Низвержение

Зайдя внутрь, я не приметил никаких следов обещанного шика, что бросались в глаза снаружи вместе с пестрявыми вывесками, праздничным прайс-листом и каким-то манящим ослепительным светом, который горит только в алкомаркетах да на первых этажах новостроек. Однако вместо этого я застал заведение, которое вот-вот готово было окончательно закрыться или как минимум переехать на новое место, хотя скорее всего, уже в никуда. Кучи запечатанных коробок самых различных габаритов, набитые доверху спиртным всех сортов, аккуратно сложенные вдоль стены у служебного входа, напомнили мне о Коте, который сам едва удерживал в руках одну из таких громадин, насчитывающую с десяток бутылок с палеными чернилами. Далекий для меня дождливый день, когда Эль только привела меня в салон, казался мне уже нереальным, из другого мира, возможно, более совершенного в своей наивности, нежели тот, в котором таки застряло мое тело. В моем мире царило банкротство, где и салон закрыли, и Эль сбежала, как и владелец маркета, с тонущего корабля, и коробки, нагроможденные друг на дружке, уже никому не нужны (а внутри них, наверное, сидят коридорные), и я сам в такой коробке, сижу и недоумеваю про себя: какого черта все так, а не иначе? Что же до самого магазина, то теперь он напоминал алкогольный морг, в котором каждые несколько минут выносили и пересчитывали жертв и героев глобальной, всечеловеческой депрессии. «Проблемы существования мы решаем несуществованием», – срывалось с закупоренных глоток в шаге от бездны… Еще несколько дней назад (дней ли?) стеллажи буквально валились от тяжести различных и дорогостоящих вин да и не только вин, хотя маркет в основном только ими и славился, по мнению экспертов. Что же до меня, то я, по правде говоря, и не надеялся откупорить хотя бы одну бутылочку настоящего вина в одной из этих запечатанных коробок, а не того порошкового дерьма, которым я привык давиться. Во всяком случае, не в этой жизни. Одни лишь наклейки с изображением уже несуществующих в прежнем виде бульваров, винокурен всех стран и миров, до которых все равно не добраться, будоражили или, во всяком случае, могли взбудоражить потрепанные трудовые книжки, вычитывающие целые месяцы, а то и годы жизни за одну лишь бутылку. Мари меня спрашивала: «Дорогой, а мы можем на этой неделе себе это позволить?» И даже это теперь пустое! Бутылки заветных панацей опечатаны, арестованы и подлежат немедленной депортации из коридорного мира вслед за несчастными диссидентами. И как нам теперь бороться с жизнью?

Со служебного входа периодически появлялись безликие сотрудники в меланхоличных синих цветах. Следом за ними в проходе осторожно семенили согнутые спины рабочих, что парами пытались затащить очередную коробку в помещение. Бац! Неосторожный шаг об дверной порог, и короб готов отправиться в длиннющий штраф, размером в годовую заработную плату рабочего. Шум падающих тел, застрявших в двери, звонкий лязг бутылок, крики. Страшно. Но повезло: напарник удачно подстраховал так, что боковой частью короб упал на грудь рабочему, не размозжив тому голову. Сдавленные стоны. Бедолагу обступили со всех сторон, прибежали даже со второго этажа проверить, что внизу там стряслось, и как заметили огромный неестественно наклоненный короб, под таким углом больше похожий на гроб, а под ним несчастного рабочего, что напрасно тужился обеими руками приподнять свою ношу, так сначала обнесли бедолагу всем, что первое в голову приходит в такие моменты, а потом уже дружно принялись его вытаскивать. Активнее всех в этом, конечно же, принимал участие сам пострадавший, и только идиотская улыбка на его смуглом лице и красные уши под засаленной шапкой спасали от уничижительной брани коллег по цеху и старших работников маркета. Коробку на месте же вскрыли. Бутылки оказались в целостности, только на некоторых из них показались легкие царапины. На довольном лице рабочего что-то вроде «Но не разбил же!» Инцидент быстро замяли, провинившийся больше не показывался на виду, и следующая пара уже с удвоенной осторожностью засеменила по помещению мелкими шажками, каждый из которых обещал надломиться.

Все разбрелись кто куда. Из общей группы сотрудников алкомаркета, что как пчелы метались по всему помещению, хаотично, без какой-либо цели, но с важным видом деятельности, отделилась знакомая мне рабочая пчелка, что, тоже заприметив меня, сначала перекинулась парочкой слов со своими приятелями, хлопнув одного из них по плечу – мол, все схвачено, а потом уже двинулась в моем направлении.

Мне нужно было только напоминание звуков или каких-то более-менее ярких воспоминаний, чтобы вспомнить имя… Одного лишь напоминания было бы достаточно. Тщетно. Умопомрачительный быт и однообразие дней таки взяли свое. Безразличное улыбчивое лицо в две-три черты, чтобы различать, где глаза, а где ротовая полость, с пугающей целеустремленностью приближалось ко мне. Знакомое басистое «О-о-о-о, кого я вижу. Мо-о-о-риц, боже мой, боже мой, что ты тут забыл?» ударило мне по ушам.

– Удивительно, что ты меня еще помнишь, – отсалютовал я в ответ, приготовившись к классическим расспросам а-ля «ничего не помню, ничего не чувствую».

Пожимает плечами на мои слова, якобы хочет сказать: «Я тут всего лишь временно работаю, ничего серьезного, все по мелочи, так что не обращай внимания», и я, конечно, верю, ибо куда деваться, я ведь за выпивкой изначально сюда шел. Он тужится, перебирает различные варианты, извечная игра в «перевороши свое прошлое». Разговоры о Портном мы заминаем, потому что потратить четыре года, чтобы устроиться на работу в алкомаркет, это, конечно, мощно, и мы сами это прекрасно понимаем и не упоминаем лишний раз, но как бы удерживаем эту мысль в голове все время нашей приятельской беседы. Он рассказывает о грандиозном Ничего в его жизни, как он первое время не знал куда податься, начинал с Бюро и тут же им заканчивал, и двигался все дальше по сточной траншее, именуемой «жизнь», и я его слушаю, ценю его старания, не напираю, правда, и чтобы хоть как-то разбавить душную обстановку, перевожу разговор на нейтральную тему, так и не вспомнив его имени за все время беседы.

– У вас тут что-то вроде инвентаризации? – спрашиваю я, а сам разглядываю опустевшие витрины.

– Типа того. На деле нас закрывают. Недельку другую еще, может, проработаем и все, по домам.

Мне всегда нравилось это «мы». Нас закрывают, мы переезжаем, мы сегодня не работаем, у нас перерасчет, у нас скидки, мы перезвоним вам. Кто мы-то?

– Ожидаемо.

– На самом деле, нет, – насупился он. – Два года все шло как по маслу, вот просто идеальное место, если хочешь, чтобы тебя не трогали, а мне только это и нужно было. И посетителей мало, и Начальство редко появляется, раз в месяц, может, если не реже. Да, не без косяков, и тут есть свои заморочки, как говорится, но как и везде, разве нет? И так продолжалось бы еще пару лет, ну хотя бы годик еще, если бы на днях к нам не ворвался Валера, вон он стоит, кстати… Чего? Да сейчас я подойду, погодь! Так вот, заходит к нам и почти что с порога кричит: мол, все, прикрывают нашу лавочку. Говорит, что наверху там чем-то не угодило наше заведение, истории про какие-то наркотики, какая-то чепуха, словом, кто-то кому-то шепнул, вскрылись подробности, о которых, представь, никто не знал, и вот мы уже на обочине, – говорит он, переминаясь с ноги на ногу, якобы идти надо, но поговорить очень хочется.

– Ну да, ну да, – киваю я, заранее прикидывая в голове, во сколько обойдется мне бутылочка глинтвейна.

– Ладно, бог с ним. Сам-то ты как? Тебя давно не видно уже, думали, что опять уехал. Как устроился вообще? Где работаешь? – как-то уж чересчур проникновенно спрашивает он, так что, хочу я этого или нет, а выпадаю в его реальность, где он пробивает до дрожи своими маркетинговыми глазами, ожидает от меня ответов на вопросы, об которые я разбиваюсь каждое утро.

Вот тут-то я и понял, но уже слишком поздно, что он меня подловил, и все слова, до смерти глупые слова, которые припасены были у меня на такие случаи, точно в этот раз перестали приходить в голову. Я растерялся, если не сказать смутился, и не знал, честно, что ответить ему. Мой собеседник это заметил, и не то чтобы ему стало неловко за банальное участие и любопытство, но переминаться с ноги на ногу он стал гораздо чаще, как бы уже поджидая, рожу ли я ему хоть что-нибудь.

– Я, честно… с Бюро пытаюсь разобраться. Вроде как зовут, но что-то все никак, и…

– М-м, – кивает он, а сам откровенно разглядывает меня, точно уже неважно, что я ему говорю.

Мне даже на мгновение стало неуютно в своей одежде, и хоть она и была все это время неотъемлемой частью моего образа в моих же глазах, но все же вид полуобеспеченного бомжа, уверен, говорил сам за себя.

– С девушкой, вот, живу на квартире, – продолжаю я, – скоро собираемся переехать и все такое. Слушай, вы ведь еще не закрылись, да? Я могу покупать у вас?..

– Да, конечно, – кивает он, а сам уже готов рвать во все ноги к Валере или кто его там звал.

Глинтвейна на мою сумму мне, конечно же, не нашли, и хоть не сразу, где-то после вскрытия третьей коробки, мне достали что-то полусладкое, так что я не стал брыкаться, денег мне хватило ровно впритык. Я тут же распрощался с мыслью добраться до квартиры на трамвае. Про сигареты и упоминать не стоит, но я искренне надеялся выпросить их хоть пару штук по пути домой. Мне вынесли бутылку вина, никак не упаковав ее, что еще больше смутило меня.

– Послушай, – обращаюсь я к своему безымянному знакомому, – можно ее хоть как-то упаковать?

– У нас закончились пакеты, – почти с ходу отчеканивает он.

Я еще больше смутился. А когда в голову полезли мысли, как я пойду по проспекту средь бела дня с бутылкой в руке, да еще и в таком виде, а там как назло море школьников, тучи полицаев, что как голуби по всему проспекту в такое время, мне стало почти тошно.

– Это несерьезно, дай мне хоть что-нибудь, во что бы завернуть это хозяйство.

Он посчитал, что я огрызнулся. Единственные две-три благожелательные черты на его рекламном лице скривились в недовольство, но «пакет» я таки заполучил. Правда, пакетом оказался небольшой черный кулек, больше похожий на мусорный – такой же помятый, скомканный в тысячи морщин печали на лице нищего. За запах я не беспокоился. Знакомый с притянутой за уши вежливостью попрощался со мной, когда я проходил мимо. На дальнейшие визиты я мог больше не рассчитывать. А жаль, это был неплохой алкомаркет. Я спрятал бутылку за пазуху и поспешил из магазина.

Но куда? На улице тоже не без разочарования. Весь проспект, начиная от центральной площади, с которой я собирался сделать крюк вниз, а потом к Мари, и до самого конца, где здания правительства и верховного суда, перекопали, переворошили. Трамвайные пути выдрали с корнями так, что рельсы безобразно торчали по обе стороны аллеи. Аккуратные кустарники засыпали землей, забор, ограждавший их от прохожей части, обвалили, из разворошенного асфальта торчали пластмассовые разноцветные трубы-черви, корчащиеся, обнаженные, как прямая кишка. Всюду груды щебня, грунта, жвалы машин, что переваривали некогда родную для сердца улицу, и поверх всего этого безобразия топкий черный пот рабочих, копающихся в земле. Я был заворожен. Не зная, куда деть себя, и все же не желая сворачивать в сторону парка, куда стекались все, кто хотел обойти место дорожных работ, я решил пройтись, наверное, из чистого бездумного любопытства по тому, что осталось от проспекта. Кукольный мир равномерно рушился, начиная от перерезанных проводов между столбами, некогда извергавших потоки благочестивой музыки, теперь немых, как горе, проспектных лавочек, перемотанных в газеты эпохи Никогда, закрывшихся на неопределенное время уличных киосков, кофеен на колесах, жрален, невезучих бутиков и заканчивая рабочими палатками – единственные аккуратно разложенные вдоль рубцовой дороги, кое-где уже засыпанной щебенкой. Не особо запариваясь о своих ботинках, местами уже до неприличия негодных, я неспешно ковылял по грязи, намереваясь пересечь проспект до конца, где начинались своеобразные правительственные парковки, расположенные, к слову, на месте некогда бывшего кинотеатра. Расставив руки в стороны, я будто бы пытался удержать равновесие, изредка получая по боку раскачивающимся кульком в правой руке, когда меня заносило в сторону. По дороге то и дело попадались дощатые переходы, которые только и спасали от падения, когда дорога становилась совсем уж несносной, а земля страдальчески обнажала сточные рвы.

Наконец земля под ногами стала более утрамбованной – то заслуга работяг в печальных одеждах (это были обычно сто раз изношенные бушлаты цвета хаки), коих легко было спутать с выкорчеванными корнями деревьев, ранее попадавшихся мне на пути. Живые декорации. Один из рабочих, грязный и запыленный от работы бульдозера по соседству от него, сидел на только что установленных рельсах, положив под себя кусок голой трубы для удобства. Ему вроде бы было и безразлично, что кругом происходит, он спокойно потягивал сигарету, свесив руки перед собой, и изредка поглядывал на своих знакомых и общих попутчиков по невезению, когда те нещадно надрывали глотки, чтобы докричаться друг до друга. Сидя в стороне от других, в капюшоне, даже не в классической черной или серой кепке, с двухнедельной щетиной на лице, багажом неудачных решений, о которых не устает напоминать мир с каждым восходом солнца, ему было откровенно плевать на все в этот момент, даже если б на его глазах строили новый рейх. Лишь тяжелые надрывистые затяжки в коротких перерывах во время смены да полеты очередного бычка в ближайшую свежевскопанную яму. Другим работягам действительно везло меньше. Они разравнивали граблями щебенку, что тут же подвозили на одноколёсных тачках другие рабочие, копали и сами копались в земле, зарывали себя и сами же уравнивали грунт над собой под случайные взгляды проходимцев, которым не терпелось как можно скорее пройти этот «неудачный» участок дороги. Желание остаться чистеньким вынуждало людей идти вдоль здания суда, а то и вообще обходить его со стороны парка, или еще дальше – со стороны набережной, где гремел фундаментальный баритон Синатры, хотя, казалось бы, именно здесь, на дне, ему и положено было звучать. Но нет, вся музыка осталась наверху, где праздник, смех надрывающихся повзрослевших детей, где царил мир дельцов и жертв. Даже алкомаркет был вверх по проспекту. Для низов остались только грязь и самокопание, негодные рельсы и сгнившие шпалы, сложенные аккуратно у сада правительства, ибо девать их на площади Свободы было больше некуда.

Меня вдруг потянуло закурить. Я знал, что со своим бюджетом на такое мог даже не рассчитывать, я и на вино изначально не рассчитывал, когда только покидал квартирку, однако бутылка вина была у меня в руках, а работяга, сидевший на трубе, в кругу окурков, продолжал размеренно потягивать сигарету, и, казалось, не торопился уходить.

– Закурить не найдется? – спрашиваю я, быстро, машинально, стараясь не глядеть ему в глаза.

– М-м? – отвечает отвлеченно и будто бы в никуда.

– Закурить… Сигареты, – показываю руками, – не найдется?

– М-м.

Он ни в какую. Идиотское молчание, когда мне уже неловко, да и стыдно в третий раз просить, однако я все еще стою перед им, топчусь на месте, вроде как жду чего-то.

– Что в кульке? – вдруг спрашивает он, а сам курит, пускает дым мне в ноги.

– Что? А-а… Вино в кульке, вино.

– М-м, – качает головой, выдыхая сигаретный дым.

Мне даже закралась в голову мысль для большей убедительности достать бутылку, но, как показалось мне, момент был упущен.

– Я не особый любитель вин в действительности, это не совсем мое. Там алкомаркет просто, кажись, сегодня-завтра закроют… Так это, покурить есть?

– А? Покурить? Сейчас гляну, – вдруг оживает он и начинает копаться то в передних карманах мастерки, то проверяет внутренние, хлопая себя по груди, и не обнаружив там, напоследок лезет в задний карман брюк, и оттуда уже достает пачку легендарной «Примы».

Открывает коробку, недолго смотрит на нее и молча показывает ее мне. Там была последняя сигарета.

– Тогда не надо, – прыснул я смехом, а у самого на глазах чуть ли не слезы.

У других рабочих я уже не осмелился просить, решив просто добраться до квартирки. Обогнув площадь Свободы с ее самой неудобной стороны – дома правительства – я направился по одной из двух небольших улочек, на которые делилась в итоге Мирская, как раз мимо пивоварен, уже набитых уставшими работниками, и бесконечных пустых салонов красоты. По эту сторону проспекта рабочих машин заметно поубавилось, как и людей в целом. Остались лишь небольшие группки сварщиков вдоль всего трамвайного пути, редкие уборщики да местные старожилы парка. Один из них, выходя из пивбара, хорошенько отхаркавшись, затянул сиплым голосом, больше похожим на скулеж:

– А снег все идет, а снег все идет…

***

Коса таки нашла на камень. Любовь-то, конечно, любовью, и, может, она где-то и была, но Мари в итоге не выдержала всех моих пьяных выходок на трезвую голову и выставила меня с вещами на выход. Напоследок я в очередной раз застрял в прихожке ее квартиры, только теперь уже окончательно и бесповоротно, выслушивая вырванные из груди признания – они были еще теплыми, может быть, даже живыми, когда Мари, в коридорно-вымученном бессилии, была готова говорить уже что угодно, чтобы продолжить, чтобы закончить муки. Но все – слова, все – формальности, очередные и беспомощные, перед тем как меня опять вынесет к порогу чьей-нибудь квартиры, где перед глазами будут снова двери и коридоры. Двери и коридоры. Я не особо удивился, на самом деле, когда, собираясь на еще один бесцельный одиночный пикет по ночному городу, застал свою привычно робкую Мари в самом решительном и отчаянном расположении духа, когда она, доведенная до точки кипения абсолютно всем, а не только мной, готова была рушить все, что ее связывало с этим миром, во имя лучших целей. Мне, как и полагалось, оставалось только жалеть, что это случилось раньше, а не позже. Считал-таки номер с расставанием неотвратимым, так что, когда все в итоге произошло, я отнесся к случившемуся со знатной долей стоицизма. В конце концов отношения – это не про самопожертвование. Случилось все так:

В последние пару месяцев уровень нашего взаимопонимания с Мари пошел на спад, причем так резко и катастрофично, как кардиограмма у смертника, что это показалось мне даже как-то неестественным. Мари вдруг начала заводить речи о каких-то посторонних вещах, о которых мы до этого даже не заговаривали за ненадобностью, а когда это всплыло на поверхность, когда, оказывается, все это время ее только и волновали эти вещи, разразилась буря, что унесла нас к черту. Речь, конечно, шла о семье.

– Уж если не одно, то хотя б другое, – говорила наставительно Мари.

И все об одном. Каждый день. Между мной и дорогими мне судорожными плечами разверзлась очередная сточная яма, ставившая в упрек мне вопрос: «А на что ты готов ради этих плеч?» И у меня, конечно, не находилось ответа. Зная, что я не выдержу хоть секунды под давлением уже недоступных мне плеч, приходя домой, я сразу же заваливался спать в ванне, я привык спать в ванне, а когда просыпался, с нетерпением ожидал наступления ночи, и даже мучительные призраки во сне, от которых я до этого всячески отмахивался и бежал, теперь казались мне милыми, хоть и бесконечно раз надоевшими. Мне снова и снова снилась Эль. Я понимал, что с Мари на тот момент об этом разговаривать бесполезно, что любая начатая тема потенциально имела все шансы скатиться к мучавшему ее вопросу.

– Почему тебе этого не хочется? Мы ведь уже столько времени вместе живем, неужели тебе не хочется чего-то большего?

И пропасть. И если бы эта яма была заполнена не столько человеческим дерьмом, которым она неизбежно наполняется со временем, а на самом дне не виднелась лживая надежда, то, возможно, и стоило бы рискнуть. Я говорил ей об этом всеми словами и примерами мира, но Мари лишь грустно уходила спать, по привычке целуя меня в лоб – единственные моменты, когда мы соприкасались – и на следующий день все то же, все об одном. Это загоняло меня в тупик, где я начинаю психовать, злиться, и посреди срыва снова непонимание между нами, что хочется вырвать себе глаза и пришить их тому кукловоду наверху, который нами игрался.

Роковыми для нас стали уже обыденные посиделки на кухне, где в тесноте мы были вынуждены сидеть друг напротив друга, разбавляя тянувшееся молчание неестественно большими дозами крепкого чая, редкими репликами о работе, погоде – да хоть о чем.

– Там весь проспект перерыли. Даже на трамвае теперь не покатаешься, – говорю я перед собой, в холодной ломке по сигаретам.

В руках у меня полупустая коробка спичек. Мари завороженно наблюдает за возгоранием очередной спички и мгновенно задувает ее, когда фитиль доходит мне до пальцев. Увы! Я старался не смотреть в ее сторону, зная, что она ответит на мой взгляд маской сострадания… Две-три уставшие линии, тянувшиеся как слезы по лицу вниз, к сдавленным уголкам рта и до боли трогательной материи, прикрывающей грудь.

– Так как там в Бюро, Маш?

А сам весь в мыслях сорваться хоть куда, лишь бы не все это. Идея Бюро меня не вдохновляла, и хоть Мари чуть ли не каждый день рассказывала про какие-то подвижки в системе Бюро, якобы мне могут в любой день позвонить и предложить работу, я не особо на что-то надеялся и продолжал делать то, что делал. По правде, я вообще больше ни на что не надеялся. Мари все понимала и одновременно абсолютно ничего не понимала – как итог, мы разговаривали одними и теми же словами с разницей в том, что каждый произносил их в обратном друг от друга порядке, и вроде бы должен наступить момент, когда мы произнесем заветные однородные звуки, остановимся и возликуем, что мы наконец сошлись, но этого не происходило, будто так и задумывалось.

Она удивленно смотрит на меня, подсаживается ко мне на колени.

– Правда? Ты меня так не называл еще. Почему? – спрашивает она, обхватив меня за шею.

Из-под розовой сорочки тяжело вздымалась грудь – прям перед моим лицом – так импульсивно, с надрывом. Я был уверен, что она сгорит в моих руках. Мари страдала аритмией – было видно, с каким трудом давался ей каждый вдох. Вся ее жизнь в итоге – это борьба со сломанной печатной машинкой. Работа, сердце, соседи, я, ужин в девять вечера, злой, после нескольких часов сверхурочных, когда прийти домой и умереть во сне – лучшее, что может предложить мир – мир, который не волнуется, потому что не дрожит в тени солнца, холодный блестящий мир в микроквартирке и тысячи лишних вещей в нем – все часть рока, что повис над моей малюткой. Мари надрывалась над машинкой каждый день, знала, что та неисправна в своей природе, от этого расстраивалась с неподдельной искренностью, поздно под вечер опускала руки, но с утра с новыми силами, в тот же бой. Для меня это стало ясно в самом конце, в один из последних бессильных вечеров, что мы провели вместе, замкнутые в себе, запертые на кухне.

– Хорошо, что за окном весна, потеплело. А то я уже замучилась в зимнем пальто ходить.

– Да, тепло, – говорю, – самое время всем коридорным повылезать из своих нор.

Она молчит некоторое время, точно уязвленная, затем спрашивает:

– Почему ты их так называешь? – скривилась она. – Ты ведь тоже…

– Коридорный? – заканчиваю за нее я.

– Прости.

– Нет, ты договори уже. Коридорный?

– Я не это имела в виду.

– Коридорный.

Мы снова молчим.

– Но неужели коридорный, потому что я не работаю в Бюро?

– Я так больше не могу, – встает она, – давай лучше спать пойдем.

– Нет, – держу ее за руку, – единственный раз выпал случай поговорить, давай поговорим. Так почему коридорный, Мари? М? Почему коридорный?

Она тяжело дышит, испуганно смотрит то на меня, то в сторону и не знает, что ответить. Лицо, прикрытое руками, кривится в боли.

– Ладно. В конце концов это ты работаешь в Бюро, а не я.

И мы продолжаем в таком духе вплоть до полуночи, когда никто из нас уже ничего не соображает, но мы все сидим в тесной кухне, смертельно вымученные всем миром, друг другом, соседями за стенами, сверху, снизу, соседями внутри. На плите в очередной раз закипает чайник, но никто уже и не думает выключать его, чтобы шум продолжался как можно дольше, чтобы мы утонули в нем. Так мы не замечаем пьяных постельных сцен, громких и сочных, но, конечно же, из телевизора, орущего у соседей сверху, у которых очередной праздник. Немного даже завидно. Ночь рукоприкладства. Все недовольны: недоволен муж за чувство досады вдруг обнаруженных шлюх по работе, хотя, казалось бы, нужно было всего лишь придерживаться расписания, но корпоративная политика так беспощадна. «Хрупким сердцам только биться» – опять же, Эль. Впрочем, недовольна и вновь побитая жена, хотя, казалось бы, все по любви, нужно только побольше набрать разгона перед тем, как разбиться об старость. Недовольны и их подъездные дети под окнами, под шум машин и крики немилосердного мира выпрашивающие изо дня в день вещи, в которых ничего не смыслят. Недовольны и мы с Мари, потому что орем как мартовские коты, и напрасно орем, силимся играть в «кто кого перекричит», ежедневно, и с утра, когда я только засыпаю, и ночью, когда мы уже обесточены существованием друг друга. Недовольны и сердечные мошенники, потому что жертвы стали циничнее, избирательнее, берут только авансом, все сразу, всю душу с потрохами – долгосрочный кредит. Желательное бессрочное рабство. В итоге недоволен весь мир, весь цирк, уместившийся в пять этажей. Мы слушаем и сливаемся. На кружках виднеются грязные следы накипи.

Решающим в наших отношениях стал следующий эпизод, начавшийся так невинно с разговоров про наше любимое Бюро.

– …Только вот посетителей от этого прибавилось. Я только прихожу на работу, а там очереди с раннего утра. Может, они ночуют там уже? Мне-то все равно, да и Начальство не сильно возражает.

– Удивительно.

– Да… Я уже за полтора часа до начала рабочего дня встаю, чтоб успеть на работу, если ты заметил…

– Ну да, ну да… И Альберт все не звонит.

– А ты ему сам набери.

– Нет, не получится, это так не работает.

– Мориц, а как это работает?

– Да никак. Альберт теперь большая шишка в Бюро. Ему просто невыгодно теперь официально связываться со мной. Да и что я ему могу дать? Фамилию? У него есть своя, поболее моей.

– Да, что-то слышала такое про Альберта. По-моему, от Берты, когда она еще работала в Бюро.

– Ее уволили? – спрашиваю, зная ответ наперед.

Последний раз я видел Берту месяца три назад, наверное, в самом убогом притоне, какой могла родить утерянная во времени панелька. Там были все: призраки прошлого с вырезанными лицами из газет, люди-однодневки, окурки чужих прожжённых сердец, бесполезные, всюду лишние, но все же прекрасные люди. Альберт, помню, заглянул тогда к нам всего на пару минут, как-то перекошенно передвигаясь по прихожке, приговаривая: «Грязно. Как же грязно», будто боясь запачкать свои туфли, хоть дело, конечно, было не в них. Он обменялся с хозяином квартиры любезностями, затем они обменялись секретами, и после этого Альберта в квартире больше не видели. Я не особо понимал, что люди такого полета делали в столь прекрасном месте, как это. И что вообще я там делал? И кто позвал меня? Или же я сам напросился туда? Кто знает. Но вот Берта – ей вслед за своим возлюбленным просто крышу снесло. Пока Томас гнал на самый край мира, лишь бы подальше от Ашты, Берта изводила себя от тоски как могла, отдаваясь чуть ли не по первому требованию каждому, кто находился в квартире. Что же до самой Берты, ей было все равно до мнений всего коридорного мира, если хоть одно из них не одобрено Томасом, а в те редкие моменты, когда мы все же пересекались с ней, она только спрашивала: «Дорогой, нет ли каких вестей от Томаса? Я уже не могу. Неужели ему с ней так хорошо?», и не дожидаясь ответа от меня, она как-то иначе кривилась в губах и тут же убегала в туалет, задыхаясь в блевах. Все знали, что она что-то подцепила, но продолжали держаться ее, как догорающего фитиля в этом царстве мрака. Коридорные похороны ей были обеспечены – отдельная благодарность рабочему стажу и сердобольной милости господ.

– Нет, она просто в какой-то день не вышла на работу и все, – говорит Мари, как четки перебирая всех наших общих знакомых. – Я звонила ее матери, только все без толку. Берта просто не вышла на работу. Во всяком случае, так написано было в приказе об увольнении.

– А про других что-нибудь слышно?

– М-м, дай вспомнить… – Мари на мгновение задумалась, так натурально склонив голову к левому плечу, точно кокетничала передо мной, но ведь это не про нее… Бездна! – Ох, точно! Вспомнила! Константина на стажировку в Бюро взяли.

– Чего?! – обжегшись, спросил я, выронив спичку.

У меня даже руки на мгновение перестали дрожать. Я впервые за весь вечер внимательно посмотрел в глаза Мари и буквально оторопел: в них мелькала подозрительная мечтательность, невероятно далекая от нашей квартиры, от нашего коридорного мира.

– Кота взяли в Бюро?

– Да.

– Кота.

– Да!

– В Бюро. Да? Кота взяли в Бюро, да?

– Да, дорогой, да.

Ко мне вернулся тремор.

– То есть меня не взяли, отшили. Сколько я там прождал? Месяц? Два? Даже Томаса не взяли, а Кота взяли, да? Идеалиста! В Бюро! В Бюро только идеалистов набирают теперь, так я это понимаю? И как он в роли чинуши?

– Перестань. Он только на испытательном сроке. Еще ничего неизвестно.

– Что у него там за фамилия? Постой, постой… Берлюдов? Бердяев? Серьезно? И его взяли?

– Мориц!

– А чего ты его оправдываешь? – и я еще пристальнее посмотрел ей в глаза, лихая искра в них будто и пропала.

– Я его не оправдываю.

– Ну-ну. Костюм, наверное, идеально сидит! Кто бы мог подумать? Два месяца в коридорах… Нет, я наберу этому идиоту.

– Ну куда ты, Мо-ориц?

И я, шатаясь, бреду по коридору и неудачно сворачиваю в спальню, разбив локтем дверное стекло. С кухни доносится беспокойное: «Дорогой, ты чего там?», через мгновение передо мной Мари, ладонями прикрывает рот в ужасе, глаза мокрые от несвежих слез, рассматривает мой локоть весь в крови и от боли, глядя на него, боится даже прикоснуться. Начинается возня, я принципиально рыскаю по полкам в поисках записной книжки, руки трясутся – это раздражает даже меня – Мари вокруг да около, не знает, как ко мне подступиться. Слишком тесно, слишком душно в нашем коридорном мирке. «Черт, да где же книжка!.. Мари… Да я сам!» – а у самого валится все из рук, на полу булавки, шпильки в крови, целый сборник записок, составленный Мари – она продолжала их хранить, даже если я их не читал. Наконец номер на прилипшем к другому пожелтевшем листке. Красным карандашом, ничего не разобрать.