Зёрна и плевелы.
«Управы на вас нема, я вам покажу, начнёте у меня любить Устав и Русь Карпатську!», – кричал на караул какой-то рыхлый рослый капитан во дворе гауптвахты, отгороженном от мира высоким каменным забором австро-венгерской кладки. Начальник караула в звании прапорщика и солдаты, стоявшие во дворе по стойке смирно перед этим офицером, молчали. Вместе с орущим на смеси русского и карпатского языков капитаном в Садгору пришёл новый порядок, вновь заработала гауптвахта, ранее закрытая на «санитарный день», затянувшийся на несколько недель и ставший первыми бесконечно длинными выходными для военного пенсионера МихалЮрича, чему несказанно была рада его вторая молодая жена. «Почему в камерах нема фонтанчиков, где плевательницы? Почему из офицерских камер пропали графины и стаканы на подставках? Усё покрали! Вы у меня вместо караула сами в камеры сядете!»
«Дикий, точно дикий», – подумал Феликс, заходя во двор и представившись капитану строго по форме. Тот с раскрасневшимся от крика полным лицом с обвислыми усами вокруг пухлых губ осмотрел его с ног до головы и только потом подал руку для пожатия. Она была влажной и мягкой.
– Чи знаете, чи не знаете Вы свои обязанности помощника коменданта, предусмотренные статьей тридцать пятой Устава?
– Так точно, наизусть. Докладываю: помощник коменданта подчиняется коменданту и выполняет все его задания по гарнизонной и караульной службам. Доклад закончил.
– Всё?
– Так точно, всё!
Любомир Дикий, а это был конечно он, остался доволен лейтенантом, который в трёх словах рассказал ему свои обязанности: подчиняться и выполнять задания. «А он не дурак, да и место старшего помощника коменданта вакантно, надо к нему присмотреться», – уже в свою очередь подумал новоиспечённый комендант и отдал своему помощнику первое задание привести всё в порядок.
Началась рутинная комендантская служба. Усилиями Феликса на гауптвахте в баках с питьевой водой забили положенные по Уставу фонтанчики. Если выполнишь то, что написано, то получается писаная красота! По примеру, поданному первым учителем – стариком-комендантом, во дворе гауптвахты бордюрные камни и клумба, опоясанная старым колесом от «Урала», были выкрашены известью. Во всех камерах, в том числе и одиночных, с закрывающимися на замок нарами, были установлены плевательницы, столь любимые капитаном Диким, назначение которых было неясно Феликсу, не привыкшему плеваться. Родители так сами не делали и ему это в голову не приходило. Он, конечно, встречал гражданских людей, которые зачем-то сплёвывали на пол, но представить, что сплёвывание военнослужащими слюны – это воинский ритуал, соблюдение которого требует обязательного наличия в каждой камере отдельной плевательницы, нет, решительно такого он себе представить не мог. Как это делают, если по команде – то по какой? Может, «вспышка снизу» – типа надо её заплевать, чтобы спастись? Бред какой-то.
Кому – бред, а кому смысл жизни – смотреть за тем, как другие выполняют то, что написано. С новым комендантом в этом был полностью солидарен новый контрразведчик из службы «беспеки». Предыдущий правоохранитель Садгоры не выдержал испытание реформами, приезжавшая комиссия выявила и у него нехорошие телеграммы. Он куда-то делся сам собой. Новый об этом говорить не любил, вообще старался меньше говорить, но с большим удовольствием слушал, как другие говорят. Например, что думает новый начальник КЭЧ – квартирно-эксплуатационной части по поводу служебной квартиры, освободившейся после увольнения бывшего старпома коменданта, кому её давать: очереднику, новому коменданту или тому, кто за очередью и комендантом наблюдает? Что думает новый начальник ВАИ – военной автомобильной инспекции, о том, что на складах нет новых шин для его уазика, может тогда запретить выезд за пределы гарнизона всего военного транспорта или есть решение этой проблемы? Много чего хотел узнать и много чего познал «беспечный» надзиратель.
Поскольку в условиях отсутствия необходимых материальных средств реформой можно назвать даже перестановку существующих предметов с места на место и покраску известью бордюров и автомобильного колеса, то и эти разительные перемены гауптвахты, наряду с воскресшими плевательницами и фонтанчиками, были представлены новому командиру дивизии (предыдущий тоже погорел на проклятых телеграммах, которые передавал его узел связи) как проявление воинской доблести нового коменданта и его помощника. Беспечная служба наличие этого факта подтвердила, отметив строгое соблюдение Устава гарнизонной и караульной служб. Комдив на эти вещи посмотрел шире и проинформировал вышестоящее командование об успехах в боевой и политической подготовке. Результат превзошёл все ожидания. Командир дивизии на основании его же рапорта был награждён медалью «За оборону Садгоры», Дикому пожаловали внеочередное звание майора, а Феликс стал не простым, а старшим помощником коменданта. Беспечный же въехал в служебную квартиру, где раньше жил Георгий, брюзжал, что за оставленные предыдущим жильцом пустые бутылки из-под водки, если их сдать, можно купить телевизор. Военторг прислушался и его дефицитную просьбу удовлетворил, пустую тару в качестве оплаты принял.
Теперь окно именно кабинета Феликса оплетал виноград и стол стоял уже не как раньше одно-, а двухтумбовый. В одну из тумб после её проветривания от запаха лука вместо стакана с подставкой была помещена складная доска с походными шахматами на магнитиках. Стакан с подставкой занял своё место в камере, предназначенной для арестованных офицеров. В один из дней военный патруль задержал и поместил в эту камеру бессменного долгожителя холостяцкого общежития – старшего лейтенанта Игоря, разгуливавшего по городу в форме в пьяном виде и проклинавшего всех любомиров, их матерей и так до пятого колена Карпатской Руси. Беспечная служба в пьяных словах измены новой родине и шпионажа не усмотрела, подтвердила личный неприязненный мотив и в двадцать четыре часа с помощью глубоко удовлетворённого майора Дикого, выписавшего ВПД – воинские перевозочные документы для проезда в плацкартном вагоне, выпроводила загулявшего старлея вон из Садгоры в направлении Сызрани, куда задержанный в строгом соответствии с Уставом гарнизонной и караульной служб, обречённо согласился быть депортированным.
Всё случилось так внезапно, что Оксана, прибывшая из узла связи в комендатуру с очередной депешей, зайдя в кабинет коменданта и увидев на погонах одну большую майорскую звезду вместо четырёх маленьких капитанских с удивлением уставилась на Любомира и спросила его: «Товарищ майор, это вы – капитан Дикий?» Хитра была в женских играх чернавка, прищемила-таки она мясистый нос Васыля, как только он сунул его в её тайну, но не разобралась в этих мужских беспечных играх с их регалиями и званиями и некому ей было помочь, потому как водитель коменданта и по совместительству её троюродный брат, он же – жених Васыль был уже в дембеле. Новый водитель коменданта рядовой Стефан был по сложившейся традиции из соседнего села, в званиях вообще не разбирался, но очень хорошо знал вкус рыхлого гурмана-начальника, его родители держали свиноферму и каждую неделю передавали в Садгору «по трохи» копченого мясца, сала, смальца, фруктов и горилку, а также косточек для Любомирового домашнего любимца – припадающего на задние лапы сенбернара со слезящимися глазами. Новая жизнь и пахнуть стала по-новому, чем-то особенным копчёным, что слышно было даже через противогаз.
Атмосферные явления.
Без противогаза, если сравнивать, дышать намного приятнее и честнее. Ведь когда у тебя есть индивидуальное резиновое многоразовое «изделие № 1», а у твоих товарищей его нет, то, случись что, ты ничем им в беде не поможешь. А с другой стороны, если ты в противогазе, потому как у тебя аллергия на амброзию, а у твоих товарищей такого сезонного недуга нет, то и понять они тебя не могут – чего это ты с ними одним воздухом не дышишь. Тоже, неженка какой нашёлся.
Стал старший помощник коменданта задыхаться. Но совсем не потому, что опрокинулась где-то под Садгорой железнодорожная цистерна с каким-то ядовитым военным топливом, от которого у детишек в возрасте двух-четырёх лет стали выпадать волосы. Чтобы скрыть трагедию новые карпатские власти стали искать причины отравления в изюме из Афганистана, в фундуке из Турции, во взрыве комбината в Румынии, в сгорании спутника в верхних слоях атмосферы, в происках гаражных кооператоров, добавлявших таллий в бензин, и так далее и тому подобное. Бывший товарищ старого коменданта, а по совместительству однокашник МыколМыколыча, начальник гарнизонного медсанбата на экстренном секретном совещании специально созданной комиссии, возглавляемой награждённым медалью «За оборону Садгоры» комдивом, назвал эту трагедию красиво, по латыни, «диффузной интоксикационной алопецией», но сказал, что причинная связь между неприятностями не установлена, необходимы дорогие длительные комплексные медицинская и химическая экспертизы, поэтому в скором времени правды ждать не стоит. Его учёности никто не понял и не внял, поэтому он и уволился с военной службы, но на всякий случай увёз из Садгоры подальше своих внуков и подал документы в ОВИР.
Не мешало дышать Феликсу и то, что военный дирижёр гарнизона и почти половина его оркестра как будто бы потеряли слух, и по этой причине перестали играть для нового командира дивизии привычные военные марши авиаторов, артиллеристов, танкистов, «Прощание славянки». Теперь мундир подполковника запаса с лирой и фанфарами в петлицах висел в шкафу, а дирижёр дал объявление в газету о продаже своей квартиры и подал заявление со всей семьей в ОВИР. Долго они с бывшим комендантом и бывшим начмедом своими как будто римскими профилями водили по газетным заголовкам и строкам новостной ленты и искали добрую весть, что все перемены к лучшему, а пожар на железнодорожных путях, где догорала опрокинутая цистерна, это им знамение свыше. Но не нашли.
Как будто трудности с дыханием не были связаны и с тем, что на гауптвахту доставили двух особенных солдат. Призывались они на службу местным военкоматом, оба – сельские парни, отслужили уже по полсрока далеко от Садгоры. Были те солдаты не просто нарушителями воинской дисциплины, а подследственными, а посему поместили их отдельно от остальных солдат, арестованных командирами.
Расследование тянулось долго, остальные временные арестанты сменяли друг друга, а эти двое сидели уже больше месяца. Дикий поручил Феликсу за ними присматривать особо и установил таксу: брать от родни по доллару за каждую передачу домашних продуктов, а за свидание – по пять долларов. По долгу своей службы и по той причине, что старший помощник коменданта был человек молодой, общительный и сердобольный, Дикому стал известен путь, приведший этих солдат сначала на нары гауптвахты, а потом и на скамью подсудимых.
Судьба сначала солдатам благоволила. Дело было ещё летом. Военный строитель рядовой Братасяк и артиллерист ефрейтор Магера заслужили в качестве поощрения отпуск на родину. То ли ратным трудом, то ли угодив отцу-командиру. А, может, решающую роль сыграли их матери, приехавшие к сыновьям в части и поставившие свои чада на домашние харчи. Этого уже не установить. Первые два-три дня рядовой и ефрейтор без перерыва удовлетворяли свой первый инстинкт. Нет, не то, что вы подумали. Они просто ели, пока не пропало чувство перманентного голода. Ну, как же, такого целый год не было у них в тарелках: шпондер, банош, бограч, лоци. Всё это разного приготовления свинина по-карпатски, без которой и дня не может обойтись ни один истинный житель этих гор. Сытые Братасяк и Магера, предварительно для храбрости принявшие по сто («ну, ладно, товарищ лейтенант, если честно – может двести–триста») грамм самогонки, вышли в люди.
На этом пути-дорожки этих похожих историй на некоторое время расходятся.
Братасяк в чёрных брюках и белой рубашке с коротким рукавом, из-под края которого на трицепсе выглядывала татуировка с надписью «Жёлтые Воды» (там стояла его строительная часть), приехал из своего села в Садгору и, сойдя с электрички, решил пройтись по центру. Себя показать и девчонок посмотреть. Дальше – драма об удовлетворении второго инстинкта (да, именно то, о чём вы подумали), рассказанная двумя её участниками по-разному. Хлопец утверждал, что всё было по доброй воле. Дивчина, оказавшаяся девятиклассницей, назвала себя потерпевшей. Заявление подала её мама. Феликс смотрел и не мог понять, как на этого сморчка с засаленными волосами и прыщами в пол-лица могла в первый же день запасть симпатичная малолетняя девица, отправившаяся вместе с ним с улицы Кобылянской на квартиру его дружка по ПТУ. Мать приводила её в комендатуру, где между ней и сексуальным агрессором проводились опознания и очные ставки. Во время следственных действий родительница жертвы и мать насильника громко ругались, шокая и гэкая под окном его кабинета, увитого виноградом:
– Я свою дочку не для Вашего хама растила!
– Так она давно уже не девочка, наш-то не первый у неё!
– Это не Ваше дело! За сыном бы лучше смотрели!
– А что парень? Как в поговорке: пока сука не захочет, кобель не вскочет! Я ж сына одна воспитываю, без отца. Знаете, как это тяжело, на двух работах, чтобы свести концы с концами. Может поженить их?
– Знаю, сама без мужа, целый день на работе, денег не хватает, тут разве уследишь за всем. Давайте вместе думать, что делать. Предлагайте!
Дальше они перешли на шёпот, поэтому Феликс не услышал то, о чём думают матери-одиночки.
Принадлежащий отцу Магеры синий автомобиль «Москвич-2141» на полной скорости не вписался в левый поворот дороги, ведущей из села в Садгору, и слетел с проезжей части на правую обочину, где врезался в дерево. Пострадали все четыре седока, источавшие запах сивушного масла и копчёностей: сам ефрейтор, его школьный друг и две двадцатилетние селянки. Особенно досталось одной из них, её с переломом нижней конечности доставили в больницу. Остальные отделались сравнительно легко: ссадинами и синяками. Владелец машины исходил праведным гневом: без его спроса взяли, считай угнали автомобиль и разбили его! Кто восстановит ему почти новую машину, на которую он копил десять лет и которая ему досталась по очереди? Судьба селянки с поломанной ногой его не интересовала – сама виновата, надо было смотреть с кем в автомобиль садишься. Его владелец также недовольно смотрел на школьного друга сына, путающегося в показаниях: кто на каком сиденье ехал, кто что делал и говорил в момент аварии. Но по пьяни разве всё упомнишь. Ефрейтор всю вину брал на себя, носители ссадин, синяков и даже перелома претензий по возмещению им ущерба не предъявляли. Дело житейское, все друзья, дескать, какие тут могут быть вопросы. Отец Магеры злобно шевелил обвислыми усами, его право частной собственности синего цвета было разбито о дерево и не подлежало восстановлению. «Обыкновенное транспортное происшествие», – так полагал Феликс, жалея водителя-неудачника и пуская к нему девушку с костылём, которая приходила проведать арестованного. Дивчина и ефрейтор о чём-то шептались, но не подслушивать же воркующих голубков.
До обеда был суд над насильником. Девятиклассница, одетая, а точнее разодетая как фурия, в масляные глаза судье заявила, что она девушка не очень опытная и не смогла сначала отличить насилие от настойчивого ухаживания кавалера, предпочитающего делать всё без предварительных ласок. Теперь она, посоветовавшись с более опытными в этом плане женщинами, в том числе со своей мамой и с матерью подсудимого, считает всё произошедшее недоразумением. Более опытные женщины до суда сами урегулировали все материальные претензии и разногласия. Ведь девичья честь чего-то да стоит? Цена осталась интимной тайной. Суд отправил рядового Братасяка обратно к месту службы.
После обеда суд рассматривал дело о нарушении правил дорожного движения, при этом собственник автомобиля простил угон и за это просил к ответственности никого не привлекать. Сначала всё шло гладко. Но перед тем, как суд засобирался в тайную комнату писать приговор по столь очевидному делу, произошло следующее событие. Отец Магеры вдруг заявил, что за рулём был не сын, а его друг, и, предъявив расписку, что тот обязуется до суда полностью заплатить за разбитую им машину, сказал, что ущерб ему так и не возмещён. Оказалось, что друг уже имел условную судимость и ему никак нельзя было второй раз попадать под суд, в связи с чем он договорился с отцом товарища, что заплатит и за машину, и за оказанную услугу, а ефрейтор возьмёт вину на себя. Но отец не получил обещанных денег, только поэтому и возмутился. Суд дело вернул на доследование, а ефрейтора отправил служить дальше.
Да, уж, при общем благополучном исходе как для подсудимых, так и потерпевших день к своему исходу выдался для старпома коменданта непростым. Лейтенант вдруг почувствовал себя опустошённым, опустившимся на самое дно, прикоснувшимся к грязи жизни. Как если бы в слякоть шёл аккуратно по тротуару, выбирая сухие места, сам в лужи старался не наступать, а тебя взял и обрызгал с головы до ног проезжавший мимо автомобиль. И вроде ты ни в чём не виноват, сам ничего такого не сделал, а стоишь и обтекаешь. Гадко. Матери теперь продают дочерей, отцы – сыновей. А сам-то, сам чем лучше! У родителей и хромой девушки брал эти злополучные зелёные бумажки, отчёт о которых потом требовал Дикий! Деньги становятся мерилом всего: успешности, признания, значимости, даже ума и как будто бы счастья. Но зачем нужны такие реформы, если люди стали меняться не в лучшую сторону. Почём теперь кило чести, метр совести, литр любви? А оптом дешевле, если купить душу сразу со всеми потрохами? Неужели никому от этого не тошно и не душно? Как сделать так, чтобы тебя не обрызгал автомобиль?
Феликс долго мыл руки армейским хозяйственным мылом, намыливал и смывал, намыливал и смывал холодной водой, глядя на себя в зеркало. Кто ты? Потом умылся и вышел вечером подышать свежим воздухом в комендантский дворик, где с удивлением обнаружил Юлия Вениаминовича с площади у «Пьяной церкви». Тот был без прежней фиолетовой жилетки, одет в добротное серое шерстяное пальто, в шляпе и выглядел старше, как будто бы даже постарел, седая борода что ли стала длиннее. С задумчивым видом в руках он держал почтовый конверт. Феликс прервал молчание:
– Здравствуйте. А Вы что здесь делаете?
– И Вам здоровьица желаю, какой хороший вопрос. Я сам себе очень часто теперь его задаю. Что я здесь делаю, когда надо уже уезжать… Я принёс Вам художественное фото. Понимаю, понимаю, Вам сейчас не до него – такие времена, но я не могу уехать, не отдав долги. Вы мне дали деньги, я Вам – честное слово.
– Как Вы меня нашли, откуда Вы узнали, где я служу? Вы, что, шпион? И Вы теперь почти не картавите.
– Скажите мне, зачем мне картавить, когда за это мне не заплатят? Молодой человек, я не знаю Вашего звания, это мне не надо, я не шпион и даже не служил в армии, поэтому не могу изменить присяге. Но я же Вам рассказывал про нашего председателя союза художников. Он сильно пил, но в один день бросил, теперь пьёт только берёзовый сок и пишет одни берёзы на картинах. Все наши художники подумали, что его задержали за пьянство и поместили в вытрезвитель, то есть, извините, в комендатуру. И там с ним что-то случилось. Оказывается, нет.
– Комендатура и вытрезвитель – это не одно и то же. Хотя Вы почти правы. Тут у нас двое солдатиков попали под следствие, пьяные нахулиганили. Сегодня их суд отпустил. Надеюсь, что больше пить они не будут. Хотя они легко отделались, может и не сделают для себя таких выводов.
– Я не служил в армии и не имел удовольствия выпивать с офицерами, поэтому не понимаю Вашей субординации. Наш председатель рассказал, что в своей мастерской имел разговор с одним молодым, но почему-то умным офицером из вытрезвителя, извините, из комендатуры, который знает, что портреты гусара Давыдова и поэта Пушкина из школьных учебников по литературе нарисовал Кипренский. Представляете?
– Отчего же не представляю. Все, кто раньше учился в средней школе, смотрели в учебники и могли там это видеть.
– Смотреть и видеть – это не одно и то же. Не все так могли и могут. И раньше, и теперь. А таких теперь вообще не делают. Тогда я сразу подумал о Вас и не ошибся. Я редко ошибаюсь. Возьмите фото.
– А-а, я теперь понимаю, как Вы меня нашли… я не знал, что мой сосед – это ваш председатель…а я с ним выпивал по-свойски…всё-таки водка, а не шампанское сближает людей…Мы сыграли свадьбу и теперь снимаем комнатку в домике, где во второй половине мастерская художника. Спасибо за доставку фото. Такое чувство, что оно из прошлой жизни. Да…Не стоило беспокоиться, можно же было отправить фото или я мог бы сам зайти забрать его, ну, если не на этой неделе, то на следующей.
– Так бы и было, если бы Вы смогли меня ещё застать. Но у меня на руках открытая на неделю виза, я продаю дом и мы уезжаем.
– Какая виза? Надолго едете?
– Да, насовсем. Я полвека смотрю на синагогу, в которой теперь кинотеатр, и полвека плачу. Поэтому и уезжаю.
– А я никогда не ходил в церковь. Ну, один раз, случайно было, меня там ещё водой обрызгали и старик на стене стал подмигивать. Короче, ладана надышался. Разумеется, не стоило из синагоги делать кинотеатр, но не плакать же из-за этого.
– В Ваши года Вам многое простительно. Может быть и хорошо, что Вы не плачете оттого, что в синагоге теперь кинотеатр. У меня на это есть личная причина, от которой нельзя не плакать.
– Скажу Вам по секрету. Как честному человеку и раз мы так с Вами разоткровенничались. Я сам думаю о том, правильно ли я сделал, что остался в Карпатах, а не уехал в Воронеж. Тут вкусные чебуреки и пиво, но не ради этого же оставаться. Новая власть мне не родная. И люди какие-то стали попадаться нехорошие. Сегодня вообще день дурной. Представляете, родители за деньги готовы ломать жизнь детям. Это же ненормально?
– Я же Вам говорю, а Вы меня не слушаете. Я фотограф-художник, много лет смотрю и запоминаю, смотрю и запоминаю людей. Вы знаете, какие мне раньше попадались лица?
– Какие?
– Ну, да. Вы молодой, Вам не видно разницы. Раньше лица были все разные, а теперь мне кажется, что это один и тот же человек. Он везде, и даже женщины с лицами мужчин. Они не улыбаются! У нас небольшой город, а Вы в нём – новый человек и Вы не похожи на его новых жителей, что приходят из карпатских лесов. Я смотрю на них через камеру, а такое чувство, что это они смотрят на меня через оптику. Я был маленький, но я помню войну, в меня целились. Было такое же чувство. Когда я Вас фотографировал, у меня не было такого чувства. У Вас другие глаза и другое лицо. Теперь таких не делают.
– А что у меня с глазами и лицом?
– Ладно, молодой человек. Знаете, мне кажется, может быть я ошибаюсь и заранее прошу прощения, но Вы, хоть и счастливо женаты, но вам тоже придётся уехать. Вы – молодой, и Вам не надо оставаться и терпеть. Терпением не платят за любовь и им не дают сдачу. Можно остаться и не вытерпеть. Что я хотел сказать, то это уже сказал. Потому что если бы этого не получилось, мне пришлось бы молча отправить фото почтой. А сейчас даже почта уже так хорошо не работает, как раньше, и снимок мог бы не дойти, а я бы мучился в неведении. Зачем тогда мне было давать вам честное слово и куда бы я его тогда дел? Прощайте.
Юлий Вениаминович на прощание подмигнул левым глазом и удалился. Феликс, оставшись в одиночестве, покурил и вернулся. В туалете комендатуры над умывальником висело треснутое пополам зеркало. Над ним без плафона горела лампочка ещё советского производства. «Что у меня с лицом? Каких «таких» не делают? О чём это он? Так, нос на месте, левым глазом горжусь – он у меня дальнозоркий, им хорошо было целиться, но неудобно стрелять с правой руки из офицерского ПМ. В правом глазу живёт близорукость, она не мешает читать, но не позволила стать военным лётчиком. Как можно одновременно быть счастливо женатым и терпеть? Может всё-таки отпустить усы? Можно ли читать мысли по глазам? Надо купить зеркальные очки вместо обычных. Глаза б мои не видели таких мамаш и папаш, как у Братасяка и Магеры. Детепродавцы. Ладно, всё к чёрту, пора домой».
Все следующие дни над Карпатами величественно пришедшее на этот раз с востока солнце закрывали трусцой прибежавшие с запада серые тучи, и небесные хляби разродились мерзкой сыростью. В ОВИР стали поступать заявления не только от военврачей, гарнизонных дирижёров и фотографов, называвших себя художниками. Продавались квартиры, дома, гулко пустела Садгора. И если из русскоговорящего города вытекали одни потоки, отфильтрованные через универ, театр, санэпидем- и другие станции, то хлынули в него сначала тёмные своей убогостью мутные ручьи, а потом по грязным, отравленным ненавистью ко всему русскому, горным рекам на грубосколоченных плотах приплыли угрюмые дровосеки, которые сквозь гнилые зубы говорили на таких языках, что и сами не всегда понимали друг друга. Носили те лесорубы и пастухи обвислые усы под тонкими носами с горбинкой на впалых хмурых небритых лицах, пахли овчиной и мамалыгой, мерили улицы широкими шагами длинных кривых ног, трогали всё жилистыми руками с грязными ногтями. Обрушили они свои точёные секиры на берёзы, полетели щепы и белая береста, потёк сок, горький и солёный, как слёзы. Да некому было те слёзы вытереть хорошо пахнущим платком. Люди в очках для чтения массово покидали город, и было в их исходе что-то безысходное для тех, кто в нём оставался.
Вот в этой безысходности и задыхался Феликс.
Как же так: с конца октября по старому стилю по начало ноября по новому стилю сыграли в Марусиных Крыницах шумную свадьбу, поставили в сельсовете штамп в Анин паспорт и выдали свидетельство о браке на двух языках – русском и карпатском. Вот и нашлось второе применение висевшему в шкафу серому костюму, на котором не было видно сведённых химчисткой пятен первой лейтенантской попойки. Были родители с двух сторон, была эта встреча сначала радостью бывших сослуживцев, ставших к тому же родственниками. Вспоминали родители молодых свою гарнизонную молодость, теперешний быт, общих друзей и знакомых, оказалось, что число их неумолимо уменьшает время. Подарили молодым телевизор и ковёр, а также конверты с деньгами, которые молодожёны потом считали до утра, сидя голыми на брачном ложе, думали купить мотоцикл с коляской Феликсу и автоматическую стиральную машинку для Ани. Гуляли на свадьбе старый комендант МихалЮрич с молодой женой и новый комендант Любомир Дикий на пару с беспечным служакой. Приехал из соседнего Полесья уволенный из армии по сокращению Константин с женой и подросшим пацаном, на которого они в училище пытались записать игрушечный Ту-144, обнаруженный в их двухместной тумбочке. Была на каком-то месяце ещё незамужняя, но уже успевшая счастливо забеременеть Оксана с погрустневшим Васылём. Мама Оксаны подогнала в подарок из закромов сельпо новую скатерть-вышиванку на стол. Голова колгоспу – отец Васыля был свадебным генералом, ради такого случая подал свет в клуб и не отключал его до утра. Не затухала печь, в которой томились горшочки со свиными рёбрышками, в качестве подарка любезно предоставленными родителями Стефана. Стол ломился от копчёностей, наваров, солений, выпечки, мамалыга была со сметаной, с яйцами, со шкварками, с сыром и брынзой.
Приехали и пришли многочисленная родня родителей Ани и соседи по огороду и саду, предпочитавшие самогон водке. Прибывающие до позднего вечера гости из далёких лесных хуторов носили шитые рубахи и обвислые усы, водили своими тонкими носами с горбинкой по непохожим на них городским лицам. Как положено, местные у ярко освещённого всю ночь клуба до первой крови подрались между собой и даже зачем-то обидели солдат-пограничников, проезжавших мимо на своём уазике. Те сначала с перепугу пару раз выстрелили в воздух, при этом никого, слава Святому Николаю, не зацепив, а потом в знак примирения в качестве контрибуции забрали с собой со свадьбы пару мутных бутылей и полметра копчёного сала. Но погранцы так и не вкусили добычу, по прибытии в Садгору всё это у них конфисковала беспека.
Казалось бы, радуйся, не гневи Бога. А всё как-то не так, чересчур наигранно весело получается, только по заданной теме и траектории. Захмелев, прибывшие гости со стороны Феликса стали желать лейтенанту карьеры до генерала, посмотреть страну, мол, кроме Карпат есть ещё Урал, Курилы, а между ними море Байкал, везде русские люди живут и служат. И протрезвел Воронеж, когда жена отставного военврача сказала, как отрезала: «Мы свою дочку никуда не отпустим, мы сами намучились в Хибинах и такого дочери не желаем». Как так намучились? А северное сияние в полнеба, а поля морошки, а летние белые ночи, а молодость, а любовь была какая, ведь было же всё равно где, ведь это всё было наше! «То-то, было ваше. А здесь – наше. Ане и Феликсу только здесь будет хорошо», – был ответ из Марусиных Крыниц. Да, то не золотое кольцо надела Аня на свободный палец Феликса, с кольцом-то летать и возвращаться в гнездо можно, а привязали за то кольцо птичку коротким дротом к ветке яблоневого дерева в карпатском саду. Гусар стал гусём и будут кормить его мамалыгой.
Дни становились всё короче, погода – хуже, барометр вместо «ясно» показывал «пасмурно», свет уже с трудом пробивался через сумрак. Небо, плотно затянутое серыми тучами, тяжело вздохнуло и выдохнуло из себя снег. Это были снежинки диковинной формы «трезуб», которые больше напоминали якоря для удержания корабля на одном месте, чем вписанное в них слово «воля». Не свобода, но воля – так читали снежинки дровосеки. Это были их снег и их воля. Кроме тяжелого дыхания купола неба слышен был в опустевшей Садгоре странный тревожный гул, похожий на звон тяжёлого колокола, но исходил он откуда-то снизу, как будто из подземных шахт Карпатских гор, а не со стороны собора Святого Духа на доминантном холме.
На жд-вокзале оба в одинаковых военных лётных коричневых кожаных куртках стояли сын и отец, рядом – мама, вытиравшая хорошо пахнувшим платком слёзы со своих глаз, с тревогой и надеждой неотрывно смотревших на сына. Всё так – сидит её кровинушка смирненько, ведёт себя хорошо, но попал её птенчик в золотой садок, будет сыт, да не поют в клетках соловьи. Мамалыга, мама, милая моя, лыгать-то не хочется, а хочется драпать от таких перспектив как можно дальше и побыстрее. У кого спросить совета про жизнь, как ни у отца родного. «Ты, сынок, поступай – как знаешь. Что до меня – я бы уехал не задумываясь. Мы с твоей мамой ездили по гарнизонам, я служил, она была женой офицера. Так раньше все жили, ну не все, конечно, были и разводы, но чаще по другому поводу. От скуки гарнизонные мужики и бабы начинали дружить семьями, и ничего хорошего от этого не получалось. Кто чей национальности был значения не имело. Аня, если тебя любит и считает твоей женой не по паспорту и происхождению, а по сердцу, конечно, сначала побрыкается, но к тебе вернётся. Как нитка за иглой, может и путаться, но к ней привязана. Но решать в любом случае тебе и тебе отвечать и за себя и за Аню. Хочешь оставаться в Садгоре – дело твоё, сам знаешь – будет тебе тут русскому непросто. Карпатская Русь – это тебе не Советский Союз. Изменилось всё. Пора и тебе взрослеть. А мы с мамой поехали домой и всегда тебя поддержим в твоём решении».