Жизнь должна быть чистой

Можете себе представить, как я была счастлива! Так что, несмотря на все уроки, зачастую болезненные, я папу любила и даже обожала.

Увы, родители расстались. Это произошло в 1938 году. Величайшая трагедия моего детства.

Я же слышала все их ночные разговоры, ведь перед разводом папа перебрался в кабинет. А кабинет был рядом с моей комнатой. Эти разговоры меня бесконечно ранили. Помню, были мгновения, когда я собиралась его убить! Тогда мне казалось, что папа оскорбляет маму.

После развода папа уехал из Литвы. Правда, один раз еще вернулся, в 1939-м году, очень ненадолго. Я болела скарлатиной. Помню, подошел к моей кровати… И после этого мы не виделись тридцать лет.

Покинув Литву, отец женился на немке по имени Мэри. При разводе было решено, что лето я буду проводить с папой, а все остальное время – с мамой в Литве. Летом 1938 года папа увез меня в Европу. Мы много путешествовали. Мой рассказ о желтой скамейке – из впечатлений того лета. За это путешествие мы побывали в Германии, Швейцарии, Бельгии и Франции.

В Швейцарии меня поселили в пансионате, в курортном городке Ароза. Папа со своей будущей женой разместился в гостинице в Энгадине. Но я не хотела жить в пансионате, я хотела с папой. Так что я собрала свои пожитки в узелок, пошла на вокзал, приехала в Энгадин и сообщила: «Я в Арозе жить не буду!»

Папа сразу уступил – он снял мне комнату в той же гостинице, где жил сам; мне нашли няню в Энгадине, и я наконец познакомилась с его будущей женой. Правда, я уже знала о папиных планах завести новую семью. Он мне об этом уже рассказывал. Я тогда спросила его, собирается ли он заводить детей. Он ответил, что нет, и я успокоилась. Правда, не до конца. Мне тогда было десять лет, и, глядя на Мэри, я испытывала некоторые сомнения. Отцовская избранница была весьма рафинированной дамой и очень заботилась о своей внешности.

Желая развеять свою тревогу и сомнения, я однажды утром пришла в комнату к Мэри и говорю: «У меня к вам несколько вопросов. Вы любите моего отца?» Она отвечает: «да». Тогда я задала другой вопрос: «А вы будете любить его, если он перестанет быть богатым?» Опять отвечает: «да».

Услышав это, я сказала: «Тогда все в порядке, я спокойна», – и вернулась в свою комнату.

Помню, на отдыхе в Швейцарии папа купил мне очень красивое платье, и на одной вечеринке меня, впервые в жизни, пригласили танцевать. Почему это так запомнилось? Папа считал, что негоже выделяться среди ровесниц, и мне не покупали никакой особенной одежды. По этой причине папин подарок – белое платье исключительной красоты, на голубой шелковой подкладке – я помню до сих пор. Особенно взволновало меня, что господин, пригласивший меня, десятилетнюю, на танец, поцеловал мне руку. Тогда я была уверена, что все дело в платье.

Когда началась война, папа со своей второй женой жил в Бельгии, в Брюсселе. У него был паспорт литовского гражданина, где не указывалась ни национальность, ни религия. Никто его не выдал, и самому ему удалось не привлечь к себе внимания, так что он благополучно пережил немецкую оккупацию.

В 1951 году отец решил уехать в США. Не знаю, каково было его финансовое положение, ведь большую часть своего состояния, оставшегося в Литве, он потерял.

Добравшись до США, папа с Мэри поехали в Калифорнию и поселились в Лос-Анджелесе. Там, на склонах Сан-Фернандо, он основал птицеферму, при этом пару лет внимательно изучал в местном университете^[29] основы разведения кур. Выращенные им куры несли яйца высочайшего качества.

Жене не захотелось фермерской жизни, и она ушла от моего отца. После развода он вынужден был выплатить ей огромную компенсацию.

Позднее он рассказывал мне, что работа на ферме была самым счастливым временем в его жизни: ему никогда не нравилось быть бизнесменом.

Когда я приехала навестить папу (в 1968 году), он уже был после тяжелого инфаркта и ферму продал. Поэтому, чтобы показать, как все это происходило, он повел меня к знакомому фермеру. Он сказал, что, наблюдая поведение кур, понял о людях больше, чем можно себе представить. Особенно запомнилась такая деталь: если пересадить курицу в чужую клетку, ее заклюют…

Умер отец в 1973 году в США.

Близкий родственник за границей мог стать для советского человека источником серьезных неприятностей. Как Вам удалось избежать их?

Не удалось. Помимо прочих «грехов», это была одна из причин, по которым меня в 1948 году собрались выгонять из Вильнюсского университета. Предупредили друзья. Тогда я и уехала в Москву. Бежала, в том числе, и от преследований госбезопасности^[30].

Я была хорошей студенткой. На последнем курсе Московского университета мне собирались дать «сталинскую» стипендию. Для ее получения надо было заполнить анкету, требующую разных биографических данных. Когда я заполнила ее, вопрос о «сталинской» стипендии отпал сам собой. Более того, отобрали и «лермонтовскую» стипендию, которую я получала, насколько помню, с 3-го курса.

Отец перестал мне писать с 1949 года. Связь прервалась, и я ничего о нем не знала. Он так решил, посчитав, что эта переписка может быть для меня опасной. Между прочим, после войны он прислал мне дюжину пар шелковых чулок. Большую часть я раздала девчонкам (нас было семь подруг), еще одну пару подарила опекавшей меня старшей подруге, и тут сработал известный русский принцип: «Ни одно доброе дело не остается безнаказанным». Иными словами – по Вильнюсу поползли слухи о моем сказочном богатстве. И это мне потом аукнулось…

Что Вы имеете в виду? Что случилось?

Шелковые женские чулки были после войны огромной редкостью. Поэтому, когда я раздарила их, оставив себе всего две пары, это укрепило слухи, что я «из буржуев». А тут уж рукой подать до потенциального врага народа…

А как Вам удалось съездить к отцу в США?

Мой отец был так называемым салонным коммунистом. По крайней мере так его называли. Жил он, по советской терминологии, как буржуй, но сочувствовал идеям коммунистов насчет равенства и со своим врожденным чувством справедливости хотел помогать тем, кого в сметоновской Литве притесняли, преследовали, сажали^[31]. Знаю, что отец регулярно поддерживал МОПР^[32]. Однажды у нас дома появился и некоторое время жил Антанас Снечкус^[33]. Мне его тогда представили как двоюродного брата Пятраса Цвирки^[34].

После войны я и сама познакомилась со Снечкусом. Ведь, когда окончилась война, он принял в семью моего двоюродного брата Александраса Штромаса, спасенного в Вилиямполе семьей Маценавичюсов^[35]. Когда в Каунас вошла Красная армия, Александрас побежал в гетто посмотреть: вдруг кто-то остался жив? Конечно, ему открылся ужасный вид: горящие дома, развалины, валяющиеся трупы и ни одной живой души… Там Алик и столкнулся со Снечкусом, который тоже пришел осмотреть территорию гетто. Снечкус разговорился с ним, а когда оказалось, что это сын Юргиса Штромаса (а он тоже поддерживал связи с левыми и платил взносы в МОПР), сказал: «Пошли, будешь жить у меня!» Так Алик оказался у Снечкусов.

Благодаря Алику я ближе познакомилась со Снечкусом и его семьей.

Не забыл Снечкус и моего отца. Когда папино здоровье пошатнулось, в 1968 и 1971 годах он помогал мне с выездом в США. Он поручился за меня, что не убегу, и КГБ не трогал меня – когда я уезжала, не было никаких предложений о сотрудничестве, о наблюдении за кем-то, а по возвращении не заставляли писать никаких отчетов.

Расскажите о поездке.

Знакомство с Америкой было, как говорят англичане, “a lifetime event” – событием всей жизни. Пять месяцев я пробыла в США, еще месяц – в Великобритании, где жили моя двоюродная сестра и старший двоюродный брат Вальдемар Гинзбург. Возвращалась в Вильнюс через Париж, где как раз вспыхнули студенческие беспорядки.

Поездка к папе в Америку потрясла меня, открыла мне глаза, заставила многое, очень многое пересмотреть, по-новому понять. И, наверное, самое дорогое – я ощутила вкус СВОБОДЫ. Меня восхищало, как там люди одеваются, ходят, танцуют, без стеснения выражают свои мысли, дискутируют. Помню разговор с американской университетской молодежью о разнице между словами “Fun” и “Joy”. Там же то и дело слышалось: “have fun”, “take it easy” и т п. Я пыталась объяснить им, что “fun” – кратковременное развлечение, а настоящую радость может принести и с трудом исполненный долг… Обо всем можно было говорить открыто. Хотя должна сказать, что сама я, опасаясь стукачей, часто избегала политических дискуссий в незнакомой компании. Полностью отмахнуться от тени КГБ не удавалось.

Пытаюсь представить себе Ваши впечатления…

Свобода чувствовалась во всем. С другой стороны, во время путешествия я заметила, что американцы особенно ценят свое материальное благосостояние, гордятся им. Многие показывали мне свои дома, как правило, просторные, роскошно обставленные и всесторонне ухоженные. Я должна была осматривать не только кухни, гостиные и спальни, но и туалеты. Как вы знаете, в шикарно обставленном доме при каждой спальне – отдельный туалет и ванная…

В конце концов мне эти экскурсии надоели. Я вспоминала наши хрущевки. Однажды вежливо поблагодарила и сказала, что во все туалеты меня водить не обязательно, в случае надобности достаточно будет одного. Представляю себе, что подумали обо мне эти американцы…

Между прочим, путешествуя по Штатам, я плакала три раза.

Первый раз я залилась слезами в книжном магазине. При виде такого обилия книг, предлагавших абсолютно новую, недоступную дома информацию, я сильно расстроилась. Сколько всего отняла у меня советская власть, просто украла! А ведь все эти книги и высказанные в них мысли принадлежали и мне!

Второй раз разревелась в обувном. У меня плоскостопие, и я всегда страдала от плохой обуви. И все подруги мои страдали.

Папа выдал мне шесть тысяч долларов, чтобы я распорядилась ими по своему усмотрению. Помню, что накупила туфель не только себе, но и подругам.

Третий раз я плакала в кабинете стоматолога. Там я внезапно поняла, что лечить зубы можно без той кошмарной боли, которой сопровождался этот процесс в советской поликлинике. Одно только слово «бормашина» уже наводило ужас.

И еще один аспект, связанный с моим путешествием. Еще в Штатах я стала обдумывать, как рассказывать о своих впечатлениях по возвращении в Литву. Ясно, что с близкими друзьями можно быть откровенной, а вот чужим, посторонним, тем более если они из «органов», что им можно рассказывать? Это была настоящая головная боль. Что можно рассказывать о своих американских впечатлениях, чтобы все эти «уши» ко мне не прицепились?

Наконец я нашла выход. Буду говорить о калориях и диетах! Так я стала «специалисткой» по похудению и подсчету калорий. В то время такие вещи, очень популярные в США, были совершенно неизвестны в Литве.

По поводу возвращения я устроила у себя вечеринку, кажется, это был мой день рождения. Угощала всех еще не известным в Литве коктейлем “screwdriver”, или «отверткой», состав которого теперь назовет каждый: водка с апельсиновым соком. Я тогда любила шутить, что “screwdriver” – прямой путь к счастью: если тебе плохо, выпей на голодный желудок один коктейль, и тебя «развинтит». К каждому блюду прилагалась записка о том, сколько в нем калорий.

Мы, конечно, превысили все нормы… Но было очень весело.

Вам, наверное, сейчас трудно себе это представить, но, возвращаясь из Штатов, я тащила в чемоданах не только книги и ботинки, но также и хозяйственные и прочие товары, которых было не купить в Литве. В том числе два литра апельсинового сока. Сок этот, понятное дело, предназначался для изготовления вышеупомянутого коктейля “screwdriver”. Я никому не сказала, что сок разбавлен водкой. Правда, соотношение водки и сока было весьма гуманным, ни у кого не начали заплетаться ни ноги, ни язык, но все моментально расслабились…

Как я уже сказала, к каждому именинному блюду прилагалась записка с количеством калорий в пересчете на одну порцию. Кроме того, я прочла гостям краткую лекцию о том, сколько калорий потреблять в день, чтобы правильно питаться и при необходимости похудеть.

Так что все пили «отвертку», ели, теперь уже прекрасно понимая, что превышают норму калорий, и беседовали о похудении. Так я представляла друзьям свою поездку в США. Наверное, это был самый веселый мой день рождения…

Конечно, не всегда и далеко не со всеми я говорила в связи с этой поездкой только о еде и калориях. Но если в нашей компании оказывался хотя бы один, в ком я не была окончательно уверена – всех сразу предупреждала: «Сегодня без откровений!»

Ну и еще одна деталь, которая может сейчас показаться трагикомической: говоря о вещах, не предназначенных для посторонних ушей, мы всегда закрывали телефон подушкой.

Такие незначительные на первый взгляд детали, как ничто другое, помогают понять советскую эпоху и самочувствие человека в ней. Слушая Ваш рассказ, я то и дело думаю: «Как хорошо, что все это кончилось!»

Могу только согласиться. Я сама невероятно рада, что живу в свободном обществе, в свободной Литве.

И еще с одной точки зрения важной была поездка в США. Я выучила английский. До того я говорила по-русски, по-немецки и по-французски, да еще на идише, но не по-английски. Перед вылетом в Америку я взяла шестнадцать уроков английского. Это, конечно, был очень незначительный багаж.

В первый же день папа принес мне в спальню телевизор и сказал: «Лучший способ выучить язык. Я сам выучил английский с помощью телевизора и постоянно включенного радио».

Я в свою очередь попросила говорить со мной только по-английски. Выучить язык было необходимо, но это была слишком дорогая цена. По вечерам хотелось плакать – так я уставала от английского и так скучала по литовскому и русскому!

Перелом произошел через два месяца, когда я наконец заговорила по-английски. Как вы знаете, этот язык мне впоследствии очень пригодился. После восстановления литовской независимости я смогла сходу включиться в диалог с западными людьми, взяться за международные проекты. Из моего поколения английского не знал почти никто.

Как Вы чувствовали себя по возвращении в Литву? Надеялись ли еще когда-нибудь съездить в Америку или думали, что использовали первую и последнюю возможность увидеться с отцом?

Мне вовсе не казалось, что мы расстаемся навсегда. Я уже говорила, что еще раз съездила туда в 1971 году, возила показать ему внучку, свою дочь Алину.

Тогда я уже заметила, что он слабеет. Так и вижу: стоит возле дома и машет нам вслед. Тяжело было оставлять его… Не прошло и двух лет, как он умер. Пепел его был развеян над Тихим океаном…

А теперь вернемся в межвоенный Каунас. Где жила Ваша семья до того, как перебралась в выстроенный отцом дом?

Мы жили в самом начале Лайсвес-аллеи. Нашим соседом был полковник Бобялис. Он частенько заходил поиграть в карты с моими родителями. Подозреваю, что он втайне вздыхал по моей маме. Двое его сыновей – Юргис и Казис – были старше меня, а дочка Лайму – те – моя ровесница^[36]. Мы дружили. В 1936 году, как вам известно, отец построил дом на ул. Траку (Тракайской). Насколько я помню, встречи с семьей Бобялиса стали реже.

Я почему-то не особо помню нашу квартиру на Лайсвес-аллее, воспоминания о доме на Тракайской гораздо отчетливее…^[37]

В 1936 году он получил награду как лучший жилой дом в Каунасе. Советы его национализировали. Перед войной в нем жил Антанас Снечкус, в годы войны там обосновалась гестаповская верхушка.

Дом был небольшой, но очень уютный. На первом этаже была устроена квартира для сторожа, но жил в ней папин двоюродный брат. Две квартиры второго этажа сдавались. Мы сами жили на третьем. У меня была своя комната с отдельным умывальником. Рядом с ней – выкрашенный синей краской папин рабочий кабинет, в котором я любила читать книги из нашей домашней библиотеки.

Вообще я уверена: библиотека – важнейшая часть любого дома. Родительская библиотека, где было множество книг золотого фонда западной и русской литературы, сыграла огромную роль в моем развитии. Я, правда, искала в ней в основном книги вроде «Хижины дяди Тома», но при этом видела на полках тома Мольера, Шекспира, Бальзака, Шиллера, Байрона, Флобера, Золя, Достоевского, Гете, Пушкина, Томаса Манна… Может, потому мне так хотелось после войны именно этих книг.

Напротив моей комнаты, в другом конце коридора, была родительская спальня, а рядом – очень современно оборудованные ванная и туалет.

Были в квартире, само собой, и столовая, и кухня, а рядом – комнатка для посуды. Эти комнаты, так же как и большая гостиная, располагались в противоположном конце коридора.

Из столовой можно было выйти на просторный балкон, который играл и роль террасы. Летом можно было на нем обедать, читать, загорать.

Рассказывая о нашем доме, я так и вижу все комнаты и находившиеся в них вещи. Могла бы все это нарисовать, если был бы хоть малейший к тому талант.

Папа купил еще два участка земли, прилегавших к нашему дому и двору, но потом продал. Один купили американцы и потом построили там дом под представительство Соединенных Штатов. Другой купил и выстроил себе дом доктор Милвидас^[38].

После развода мы с мамой переехали в трехкомнатную квартиру на проспекте Витаутаса^[39]. Это тоже был построенный в межвоенное время и во всех отношениях удобный для жизни дом. Помню и его, и квартиру, кстати, тоже на третьем этаже, но не так хорошо, как папин.

С приходом Советов нас переселили оттуда в трехкомнатную коммунальную квартиру на улице Кревос^[40]. Помню, в том же доме жил художник Йонинас^[41].

Эту квартиру мы делили с евреями – беженцами из Польши. Одну комнату занимал некий господин Рабинович с женой, а кухня, ванная и туалет, как вы догадываетесь, были общие. То есть это была коммуналка.

И уже из этой квартиры во время немецкой оккупации мы были вынуждены переселиться в гетто.

Расскажите о своей школе, об учителях. Вы как-то упоминали, что воспитывались «в духе Шапоки». Что это значит?

Мы учились по «Истории Литвы» Адольфаса Шапоки^[42]. Между прочим, из всей большой семьи Штромов я единственная посещала еврейскую (идиш-) школу – гимназию имени Шолом-Алейхема на улице Гардино^[43], так решил папа, будучи уверен, что именно там работают лучшие учителя в Каунасе, так что я получу наилучшее образование. Все двоюродные братья и сестры ходили в литовские школы.

Еврейское население межвоенного времени можно поделить как минимум на две группы: «сионистов» и «идишистов». «Сионисты» смотрели в Палестину, мечтали о еврейском государстве и учили иврит. «Идишисты» же были ориентированы на литовское государство, придерживаясь мнения, что надо строить жизнь там, где родился. Противостояние было очевидным.

Мы в школе смеялись над «сионистами», чей образ мысли и поведение казались нам неприемлемыми. «Сионисты» платили той же монетой, постоянно выдумывая, как бы над нами подшутить. Мы всячески дразнились, обзывали друг друга, в том числе неприлично.

В гимназии имени Шолом-Алейхема действительно работали прекрасные учителя. С огромной благодарностью вспоминаю учительницу литовского Майеровичюте-Брикене. Она была из Рокишкиса, закончила литуанистику в Каунасском университете им. Витаутаса Великого. Она обучила меня литовской грамматике, раскрыла красоту литовского языка. В конце 1-го курса в Вильнюсском университете, сдавая экзамен профессору Юозасу Бальчиконису^[44], я в диктанте на ударения не сделала ни одной ошибки. Пятерку он мне, правда, не поставил. Об этом эпизоде могу вам когда-нибудь рассказать подробнее…

Как уже говорилось, историю мы изучали по учебнику Шапоки. Так что мне был привит, если можно так выразиться, литовский взгляд на Великое Княжество Литовское и сформированная в те времена литовская модель патриотизма. Так что никого не удивляло, что воспитанники идишистской школы распевали на уроках: «Мы без Вильнюса не сможем!»^[45].

Кстати, моим любимым великим князем литовским был Кястутис. Теперь уже трудно объяснить, почему именно он стал моим героем. Я была в него просто влюблена. Может быть, из-за романтической любовной истории Кястутиса и Бируте^[46].

Сегодня, оглядываясь на свою юность, я уже могу критически оценить то понимание истории, которое формировал в нас Шапока. Но ниспровергать не тянет. Ведь литовский взгляд на историю и государство, приобретенный в школе, сформировал мое отношение к родной Литве, которое не пошатнули даже самые трагические обстоятельства. Огромную роль сыграли, конечно, мои родители, они привили и укрепили во мне чувство толерантности к другим национальностям, религиям и культурам. Это чувство сопровождает меня всю жизнь и хранит от величайших опасностей, особенно от ненависти и жажды мести. Ведь, заразившись ненавистью, вредишь прежде всего самому себе.