Чьих будете?
«Телеграмма пану полковныку!», – опять зазвучал в комендатуре певучий голос Оксаны. Лейтенант вышел на него, как кролик на удава, может что нового расскажет об Ане. Дивчина в военной форме по фигуре была действительно собой хороша, возле неё ужом вился водитель Васыль. «Как съездили на речку?», – вопрос Феликса застал их обоих врасплох, по лицам было видно, что им есть, что скрывать. Рядовой явно в позапрошлое воскресенье был в самоволке, да ещё и угнал служебный уазик, а его прекрасная спутница как русалка покоряла водную преграду вместе с ним и теперь, застигнутая врасплох, зарделась. Родители обоих, видимо, об этом не знали. «Товарищ лейтенант, будьте ласкави, не кажить коменданту, – взмолился проштрафившийся водитель, переходя с русского на карпатский, туда и обратно, – а то меня обратно в часть отправят, а там нарядами заморят. Я уже альбом дембельский почав робыты. А Оксана – то моя сестра. Троюродная, землячка. Ну, товарищ лейтенант!» Девушка умоляюще хлопала пушистыми ресницами карих глаз, в которых светилась хитринка: «Сдаст или не сдаст? Если Васылю влетит, узнают его родители, что это из-за меня, могут расстроиться мои планы. Сам-то лейтенант в прошлую пятницу ещё был тот, хорош. Хоть бы не сдал!»
Чужая не совсем невинная солдатская шалость накануне громадных государственных потрясений, совпавших с великими событиями в личной жизни, пережитыми на прошлой неделе Феликсом, показалась ему только ещё одним незначительным штрихом, мелким мусором на изрытой лыжами поверхности снега на курсантском марш-броске. Как те поломанные сосновые иголки, что были видны в стекла противогаза, когда он лицом вниз спасался от гипотетического ядерного взрыва. Так-же близко были видны девичьи брови и ресницы, когда он их целовал, а Аня закрывала глаза. Не было от неё весточки, наверное затаились они там в своих Марусиных Крыницах, прижухли, как зеленая трава после удара первого морозца. Не остаться бы самому лежать в этой траве. Ударенное по рукам ГКЧП и революционеры-демокра-ты затаились, как наступает затишье перед чем-то очень большим и неизбежным, но грозным и не предвещающим ничего хорошего. «Да не буду я говорить коменданту, не до вас сейчас».
Комендант прочёл телеграмму и стал чёрен лицом. уазик стоял у калитки комендатуры, полковник собирался в штаб дивизии, но не поехал, а собрал всех в своём кабинете. «Товарищи офицеры! От нас требуют принять новую присягу. Я лично этого делать не буду. Вас не неволю. Хотите – принимайте, хотите – нет. Я был и остаюсь коммунистом, присягал партии и правительству, им и остаюсь верен. Со мной живёт моя больная мать-старушка и ехать мне некуда. Уже второй срок являюсь депутатом Садгорского облсовета вместе с начальником политотдела дивизии. Знаете, как эти народные избранники теперь себя называют? Рада! Это рада не Руси, а рада ада! Они рады этому бардаку, они рады, что теперь можно гопака танцевать в зале заседаний совета, они скоро морды будут бить друг другу на этих заседаниях! Я их как облупленных знаю!» МихалЮрич был взволнован, всегда говоривший тихим голосом и не повышающим его, теперь от слова к слову, от знака препинания до следующей паузы, когда набирал воздух в лёгкие, говорил он всё громче и громче. Стены комендатуры, украшенные рукой местного ваятеля панелями с виноградной лозой, казалось вибрировали и впитывали каждое новое слово коменданта, пугаясь серьёзности происходящего. Стены имели уши.
Слово взял старпом. Сегодня он был на удивление трезв, хотя ещё вчера в его кабинете штаб военных анархистов, включающий каких-то штатских лиц, в дыму сигарет горячо, как этого никогда раньше не делали без водки, осуждал какую-то оппозицию, которая мешает каким-то реформам, и предлагал в этой связи какие-то меры. Встал и говорил, как будто бы всерьёз, хотя никто его так не воспринимал. «Я тоже принял решение. Это мой свободный трезвый выбор. Терпеть более не намерен. Произошли известные присутствующим в этой комнате лицам события. Хватит жить по-старому. Надо по-новому. Устал я от коммунистов, их обмана, надоело лизоблюдство, надоело всё! Есть новая партия и я в неё вступаю. Буду заниматься поддержкой нового курса. Пусть хоть дворником, но в новом правительстве реформаторов. Ухожу в большую политику! Я за реформы и против всякой им оппозиции! Да здравствует народовластие!»
Как становятся политиками? Неужели от обиды? Обязательно ли, заявив о себе, как о реформаторе, предать командиров и старых друзей-товарищей? Можно ли как-нибудь по-другому? Феликс этого не знал, в демократы он не стремился. Ему хотелось верить, что если люди что-то говорят, то они это и имеют в виду. Лейтенант, слушая старпома, ещё не знал, что между ним и комендантом давно возникла не то чтобы неприязнь, а так, заусеница, некая неловкость. Дефицит испортил советского человека, комсомольца и коммуниста. Как-то Георгий в центральном магазине военторга присмотрел себе двухкамерный холодильник. На это чудо техники, выпускавшееся в ограниченном объёме, была очередь, так просто не купить, поэтому среди военных организаций чудо распределяли некие люди из военторга, с которыми можно было договориться. Георгий договорился. Записали официально на комендатуру. Как только эта волшебная запись оказалась в официальном журнале распределения, тут же об этом стало известно МихалЮричу.
У коменданта от первого брака была повзрослевшая уже дочь. Две женщины-ровесницы в одном доме не могли каждая делить одну и ту же кухню и отца-мужа, поэтому дочери, как взрослому члену семьи военнослужащего, полковник пробил отдельное жильё, а сам остался жить в прежней квартире с молодой женой, маленьким сыном, больной мамой и немецкой овчаркой. Но разъезд потребовал продублировать всё вторыми экземплярами: диван, мебель, телевизор и, конечно же (как без него!), холодильник. Как раз этот злополучный образчик кухонной бытовой техники, да ещё и в новомодном двухкамерном исполнении, поступил в военторг, установленным порядком уведомивший об этой радости коменданта. Увы, тайная договорённость старпома была реализована не в его пользу. Васыль на уазике доставил из магазина новый холодильник на первый этаж старинного дома по улице Головной, а прежний ещё хороший однокамерный холодильник отвёз в новую квартиру дочери коменданта.
В этой многоходовке старпому не досталось ничего, кроме слов МихалЮрича: «Георгий, а чего ты мне не сказал и делал это за моей спиной? Ладно, ты ещё молодой, успеешь ещё, в следующий раз». Комсомолец Жора после этого коммунистов разлюбил, они ему надоели, он решил стать демократом.
Остальные высказывались либо в духе коменданта, либо старпома, некоторые с ними обоими не соглашались, говоря, что нет ничего страшного в новой присяге, можно и принять, жить-то надо дальше. С кем воевать за старую присягу, скажите? Под какими знамёнами? За что? Обычное служебное совещание превратилось в офицерское собрание. Это был какой-то новый формат, когда подчинённый мог в присутствии начальника высказывать свою точку зрения. В условиях самоустранения коменданта от принятия единоличного решения постановили коллегиально: всех сидящих на гауптвахте солдат капитану Лютикову освободить и передать на поруки и перевоспитание их отцам-командирам. Гауптвахту считать временно закрытой в связи с санитарными мероприятиями. Караульных отправить в свои части для дальнейшего прохождения службы. Феликсу показалось, что все переживают за дело, как заговорщики Временного правительства. Они пришли к власти путём заговора против царя, а потом пытались заговорить перемены, которых жаждали и от них же дрожали. Это их и погубило. Такова цена слов, которые люди произносят не понимая, что они говорят, и за которые не хотят отвечать.
Комендант продолжал сидеть во главе своего стола, установленного буквой «Т», и мрачно смотрел, как одетые в советскую форму офицеры на его глазах преображаются, незримо меняя свой облик. Кто-то облачался в гражданское платье, кто-то вставал под триколор, кто-то – под другой стяг. Под его любимый кумач вставать не хотел никто. Он был последним рубежом этой обороны и, не начав битву, проиграл её, хоть и был единственным, кто был к ней готов.
Дух и воля.
Готовность в виде единодушия офицеры комендатуры проявили, когда стали расходиться с собрания и заходить в кабинет к Феликсу.
Помощник коменданта решил всё-таки «проставиться». Вхождение в коллектив было на несколько дней отложено по причине чрезвычайного положения, что не мешало некоторым и раньше узким кругом приветствовать лейтенанта. Несмотря на чрезвычайщину, сухой закон никто не объявлял, но в условиях тотального дефицита приличный алкоголь отсутствовал как уничтоженный большевиками класс. Стараясь не ударить в грязь лицом, в военторге был приобретён ящик коньяка. Продали его не сразу, а после настойчивых обращений старпома Георгия. Выписали как будто бы под комиссию, которая прибывает для проверки. Васыль, получив от лейтенанта купюры с профилем бывшего вождя пролетариата, привёз на уазике вожделенный ящик и занёс его в келью помощника коменданта. Рабочий кабинет Феликса был почти точной копией комнаты в общаге. Те же шесть квадратных метра. Стол, стул, шкаф, только вместо одноместной кровати – каких-то исполинских размеров сейф, увезти который с собой не смогли в своё время ни австро-венгры, ни поляки-литовцы, ни чехословаки, ни даже фашисты, хозяйничавшие полста лет назад в Садгоре. Ящик коньяка вошёл в сейф как литой.
Совпавшее с офицерским прощальным собранием «проставление» Феликса меньше всего походило на праздник. Пили в основном молча. Пили те, кто уходил, пили те, кто оставался. Коньяк постепенно стирал границы меж ними, но чувство разобщения, возникшее так неожиданно, с каждым стаканом живительной влаги прорастало всё глубже, корни его затрагивали болевые точки, у кого семейные, у кого карьерные.
В кабинете помощника коменданта было тесно, но тихо. На стене висела самодельная двухцветная аппликация, в углу которой двое целуются на фото. На неё смотрели кто с недоумением, кто с надеждой. Полковник, не выдержав, спросил у лейтенанта: «Что это значит?» МихалЮрич на самом деле прекрасно знал, что означают эти цвета. Такими флагами теперь по всем углам была обвешана не только ратуша, но и её фасад с майоликовым панно и древнеримскими богами, за которым под двумя орлами на крыше не смог укрыться от перемен местный комитет компартии. Он знал, что эти древки полвека назад были в руках лиц, которые скандировали «Карпаты понад усе» и боролись с такими, как он, коммунистами, а те гоняли их по полям и по лесам, пока они не сгинули. Но полковник и его товарищи сейчас проиграли, надо уметь терпеть поражение. Терпеть их можно, но любить они его не заставят. «Знаете, как будет по-ихнему «девушка-хохотушка»? Нет?! «Реготуха», так их мать, они даже смеяться нормально не умеют!»
Меньше всего лейтенанту хотелось отвечать коменданту на этот вопрос и ругань про «реготух» рассказом о васильковых глазах Ани и про цвет её волос. Не это хотел услышать полковник, и он не услышал этого. «Это моя девушка, мы с ней скоро поженимся. И вот ещё – она старше меня на два года», – добавил Феликс, словно это была его заслуга, достижение и преимущество перед остальными. В памяти он держал, что жена Цоя была старше его на три года, и их брак не был эталоном. «Женщины всегда старше, то есть серьёзнее нас – мужчин, даже если разница в возрасте в их пользу. У них всё в их пользу», – ответил МихалЮрич, думая о чём-то своём.
Суровый старший офицер, выпив коньяку, посерьёзнел ещё больше и своим тихим голосом, который стал еле слышным, сказал младшим офицерам, как отец своим неразумным детям: «Так вот, теперь по делу. Я не знаю, окажу ли кому-нибудь услугу, но приказ о новой присяге я и выполнить не могу и не выполнить не получится. Поступим так. Отправляю телеграмму, что все присягу приняли, но если кому надо, кто собрался увольняться или уезжать куда-то, то дам справку, что присягу не принимал. Всё равно будете её показывать не здесь. Пройдет время, может всё забудется или всё вернётся обратно, как было. Чтобы вам эту присягу потом не припомнили и в вину не поставили. Беру всю ответственность на себя».
Лейтенант от таких слов встал и со всей серьёзностью предложил тост за коменданта, как за отца-командира. Объявлялось им, что полковничье решение было поистине соломоновым, именно в сложные, поворотные моменты проявляется настоящая человеческая сущность, те, кто берут ответственность на себя, снимая её с тебя, заслуживают благодарности вне времени и пространства. «Ну, ты, братец, загнул», – сказал Феликсу, отделяя каждое слово, старпом Жора, коньяк вернул его к прежнему образу. Мудрый Лютиков, втихаря от других офицеров позже зайдя к коменданту, попросил выправить для него такую справку на всякий случай.
Всем стало легче, и тем, кто спорил о моральной невозможности второй присяги, и тем, кто со ссылкой на военную историю утверждал, что каждому новому императору солдаты каждый раз по-новому присягали. Любил Феликс военную историю, но не всё ему в ней нравилось. Не нравились ему истории побед, замешанных на предательстве, коварстве, подлости, измене. В корне он был несогласен с тем, что цель оправдывает средства, с тем, что можно вести войны не замаравшись, дистанционно поражая противника путём нажатия кнопочек. Не в то время родился лейтенант, сабли и шпоры гусар сданы в музей. Теперь только противогаз спасёт нас, на него вся надёга.
Но ничто не спасло МихалЮрича. Накаркал чёрный ворон, заказывая в военторге дефицитный коньяк как будто бы под комиссию, что прибывает для проверки. Не прошло и недели, как явилась такая в Садгорскую комендатуру, да не одна. С двух сторон обложили коменданта. Не простила ему самоявленная Карпатская Русь его личный отказ присягнуть ей на верность и странную телеграмму о присяге подчинённых ему офицеров без коленопреклонения новому знамени. Не простили ему демократы-реформаты телеграммы о поддержке ГКЧП, изъяли его собственноручные записи в секретном журнале, грозили в тюрьму посадить к путчистам. Обе комиссии враждебно смотрели друг на друга, но в жертву принесли одного и того же полковника, стал он им неугоден, а его пребывание в должности почему-то не у него, а у них вызывало чувство стыда и неловкости. Как будто бы не он, а они делали нехорошие вещи, но так уж получилось, что они победили. Погубил коменданта узел связи дивизии, принесла ему Оксана новую телеграмму о его увольнении на пенсию. Вместо санкции прокурора об аресте за поддержку ГКЧП подписал эту увольнительную телеграмму помнящий добро подполковник-кадровик, что записывал, всё записывал в блокнот с зеброй на обложке.
Накликал беду и Георгий, в присутствии других офицеров и подозрительных штатских лиц заявлявший о намерении заняться политикой. Не оставили без внимания проверяющие обеих комиссий его любимого «демократического выбора», сказали, что теперь армия вне политики, поэтому ему надо с военной службы уволиться, да побыстрее, потому что военные тайны он хранить не любит, за речью своей и жены не следит. А служебную квартиру надобно сдать, потому как права на военную пенсию у него нет, молод ещё. Пусть ему как потенциальному придворному привратнику новое правительство гражданское жильё и даст, если заслужил.
Искали комиссии капитана Лютикова, да не нашли. Тихий начальник гауптвахты убыл за прозрачные штрихпунктирные пределы Карпатской Руси, в кармане у него лежали тайно выданная комендантом справка о факте, которого фактически не было, и запрос о переводе к новому месту службы в какую-то часть, дислокация которой оказалась недоступна для свободной печати. Был человек и нет его, растворился, а был ли?
Две комиссии хотели уволить и Феликса, да не нашли за что. Отстали от него демократы-реформаторы. Не выполнил лейтенант поручение коменданта-путчиста – не встал на комсомольский учёт в политотделе дивизии, не прибыл в портупее и сапогах поддерживать ГКЧП, не вооружился ПМ-ом, не был готов и всё проспал на топчане в котельной. Удивились местные самоназначенные проверяющие наличию на стене его кабинета двухцветной детской аппликации, очень похожей на цвета флага Карпатской Руси, только они местами оказались перепутаны, и вообще непонятная фотография в левом нижнем углу. Сказал им Феликс, что на первом свидании с девушкой была на нём футболка с такими цветами и у его девушки васильковые глаза под, а не над её пшеничной чёлкой расположены. «При чём тут футболка и чёлка? Вы, пан лейтенант, больше про службу, чем о шмотках и дамах думайте!» Списали это проверяющие на молодость, плохое зрение лейтенанта и на не утверждённый ещё официально формат державного флага. На том и разошлись.
Карпатская пустошь.
Разошлись, разбежались на все четыре стороны пути-дороги офицеров, стоявших ранее под одними знамёнами. Оказалось, что не знамёна и не водка объединяли их. А ведь были они все поголовно коммунистами да комсомольцами, детьми одной советской родины. Той страны, что не делила их ни по форме глаз, ни по цвету волос. По-русски учила всех быть интернационалистами, любить одинаково Хибины, Карпаты, Урал и Камчатку. Как же вышло так, что учила всех одному, а выучились все по-разному? Почему на первой парте в Карпатах оказалось, что слышно было хуже, чем на последней на Камчатке? Отчего не все получали красные звезды на обложки своих школьных тетрадей, может ещё в детстве не хотели сбивать вражеские самолёты или было сомнение, что они вражеские? Все ли их деды воевали с этой стороны окопов, а может в карпатских лесах линия эта, с одной стороны которой наши – красные, а с другой не наши – синие, была вовсе не линия, а так, штрихпунктир? Что же это такое, когда коммунисты другим об атеизме рассказывают, а сами своих детей тайно в церкви крестят?
Пропали как дым, как наваждение, казалось бы очевидные, незыблемые вещи: что лучше всех стран – наша, что вокруг нас – враги, что ещё немного потерпеть такой социализм – и будет полный коммунизм. Исчезло это, но легче не стало. Не стало ничего. Опустело в душе у Феликса, и в этой пустоте надо было найти хоть что-то, за что можно было бы уцепиться изо всех сил и жить дальше. На пенсию – рано, дворником в правительство – тошно, в бандиты – подло. Как там у Цоя: «Я хотел бы остаться с тобой, просто остаться с тобой. Но высокая в небе звезда зовёт меня в путь!» Может всё поставить на любовь, как в рулетке «на красное»? Вдруг выпадет джекпот! А вдруг не выпадет, вдруг будет чёрное, ведь казино всегда остаётся в выигрыше? Судьба – это как лотерея, а ещё бабушка и мама говорили, что с государством играть – выбросить деньги на ветер. Но гусарам нельзя разбрасываться любовью, деньгами – можно.
Родион, на последнем курсе вдруг ставший называть всех курсантов «други мои», вот, с Байконура позвонил, говорил, что хочет в родные Карпаты, что нет места милее, если не переведут, то даже бросит службу, будет дрессировать лошадей и сниматься в кино или заниматься народными танцами, а ещё он завёл себе со скуки ручную обезьянку. Симпатичная такая, она его слушается и очень любит, породы капуцинов. «Ну як же, ты же про них шо то рассказывал? Як это не про обезьян, а про кого тогда? Шо за монахи, а причём тут гусары? Серьгу гусарскую не ты тогда из музея потащил? Ладно, не морочь мене голову, всё равно не запомню». Любил и понимал животных Родион, но с людьми всё как-то сложнее.
Константин из Хибин написал, что из нашего выпуска лейтенанты увольняются десятками, идёт сокращение, никому военные в таком количестве оказались не нужны, бывшие враги ведь стали друзьями и душат нас в объятиях, а ещё – у него болят зубы, когда он сжимает челюсти, глядя на этот армейский бардак. Жена жалуется на маленькую зарплату, ребёнок начал болеть. Думает увольняться бывший десантник.
Другого цивильного дела, как писать и рисовать карандашами, помощник коменданта Феликс не знал. Такие умения на гражданке не надобны. Да и офицерская родословная давала знать. Как так, дать слабину, выбросить вон четыре года казармы и память о двухместной тумбочке? Да ни за что.
С Карпатских гор задул ветер перемен, стало свежо. Небо заволокло тучами и начались дожди. Лейтенант прикрепил шитые погоны к офицерскому плащу защитного цвета, надел фуражку с высокой тульей, на которой продолжала красоваться пятиконечная звезда, и вышел из комендатуры в продуктовый магазин, что был неподалёку. До офицерской столовой было далековато и неприятно идти под дождём, да и военторг при новой власти стал филонить, то работает, то нет. Тушёнка из пайка ещё осталась, надо было прикупить к ней свежего хлеба. «Хорошо, открыто, и людей немного», – отметил Феликс, зайдя вовнутрь. – Товарищи, кто крайний?» Ответом была вдруг наступившая тишина. Магазин, до этого живший разноязычным многоголосьем, онемел. На офицера уставилось несколько десятков глаз, смотревших на него, как на чужака. Мужские и женские глаза сквозили холодным любопытством, и в такие глаза смотреть не хотелось.
Жители Садгоры всегда считали любую власть чужим, инородным наростом. Начиная с австро-венгров, поляко-литовцев, чехословаков, румын и других государственнообразующих наций, что в разные времена заседали в городской ратуше под башней с часами на площади Рынок, всегда местные жители видели в начальстве пришлых людей, но не себя. После путча им сказали, что именно для них будет образована Карпатская Русь, они начнут сами себе из своих же выбирать президента и станет всё не так, как раньше. А тут в продуктовый магазин средь бела дня, как ни в чём не бывало, заходит офицер со звездой. Может опять ГКЧП, а они не знают и надо тогда на всякий случай купить побольше спичек, керосина, соли и хлеба? Если нет этой холеры, тогда как это понимать, зачем раздражать их нервы этой звездой?
Достояв в очереди до прилавка, Феликс попросил хлеба. «Пан офицер хочет хлиба? Просто хлиба?», – удивилась продавщица, как будто бы офицеры не едят хлеб без водки, но продала. Переубеждать её лейтенант не стал, поскольку здесь была заслуга Жоры, всегда покупавшего хлеб с водкой, в разговоры не вступал, сдачу не взял и вернулся в комендатуру, держа буханку в руках. Пакетов в магазине не было, от предложения завернуть хлеб в газету он отказался. Не то, чтобы местная пресса ему не нравилась, но к отсутствию целлофана и обёрточной бумаги надо было ещё привыкнуть.
«И ещё – надо начинать учить карпатский. А то от голода помрёшь. Вместо хлеба буду есть их хлиб. Польский, чешский и словацкий «шлеб», румынский и молдавский «пыйне», венгерский «кеньер» или еврейскую «питу». От переименования хлеб хуже не станет», – Феликс преломил ещё тёплый батон и кабинет наполнился ароматом свежей выпечки.
Оставшись один-одинёшенек из офицеров комендатуры Феликс получил доступ к комендантскому уазику, который теперь сутками стоял без дела. Ездить на нём на службу из общаги лейтенант считал для себя непозволительным, не по Сеньке шапка. К тому же анекдотическая история с едущей отдельным транспортом генеральской фуражкой, рассказанная им соседу Игорю, вызвала у того не смех, на что рассчитывал рассказчик, а приступ алкогольной злобы ко всему вышестоящему командованию. Поэтому, чтобы не потерять расположение соседа, лучше было не создавать лишнего напряжения. Но было одно дело, которое без помощи Васыля провернуть было нельзя. Надо было ехать в Марусины Крыници. Феликс где-то читал, что как будто бы так принято, что надо спрашивать согласия у родителей невесты, отдадут ли они свою дочь замуж. Нет, конечно, Устав гарнизонной и караульной служб таких процедур не содержал, и ему на лекциях в училище такого тоже не говорили. Но где-то он читал и не мог избавиться от мысли, что сделать это надо непременно. Ну, по крайней мере именно так поступал во всех случаях гусар Денис Давыдов, когда сначала неудачно сватался трижды: к Аглае, Татьяне и Лизе, а затем не с первого, а со второго раза – удачно к Софье, родившей ему девятерых детей.
Феликс на командирском месте в шитых погонах лейтенанта и для солидности в фуражке ехал на сватовство. Приехали уже затемно, когда в селе в окнах зажёгся свет, а на улице была непроглядная темнота. Хорошо, что дорогу Васыль знал с закрытыми глазами.
– Чего у вас фонари не включают?
– Товарищ лейтенант, да какие там фонари, у нас даже в клубе свет дают тильки колы танцы, и то на два часа! Некогда даже как следует девок разглядеть. А вдруг она – не такая? Приходится всё на ощупь выяснять!
– Да, ладно, на ощупь, тебе-то грех жаловаться, ты что, не знаешь, как твоя Оксанка выглядит?
– А она мне говорит, что только после свадьбы я всю её узнаю, а я ей говорю, что ты мне покажи до того, может тогда ничего не будет. Морочит мне голову, дразнит и не даёт, ещё та бесовка. Всё, приехали, тут доктор Мыкола живёт, вон его хата. Вы идите, а я пока к родителям съезжу, потом вернусь и буду тут ждать.
Родители Ангелины будущего зятя ждали. «Ямочки на щеках. Только что-то худенький, ты его Геля корми хорошо, мужикам это иногда больше надо, чем другое. Когда они сытые, то ласковые и ручные становятся», – Анина мама разглядывала моментальное фото, где её дочь положила голову на плечо безусого кучерявого брюнета с носом-пуговкой, которой он пристегнул её дочь к своему седлу. Феликс сильно потерял в весе, когда переживал и сдавал выпускные госэкзамены. За его напускной весёлостью и лёгкостью скрывались усидчивость и повышенная требовательность к себе. Так, курсантом он дал себе зарок не ходить в самоволки и не ходил три года – ровно столько, сколько служили матросы на флоте. Ну, а как он, став офицером, сможет потом им это ставить в вину, если сам был такой же? Последний четвёртый курс под наложенный на себя мораторий не подпадал, а первый лейтенантский отпуск без поста и мамины пирожки немного вернули его ближе к прежней весовой категории. Но тёща всегда должна заботиться о питании зятя и её совет невесте «кормить не только попкорном» был к месту вне зависимости от степени упитанности будущего мужа её дочери. «Гарный, розумный хлопець. Вот был такой случай – я ему уши лечил в Хибинах, когда он мальчишкой был, и он меня помнит, и родителей мы его знаем», – Мыкола Мыколыч перешёл на русский и предался воспоминаниям.
Накрыли стол, на плите ждали своего часа вареники с картошкой, которые готовились покрыть «добренькой» – шкварками сала с луком, поджаренными на смальце. Свой огород дал всё, что нужно для салатов. Отставной доктор оказался виноделом со стажем и выставил лучшее своё изделие – вишнёвое вино, в котором не было ни капли воды.
Во дворе собаки были привязаны и не выходя из будки зло гавкали на идущего по тёмному двору Феликса. Ярким прожектором ударил свет лампочки под потолком в глаза Феликса, когда он из темноты открыл дверь хаты. Опять ничего и никого он не видел, кроме Ани, которая заслонила собой весь свет. Ослеплённый и немного стесняясь своей роли и не зная правил сватовства, решил он вести себя так, как вели гусары в фильмах. Гора вареников исчезла в лейтенантской утробе, вишнёвое вино заслуживало высшей похвалы и требовало продолжения банкета. На радостях бойкий жених пришёлся по душе Аниным родителям, особенно маме – ел он с хорошим аппетитом, и дали они ему своё родительское благословение, хотя оно и не было предусмотрено Уставом гарнизонной и караульной служб. Кроме благословения дали в дорогу и на первое время Феликсу домашний хлеб и бутыль столь понравившегося ему вина. Пора и честь знать, надо возвращаться на службу, а то там и командовать некому. «Фу, собаки, разгавкались, свои-свои», – довольный тесть провожал Феликса до уазика.
Не более, чем через неделю, в гулкой пустоте коридора и кабинетов комендатуры зазвучал телефон военной связи. Звонили громко, требовательно, как будто бы ничего не поменялось и не было ГКЧП. Дежурный солдат взял трубку, поагакал и пошокал, после чего позвал помощника коменданта. На другом конце провода из узла связи дивизии раздался певучий женский голос, принадлежащий Оксане, помнившей добро о сохранённой лейтенантом в тайне её катании на речку на комендантском уазике, и то, что Аня общалась со своим Феликсом по-русски: «Информирую Вас о том, что приказом таким-то военным комендантом Садгоры назначен капитан Дикий. Он на неделе прибывает и приступает к исполнению обязанностей». – «Не понял, а что с капитаном, в смысле – дикий, почему дикий?» Девушка рассмеялась, разъяснила, что это фамилия такая, нормальная местная фамилия, среди её знакомых есть такие как Москаль, Лысый и однофамилец расстрелянного маршала, извините, Блюхера, а другие она вообще стесняется вслух называть, но никого здесь это не удивляет и никто не обижается. Феликс поблагодарил за информацию о назначении коменданта и сделал Оксане комплимент, что она интересуется военной историей. Но уточнил, что названный ею маршал хоть и воевал в Карпатах, но он не местный, а русский, несмотря на диковинную фамилию-кличку, которая была дана помещиком его предку, вернувшемуся с крестами во всю грудь с войны 1812 года, в честь союзника России в Битве народов прусского фельдмаршала Блюхера. В этой битве отличился Ахтырский гусарский полк, под его командиром Денисом Давыдовым было убито пять лошадей, а он произведён в генерал-майоры. «Вот зануда и зазнайка. Нашёл о чём с девушкой разговаривать! Как его Ангелина терпит?», – молча положила трубку Оксана.
Вечером в офицерском общежитии в комнате 46 литера «Б» как всегда было шумно, несмотря на то, что двое из трёх её обитателей уже уехали служить в свои далёкие родные места: в грузинский горный Гардабани и степной Кокчетав, готовящийся стать столицей Казахстана. Игорь, не снимая хромовых сапог, меряя покинутую его соседями пустую комнату строевыми шагами, с сигаретой в одной руке и с початой бутылкой вишнёвого вина в другой, рвал и метал проклятия в адрес Любомира, уже заочно известного Феликсу. «Ты знаешь, что они сделали? Нет!? Он будет комендантом Садгоры! Это ведь даже не майорская, а подполковничья должность! Твари, я же десять лет в должности старлея не могу капитана получить! А ему всё и сразу! Неужто мне обратно в Сызрань? Ни у прошлых коммунистов, ни у этой новой власти нет стыда, и управы на них нет!»