевалось, что он будет в ней жить. Однако расстояние между Ближним Востоком и Европой каким-то образом смягчило ее беспокойство, и когда Хони позвонил ей насчет завтрашней работы в массовке, она пошутила по этому поводу, припомнив, к чему приводили тщательные записи всех поручений, которые давали отцу – и которые давал он сам семье и детям.

Вечером она приготовила себе плотный ужин, затем прошла в затемненную комнату родителей, разделась и привела в порядок электрическую кровать, но вскоре сон ее был прерван звуком шагов, топавших вверх и вниз по лестнице. Время от времени в воздухе повисал дикий, леденящий кровь вопль, как если бы какое-нибудь хищное доисторическое животное дралось не на жизнь, а насмерть.

В конце концов, тишина вернулась и прохладный бриз заставил задремавшую было женщину плотнее накрыться тонким шерстяным одеялом. Но не успел целительный сон полностью овладеть ею, как легкое постукивание в дверь снова вернуло ее к реальности.

Нóга улыбнулась. «Должно быть, это телевизионные детишки моей мамочки», – подумала она и сочла за лучшее никак на это не реагировать. Но постукивание, мягкое и ритмичное, продолжалось. «Черт с ними», – сказала она себе и затаилась, ожидая. И действительно, вскоре постукивания прекратились, открывая дорогу вожделенному сну, и Нóга зарылась в подушку, и сон пододвинулся, надвинулся и накрыл ее, унося в места, где она никогда не была – в какой-то город, на переполненные толпами людей улицы и переулки в гетто, над которым властвовал чей-то голос, и она узнала этот голос, не зная, чей он. Голос, полный красноречивого негодования. Могло ли быть так, что она совершила столь дальнее путешествие, чтобы в своем сне снова услышать его? Сбросив одеяло, она облачилась в ночную рубашку и бесшумно открыла дверь в столовую.

Телевизор был включен, но работал негромко. Уютно устроившись в двух потертых креслах, перед ним сидели два мальчугана с черными пейсами; черные шляпы покоились у них на коленях, а из-под одежды свисали цицит. Старший мальчик почувствовал ее присутствие и посмотрел на нее с выражением, в котором наглость была смешана с просьбой о помощи. А в другом кресле нежилось прелестное золотоволосое дитя, подкручивавшее правый завиток, в то время как его светло-голубые глаза ни на мгновенье не отрывались от экрана телевизора, по которому в этот момент показывали выступление премьер-министра.

– Кто вы такие? И как вы сюда попали?

– Твоя мать сказала, – начал старший мальчик, – что когда ее нет дома, я могу утихомиривать его телевизором.

И он показал на младшего.

– Никогда она не могла сказать ничего подобного.

– Клянусь. Тебя не было в Израиле – вот почему ты об этом ничего не знаешь.

– Как тебя зовут, мальчик?

– Йюдель… Иегуда… Иегуда-Цви.

– Будь осторожен, Иегуда-Цви. Я знаю все о вас обоих. Вы – дети Шайи.

– Только я. А он – Шрага, мой двоюродный брат, младший сын сестры моей мамы. Но ты могла знать только моего отца. А маму мою ты ведь не знала…

– Верно, – ответила она. – Я никогда не знала и не хочу знать. А пока что выключи телевизор. Где пульт?

– У меня его нет. Он у него. Он решил, что сам будет определять, что и когда смотреть… что для него лучше…

– Звучит так, как если бы он был премьер-министром, – сказала она, улыбнувшись.

– Да. То или это может утихомирить его в зависимости от того, что он видит и слышит. И еще: его можно успокоить лишь одним путем – позволить ему каждый день смотреть телевизор. Каждый.

– А если нет?

– Тогда он начнет носиться по лестницам вверх и вниз, и все тогда сойдут с ума, включая твою мамашу.

Нóга склонилась над малышом, который даже не посмотрел на нее, и поискала переключатель под шляпой, лежавшей у него на коленях. Затем она сдвинула его с места и обследовала все кресло, что, кстати, не произвело на малыша ни малейшего впечатления – взгляд его словно приклеился к экрану телевизора, и пульт так и остался черт его знает где. И она сдалась и оставила его в покое, выдернув шнур из розетки.

Ангелоподобное дитя набросилось на нее с диким воплем, пытаясь укусить ее руку, лишившую его возможности видеть и слышать премьер-министра, а когда она стряхнула его, бросилось на пол и залилось слезами, не прекращая завывать.

– Ты не можешь оторвать его от телевизора подобным образом, – объяснил ей Иегуда-Цви, смирно сидевший в своем кресле.

– Каким это «подобным образом»?

– Вот так, внезапно.

– Если я говорю – «хватит» – значит хватит, – сказала она. – Что это такое? Что с ним не так, что происходит? Где его мать? Где его отец?

– Его отец постоянно болен. А у его матери, моей тетки, нет больше сил, чтобы справляться с ним. Вот моя мама попросила меня присмотреть за ним. Потому что он – ты этого знать не можешь – он не обычный ребенок, не такой, как все – он исключительный мальчик.

– Исключительный?

– Да. Исключительный, необыкновенный и очень важный.

– Важный?

– Он – правнук самого Ребе. Цадика. Праведника. И если все его родные умрут, однажды и к нему перейдет это имя, и он проживет сто двадцать лет.

Это объяснение тем не менее не произвело на нее ожидаемого впечатления. Цадик по-прежнему катался по полу и завывал.

– Ваша бабушка – там, наверху, знает, что вы пробираетесь в чужую квартиру и смотрите телевизор?

– Бабушка давно уже не знает ничего, – ответил мальчик совершенно искренне. – Но даже если бы и знала, ничего не случилось бы, потому что она понимает – только телевизор может ему помочь. И я обещаю тебе, Нóга (он произнес ее имя так, словно они были сверстники), твоя мама ничего не будет иметь против, если я смогу каждый раз утихомиривать его с помощью ее телевизора. Иначе она не дала бы мне ключ.

– К люч?!

– Да. Потому что она знает, что если он станет пробираться сюда через окно в ванной комнате, он может, упаси Господь, сорваться, упасть и разбиться.

– Так где же этот ключ сейчас?

– Зачем тебе это знать?

– Где ключ?!

– Здесь… у меня.

– Дай его мне.

– Зачем? У тебя самой нет ключа от квартиры?

– Дай мне немедленно ключ, если не хочешь… сию минуту.

В то время как будущий цадик смотрел на нее глазами, полными слез, старший мальчик расстегнул свою рубашку и вручил ей шнурок с ключом, который его отец замкнул на металлическое кольцо красного цвета, выделявшееся среди других.

Она открыла наружную дверь и спокойно сказала:

– Вот такие дела, мальчик. Такие… мистер Иегуда-Цви. Чтобы это было в последний раз… иначе мне придется поговорить с вашей бабашкой… и вашим дедушкой.

– Только не с дедом, – умоляюще произнес перепуганный мальчик. – Пожалуйста, только не с дедушкой, – еще раз попросил он прежде, чем она захлопнула дверь перед ними обоими.

13

Несколькими ночами позднее, на обратном пути в Иерусалим, после того как сцены в суде были отсняты, все с тем же красным шарфом, обмотанным вокруг шеи, Нóга случайно обмолвилась Элиэзеру о происшествии с двумя мальчишками.

– Даже если вы отобрали у них ключ, никакой уверенности в том, что они не вернутся, быть у вас не может, – сказал он. – Маленькие ублюдки, в-в-озможно, сделали дубликат, так что не удивляйтесь, если по возвращении вновь найдете их сидящими перед вашим телевизором.

– Что же мне тогда делать?

– След-д-дующий раз не вышвыривайте их и не начинайте спорить. Будьте с ними дружелюбны и созвонитесь со мной, а я вытащу старую свою полицейскую форму, и будьте уверены, что малолетние цадики больше не потревожат вас ник-к-огда.

– Никогда? – она рассмеялась. – Мне всего-то осталось пробыть в Израиле от силы пару месяцев.

– Ну т-так что же? В любом случае вы имеете право прожить их спокойно.

Заикание раздражало, но было в нем также нечто привлекательное, ибо каждый раз возникало оно неожиданно. Целые предложения порой вылетали легко и гладко, и тогда она забывала, что он заикается, а обычное слово или скромное предложение, в котором мог таиться скрытый намек, становились психологическим препятствием, и тогда, вместо простого повторения слова или замены его синонимом, он застревал на каком-то звуке и тянул его. В темноте микроавтобуса, мчавшегося по автостраде, ведущей к Иерусалиму, она почувствовала его желание познакомиться с нею поближе – не только потому, что просто понравилась ему, но и потому, что она была свободна и не связана ни с кем, без мужа и детей, не испытывая желания этих детей заводить, и, не в последнюю очередь, потому, что время ее пребывания в Израиле было недолгим, что исключало возможность рискованного и слишком сильного увлечения, способного нанести ущерб ему самому или его семье.

И поскольку он был осведомлен о предстоящих проектах контор, занимавшихся набором массовок, он попробовал уговорить ее за время пути, чтобы она, так или иначе, приняла участие если не во всех, то в некоторых из них.

– Столько денег мне не нужно, – сказала она.

– Дело не т-только в деньгах, – запротестовал он, – но и в том, чтобы стать участником – без каких бы то ни было усилий или об-б-язательств – в повествованиях, касающихся самых различных персонажей, которые навсегда останутся в памяти публики. Этим вечером, для примера, ты замечательно огласила вердикт. Когда этот фильм будет закончен – если это все-таки случится вообще – я ни секунды не сомневаюсь, что среди зрителей немало найдется таких, которые запомнят, как мягко, но уверенно ты произнесла «в-виновна», как если бы ты говорила не об убийце, но о себе самой.

Отставной судья, тихо сидевший через проход и, по-видимому, дремавший, повернул голову.

– Да, мадам, Элиэзер прав: в нынешнее время суд ожидает провозглашения сурового приговора подчеркнуто строгим голосом, разве что с едва уловимой каплей сомнения. Я ведь и сам обычно зачитывал вердикт с драматической силой – из-за чего они и не отдали эту реплику мне.

Когда на автобусной остановке рядом с кинотеатром Эдисона Нóга и судья вышли, Элиэзер неожиданно решил к ним присоединиться.

– Хочу увидеть этот ваш дом, чтобы не искать его, когда понадобится, чтобы я помог вам избавиться от этих ребят.

Нóга издалека показала дом, не обращая внимания на его недвусмысленную попытку проводить ее до самой двери.

14

Элиэзер был неудержим. На следующий день он позвонил ей и предложил составить ему компанию – посетить попозже вечером некий бар, где будут проходить съемки израильского фильма, для которых потребуется массовка – люди среднего возраста в дополнение к молодняку, постоянным посетителям заведения.

– Ничего особенного, – добавил он, – просто приятный вечерок в центре города. Эпизод будет простым, съемки надолго не затянутся, будут простыми тоже, без каких бы то ни было фантазий и кинематографических эффектов, массовка должна смешаться с толпой посетителей, ничем не выделяясь, съемочная камера будет спрятана. Массовку попросят вести себя естественно, не выделяясь совершенно ничем – пить, как все, наслаждаться музыкой и болтать друг с другом, словно давние друзья. Оплаты не предвидится. Съемочная группа берет на себя оплату напитков, вечеринка в городе входит в составную часть платы.

Они договорились встретиться на улице, возле ее дома, но он заявился раньше и ждал ее у входа, объяснив свое появление тем, что хотел бы осмотреть окно в ванной комнате, заодно проверив крепость водоотводной трубы, по которой незваные гости и спускались в ее квартиру. Затем он осмотрел входную дверь и предложил вернуться обратно и поставить новую задвижку на окно в ванной, а заодно уже поменять внутренний замок, но это предложение было решительно отвергнуто, поскольку Нóга не собиралась тратить время на ремонт иерусалимской квартиры до полной ясности в делах по смене места жительства в результате тель-авивского эксперимента. Она обулась в простые туфли на высоком каблуке, набросила красный шарф, который успела уже полюбить, и выставила Элиэзера за дверь.

К ее удивлению, он сказал, что бар, о котором шла речь, находится прямо за углом. Этого не могло быть… это было поразительно.

– Уж не кажется ли вам, – спросила она без язвительности, – что нечто подобное может находиться у меня по соседству, в районе, населенном одними харедим?

На его губах мелькнула, искривив их, неопределенная и многозначительная усмешка.

– Вы будете сильно удивлены, какие открытия могут ожидать любознательного человека прямо у порога собственного его дома.

И он повел ее прямиком на близлежащий рынок, шук, знаменитый базар Махане Иегуда, с чисто подметенными проходами и лавками, магазинчиками и прилавками для овощей, сейчас закрытыми и пустыми. Ароматы копченой рыбы, специй и сыров все еще наполняли воздух надвинувшейся ночи внутри предающегося разгулу бара, где в толпе посетителей уже невозможно было различить, кто здесь завсегдатай, а кто случайный посетитель и участник массовки.

– Вы когда-нибудь посещали этот шук в ночное время?

– Ни в ночное, ни в дневное. Мой брат открыл для меня счет в лавке около дома, и мне не приходится поэтому толкаться на шуке, чтобы найти помидоры подешевле.

– Помидоры подешевле? – сказал он, изображая удивление. – Не нужно относиться к этому с таким уж пренебрежением. Для примера вот этот бар… приди вы сюда днем, потом говорили бы, что это – один из самых лучших ресторанов в Израиле.

Несколько ступеней вели вниз, откуда, словно из-под земли, доносилась музыка. Бывший склад для хранения вина был со вкусом преображен множеством крошечных столиков и банкеток, а в боковой нише устроился аккордеонист, наигрывавший популярные мелодии давно минувших времен.

Сейчас, когда они сидели близко друг к другу, частично в качестве участников массовки, частично сами по себе, она почувствовала, ощутила чисто мужское желание преуспеть там, где предыдущие соперники потерпели поражение, а потому этот заикающийся бывший полицейский, у которого была законная жена и подрастающие наследники (более того, даже появившийся недавно внук), не нуждается более в продолжении рода, а потому не упустит хорошенькую, с ямочками на щеках, арфистку, рассказывая ей о возможных рабочих перспективах, таких как телевизионные сериалы, снимающиеся в больницах, в которых надо изображать врачей, медсестер, сотрудников администрации, обслуживающий персонал и, уж конечно, пациентов – массовка должна была непрерывно и постоянно поддерживать игру профессиональных актеров – страдающих, агонизирующих, умирающих или выздоравливающих – в зависимости от роли.

Аккордеон играл что-то цыганское. Даже если большинство посетителей были незнакомы друг с другом и забрели в это место случайно, ветерок интимности окутывал всех.

– Можете ли вы, опираясь на свой опыт, сказать, кто здесь, как мы, из массовки, кто просто посетитель, а кто актер?

– Нет, – признался он. – Это тяжело. Даже с моим опытом. Потому что я не знаю, где спрятана камера, я не в состоянии опознать, кто есть кто.

Она, улыбаясь, поняла его состояние. Медленно потягивая пиво, она мягко сказала:

– Должна признать: вы – это нечто.

– Ну так что вы скажете относительно съемок в больничном сериале? – почувствовав или вообразив поощрение, спросил он. – Там будет сниматься много серий, поэтому им нужна будет постоянная массовка. Я сам участвую в этом проекте, и если вы продлите свое пребывание в Израиле, вы без труда сможете заработать кучу денег.

– Я прилетела сюда вовсе не для того, чтобы заработать, а для того, чтобы помочь маме обустроиться в новой для нее среде пансиона для престарелых… самом лучшем из возможных для нее. И у меня нет намерения оставаться в Израиле дольше, чем это необходимо. Концерт Моцарта для арфы и флейты ожидает меня в Арнеме, и пальцы мои прямо трепещут от желания прикоснуться к струнам.

Он осторожно положил свои руки на ее пальцы, словно в попытке ощутить это желание, и его заикание стало еще сильнее.

– Ну т-так, з-з-начит, если не б-больница, может б-быть, что н-нибудь другое… пок-короче и п-поинтереснее?

– Звучит получше.

– А что насчет массовки, где требуется музыкальное сопровождение?

– Да… это подойдет.

– Запущены съемки «Кармен»… вечер в п-пустыне на Масаде… и им нужны люди в массовку, способные изображать цыган… но платить они не могут.

– А в чем дело?

– В том, что съемки вмещают в себя переезды, и проживание в самых дорогих отелях, и, разумеется, посещение оперы – три раза во время перерывов…

– Звучит заманчиво. И вы будете там тоже?

– Нет… потому что для съемок оперы им нужна только женская массовка.

– Тогда это выглядит еще более привлекательно.

– Почему?

– Потому что иногда я устаю от мужчин.

У него отвисла челюсть, и он не произнес ни слова.

– Ну, так что теперь? – рискнула она, несколько обескураженная.

– Что вы имеете в виду под «теперь»?

– «Кармен».

– Поговорите со своим братом, – перебил он ее и опять замолчал.

Через какое-то время дежурный администратор освободил их от неловкого молчания, сообщив, что работа их в качестве массовки закончена, однако они могут находиться в баре до самого закрытия.

– П-простите меня, – сказал Элиэзер, хватая за руку проходившую мимо молоденькую девушку. – Сейчас вы, надеюсь, можете сказать мне, где с-п-п-прятана съемочная камера?

Девушка улыбнулась.

– Вообще-то это страшный секрет… но сейчас он, пожалуй, уже не так важен, – и она указала на старинный сводчатый потолок, где можно было разглядеть нечто, похожее на сияющий и огромный птичий глаз.

– Можете не провожать меня, – сказала Нóга. – Дорогу до дома я разгляжу.

Они шли обратно через рынок Махане Иегуда, который в это время начал уже просыпаться. Но расстроенный участник массовки не собирался сдаваться. Словно отвергнутый любовник, он увязался за своим предметом страсти, слушая цокот ее каблуков, рассыпавших дробь по каменной отмостке рынка, пока звуки шагов не затихли неподалеку от дома, положив предел и окончание совместного вечера. Он был охвачен сомнением, оскорбленное его желание настоящего мужчины, воина и охотника, было уязвлено. Кончилось все неожиданным (может быть, и для него самого) вопросом, не сводя с нее глаз, он поинтересовался количеством струн на арфе.

Пораженная, она сумела только промолвить:

– Количество струн? На арфе? На моей?

– На вашей… на твоей… вообще.

– Зачем вам это?

– Чтобы получше тебя узнать.

Это было так наивно, что она не рассердилась на его назойливость. Она просто рассмеялась. А потом объяснила, что в концертной арфе сорок четыре струны, соединенные в шесть с половиной октав точно так же, как в фортепьяно. Это дает возможность исполнять произведения, написанные для фортепьяно и на арфе… и наоборот… так сказать, vice versa.

– Выходит, вся разница в том, что в пианино струны натянуты горизонтально, а у арфы – вертикально?

– Ну, это – самая малозначительная разница. Главная заключается в звучании.

– Объясни, ведь и то и то использует одинаковые струны – из кишок животных.

– Не обязательно. Некоторые струны сделаны из нейлона… или даже из металла.

– Металл… – пробормотал он.

– Металл, – повторила она, задетая почему-то его полуночным и необъяснимым любопытством: – А кроме струн у арфы есть еще семь педалей.

– П-педалей? Зачем?

– Для воспроизведения дополнительных тонов и полутонов.

– И сколько их всего может быть?

– Всех вместе – сто сорок один.

Он весь погрузился в раздумье, словно переваривая такое число, затем воззрился на арфистку с выражением, в котором восхищение смешано было с сочувствием, и произнес:

– Тебе, я уверен, приходиться быть очень собранной.

– Да. Собранной. Это очень правильное определение. Если я задену не ту струну или педаль, ошибку заметит весь оркестр.

– И сколько же времени ты играешь на арфе? – бывший полицейский все продолжал свой допрос.

– С молодых ногтей…

– И, значит, из-за музыки ты н-не могла иметь детей.

– Я не могла? – она отпрянула. – Кто тебе сказал такую чушь? Я могла иметь их в любое время. Всегда. Но я не хотела, – сказала она твердо, повторяя то, что уже говорила ему, когда они встретились впервые.

– Откуда тебе известно это… то, что у тебя могут быть дети?

– Мне известно. Я это знаю. Мой бывший муж понимал это, что и послужило причиной, по которой он меня бросил.

Темнота вокруг них продолжала сгущаться. Луна исчезла. Исчезли и люди – не было видно никого. Это был час, ниспосланный людям для глубокого сна – даже в этом районе.

Но он не спешил уходить.

– Я понимаю… – пробормотал он, успокаивая себя и проглатывая чувство глубокого разочарования и даже унижения.

– Я…. п-п-понимаю тебя…

Он остался стоять.

– Ты не хочешь, чтобы я пришел завтра и поставил задвижку, чтобы ребята…

– Благодарю, – перебила она. – В настоящее время нет смысла улучшать состояние старой этой квартиры… а что до ребят… с этим я справлюсь сама.

На этот раз ее ответ привел его в ярость.

– Если ты н-никогда не имела детей, как можешь ты говорить, что справишься с ними?

– Могу. И именно потому, что у меня никогда их не было.

Он рассмеялся, и смех этот был короток и горек, а затем он повернулся и исчез, растворившись в темноте, а она подумала вдруг с непонятным для нее самой испугом, что доброе его расположение к ней на этом закончилось.

В квартире было светло. Свет шел из ванной комнаты. Могла ли она, уходя, забыть повернуть выключатель? Или маленький цадик каким-то образом проскользнул внутрь и сидит, в эту минуту, расслабившись и не отводя глаз от экрана телевизора?