Мужское и женское.
Девичьи руки гладили Феликса по голове, пальцы тёрли виски, ворошили густой тёмный кучерявый волос на затылке, темечке, растирали уши. Глаза открыть не было сил и сопротивляться нет никакой возможности. Казалось, что он в невесомости, что верх перепутался с низом, что всё, и время и пространство, плывёт, но плывёт по окружности. Феликс с детства не любил карусель, его укачивало, а тут он к ней привязан, а крутит её Георгий и ещё приговаривает: «Ну ещё по одной, ещё по одной». – «Хватит мне. По одной!», – в голос возмущается Феликс, в ответ слышит женские голоса, что они говорят непонятно, какие-то отдельные слова-вопросы: «Куда?», «Ко мне?», «К тебе?», «К нему?» Феликс принимает решение больше так никогда не напиваться и проваливается в невесомость окончательно, гены отца-авиатора не помогли. Правильно делали, что таких, как он, не брали в космонавты.
Как же так! Где же шампанское, на крайний случай «Советское игристое»? Почему он слышит опять о пиве, он же просил, ему – штабному офицеру, такого не предлагать!» – «Ну, проснулся? Ты такой пьяный и смешной вчера вечером был. Говорил – тебе хватит одной девушки, что ты только меня любишь. Говорил-говорил, а сам… Ладно, пиво хочешь? Пока ты спал, я утром сходила в магазин и купила. На меня там как на алкоголичку смотрели, даже стыдно было. Я включила чайник, сейчас закипит и будем пить чай». На кровати сидела Аня и улыбаясь смотрела на остатки лоска, которые сходили с лица штабного офицера тёмными кругами под глазами. «Блииин. Мне так плохо было. А что ты тут делаешь? Постой. Мы что, вчера сюда вдвоём приехали? Иииии? Ой, извини. Мне так хорошо с тобой было. Нет? Да?» Стесняясь Ани, себя такого, вчерашнего карусельного вечера и сегодняшнего тяжёлого утра, Феликс спрятался в душевой и лил, лил холодную воду на голову, стараясь разложить всё по полочкам. Ему, педанту, не нравилась пикантная ситуация, в которой он участвовал, но о которой он не имел ни малейшего понятия. Замёрзнув окончательно, но так ничего и не вспомнив, он взял в кулак висевший на цепочке амулет и решился на поступок, достойный, по его мнению, настоящего гусара.
«Выйдешь за меня замуж?», – запинаясь то ли от холода, то ли от волнения спросил Феликс с порога. С мокрой головой и полотенцем вместо брюк вошёл он в литеру «А» Аниным монахом, а войдя, стал с согласия Ани её монархом, настоятелем односпальной кровати в ставшей двухместной келье. Два сердца теперь стали биться в ритме Рингпляца, так же как и сердце Садгоры, их соединившей то ли в ещё пятницу вечером, то ли уже утром в субботу. Какая разница, если теперь так, а не иначе, если теперь она пахнет его подберёзовиком, а он – её морошкой, если суть этого – химическая реакция, для которой надо как минимум два начала: мужское и женское. Свистел электрический чайник, стоявший на полу и застилавший комнату паром, и некому было его выключить.
В запотевшие стёкла светили попеременно солнце и луна. В голове был то ли ещё вечерний, то ли уже утренний туман. Выпитая на двоих дождавшаяся своего часа бутылка шампанского была назначена виновной за девичью опытность и страсть. Пьяной можно быть и от счастья. Аня уже наяву, а не во сне трогала голову и бороздила волосы Феликса, а он не знал ни времени суток, ни дня недели.
В дверь постучали. Литера «Б», до этого по привычке слушавшая на полную громкость магнитофонную запись теперь уже группы «Ace of Base», азбукой Морзе, больше похожей на барабанную дробь, вызывала литеру «А» и спрашивала, есть ли что выпить. Феликс открыл. «Игорь, я тебе отдаю пиво, а ты делаешь вид, что ничего не видел и не слышал, идёт?» Сторговались. Кастелянша осуждающе смотрела на спускающуюся со второго этажа и проходящую мимо неё пару. «Вообще-то в офицерское общежитие нельзя водить девушек, за это можно и комнаты лишиться, несмотря на то, что Вас МихалЮрич поселил. И постельное бельё в стирку сдайте!», – набивала она цену собственной значимости и вынудила Феликса ответить ей той же аргументацией: «Передайте МихалЮричу, что поселённый им помощник женится, а эта девушка – его жена, мы вчера… сегодня… поженились и будем жить в выделенной комнате. Вот так». – «Это возмутительно!», – заявила кастелянша, но её уже никто не слышал за хлопнувшей наружной дверью.
Странно, но на улице, оказывается, наступило воскресенье, тогда как буквально ещё вчера была пятница. «Смотри, что у меня есть», – Феликс в троллейбусе достал из кармана заветное «изделие № 2», которое так и лежало невостребованным с прошлого воскресенья в кармане светлых вельветовых джинсов и ждало своего часа. «Ну, ты вовремя спохватился. Теперь то уже зачем? Раньше надо было думать. А может и не надо. Как есть. Спрячь, а то люди увидят, уже смотрят». Кондукторша с глазами-дубликатами глаз кастелянши начала что-то нехорошее говорить про современную молодёжь, на что Феликс ей заявил, что она должна следовать по известному ей маршруту троллейбуса, они вдвоём с женой следуют по своему направлению и никого в это занимательное путешествие к себе не приглашают.
Гуляя молодожёном по городу, Феликсу подумалось, что с «понедельниками, средами и пятницами» придётся теперь видимо завязать, ну, или уменьшить дозу. Водка ему самому не нравилась, а другого в офицерской винной карте не было, но теперь-то у него появилось веское основание отказываться. Тем более, что четыре купола, поставленные по углам собора на улице Русской, вдруг стали на его глазах закручиваться и наклоняться в разные стороны.
– Чего-то меня то-ли после вчерашнего штормит, то-ли ладана ещё в прошлый раз надышался. Смотри – купола храма закручиваются и наклоняются в разные стороны. Опять карусель начинается.
– Нет, молодой человек, это у Вас не голова кружится. Это так называемая «Пьяная церковь», или по правильному – Николаевский кафедральный собор. Его так специально архитектор построил. Не желаете ли на его фоне сфотографироваться? Есть моментальное фото в будке, а есть художественное – его я сделаю для вас за неделю. Получится хорошо. Деньги платить сразу, снимочек придёт по почте.
Импозантный экскурсовод-фотограф с аккуратно подстриженной седой бородой и усами, одетый в жилетку фиолетового цвета, занятно картавил и делал это не стесняясь, а с большим удовольствием, немного даже напоказ. Левый глаз у него немного косил, наверное, из-за профессиональной привычки смотреть в камеру одним глазом. На груди висел модный фотоаппарат «Зенит-ТТЛ».
– Такой же у меня дома остался. Давайте сфоткаемся! Но позвольте, как это – деньги вперёд. Мне кажется, что я Вас раньше где-то уже видел, может у другого храма на Австрияпляце. А! Вы похожи на того старика на стене, что мне подмигивал…
– Феликс, это не старик на стене, а святой Николай, и он тебе не мог подмигивать. Не святотатствуй! – вступила в разговор Аня.
– …да, но только честное слово, что сделаете и всё? А хорошо ли выйдет? А гарантии какие?
– Молодой человек! Я уже несколько десятилетий делаю снимки на этом самом месте и никто никогда не обижался. То, что Вам знакомо моё лицо – это даже хорошо, и Вы можете за меня узнать у любого мало-мальски известного человека в этом городе. Меня все знают. Я художник – спросите хоть у Сенприенко – он называет себя главным художником города. Хотя, честно Вам сказать, так себе художник, больше пьёт, чем пишет. Так вот, Вы дадите мне деньги, а я Вам дам честное слово, но на сдачу я выдам Вам квитанцию, что мне «уплочено», как говорил кот Бегемот.
– Хорошо, товарищ кот Бегемот, получите денежку и снимайте нас на художественное фото, а затем в будке под камеру мы сами.
Так и поступили. Сделали сначала художественное фото, а затем в будке под камеру сами фотографировались: корчили рожи, целовались. На последней фотографии Аня положила голову на плечо Феликса:
– Эту покажу маме. Остальные забери. Пусть у тебя побудут. Товарищ фотограф, запишите мой адрес – на него пришлёте художественное фото, если мы не заберём его в течение двух недель.
– Да, раз я знаю адрес, и мы с вами уже сфотографировались, то есть стали уже не чужими, то позвольте представиться: Юлий Вениаминович.
– Очень приятно, я – Аня. А это – Феликс.
– Для Вас, мадам, просто Юлик, если Вас не смущает фамильярность и разница в возрасте. Меня так все женщины по моей просьбе называют. Я не отказываюсь, и они от меня не отказываются. Я женщин люблю, а Вы очень симпатичная, хоть и молодая для меня. А Вы, молодой человек, как я вижу, её очень любите. Держитесь за неё, будьте как одно, как муж и жена.
– А мы ещё официально не поженились.
– Знаете, я любил свою покойную жену, когда был так же молод. Давно это было. Фотография выйдет шикарная! И не бойтесь моего косоглазия. Это не недостаток, а скорее особенность любящего сердца. Если мужчина и женщина любят друг друга, то они должны смотреть друг на друга, причём одновременно в одну сторону. Ведь также? Глаза в глаза и идти одной дорогой. Попробуйте хоть раз так сделать. А представьте, что так всю жизнь? Храни вас Бог.
Фотограф, оставшись один, продолжал разговаривать сам с собой, а Феликс с Аней пошли в университет сдавать Анины долги по зачётам. «Я же тебе говорила: они везде», – смеялась Аня над картавостью фотографа. Она по примеру отца пробовала учиться заочно на факультете гомеопатии и здоровья человека, который располагался не в основном корпусе универа, в бывшей резиденции австро-венгерских и карпатских митрополитов, а рядом с центральным базаром, на котором МыколМыколыч продавал яблоки, и медсанбатом, которым руководил теперь уже известный лейтенанту начальник медслужбы гарнизона с орлиным профилем, посещающий комендатуру по понедельникам, средам и пятницам. «Папа его знает, они вместе учились в мединституте, но отношения сейчас не поддерживают. Он теперь великий, преподаёт в меде у меня на факультете, а папа…», – Аня запнулась, не зная, как лучше сказать, что её отец на полставки сидит в колхозном медкабинете, к нему ходят селяне как к ветеринару, он кормит кур на хуторе и на рынке продаёт яблоки, чтобы свести концы с концами. Вот вам и перестройка!
Проходили мимо центрального базара. Запахло чем-то очень вкусным и сладким, время было обеденное. «Жареная кукуруза, очень вкусно. Тут готовят кукурузу в разном виде. Попробуй. Тебе может понравиться солёный – его можно с пивом, а мне давай возьмём карамельный и сок». На небе были тучки, ветер гонял их нещадно, выветрив остатки головокружения у Феликса, пива не хотелось. Оба на обед ели сладкий попкорн из огромного бумажного ведра и мороженое на палочке. «Когда было трудно купить через забор, то «Бородинское» было вкуснее», – ещё раз отметил Феликс, рассказывая Ане про курсантские годы и медленно продвигаясь к универу.
В коридорах гомеопатического факультета им встретилась смуглянка Оксана с остановки «Старое кладбище», которая с любопытством смотрела на Ангелину – свою землячку и подругу по учёбе, так героически спасавшую в пятницу вечером раненого (а это то же самое, что и отравленного алкоголем), обессиленного лейтенанта, увёзшую его потом куда-то в ночь и не пришедшую к ней ночевать. О нём она ей раньше рассказывала, как о таком положительном персонаже: письма каждый день писал, стихи посвящал, амур-тужур. А тут он такое выдал, что они с ней вдвоём еле его довели до такси, звал обоих с собой: «Девочки, поехали ко мне, у меня есть шампанское. Но, не всё сразу, по одной, девочки, я люблю по одной!» Тоже мне, «хороший мальчик», теперь понятно, «чого це Геля» в него вцепилась, ей тоже нравятся такие же, с чертовщинкой в душе и ангельскими глазами.
Она не признала в мятом чужом лейтенанте случайного троллейбусного попутчика в нарядной белой майке с флагами несуществующих государств и не обратила на него внимания тогда, да и в этот раз он её не сильно заинтересовал – нос пуговкой, роста небольшого. Водитель коменданта Васыль был взрослее, плечистее, понятнее в желаниях, нос у него был мясистый, говорил с ней на одном языке. Упрямый, но простой. А то, что не офицер, а солдат, так то не страшно, а даже хорошо, никуда его не переведут, да и скоро ему выходит срок увольнения со службы, значит, останется здесь, а папа у него – голова колгоспу в Марусиных Крыницах, а у неё мама работает там же продавцом в сельпо, а отца нет. Давайте честно – какой ещё вариант искать сельской девушке на выданье?
«Мужики, что за племя такое, чего им не хватает для счастья? Накормлен, напоен, чист, одет, обут, спать положен – а всё норовит куда-то в пике сорваться, то налево, где свободно, то в кабак, где водка гуще. А с другой стороны, без них было бы совсем скучно, застряли бы мы – женщины в своей нерешительности, что точно нам хочется – непонятно, а так – пусть он решает и будет один во всём виноватый, а не виноватая во всём одна. Не хочу быть одна», – счастливая Аня, сдавшая долги по зачётам, глядя на их первое совместное фото с Феликсом, везла домой двойную радость. На стыках рельс колёса электрички издавали звучащий в такт её ответно любящему сердцу громкий стук.
Серое и цветное.
Громкий стук в дверь прервал приятный цветной утренний сон Феликса, где они снова были вдвоём – он и Аня. Только всё начиналось, и разожжённое любопытство должно было быть удовлетворено, как пришлось проснуться. За окном едва на сером небе забрезжил рассвет, как в общежитие по военной связи позвонили из комендатуры и потребовали срочной явки лейтенанта, причём одетого не абы как, а в сапоги и портупею. «А который час, какая портупея?» Кастелянша, не ответив, убыла к себе в каморку. Помощник коменданта, совершив на скорую руку утренний моцион, в туфлях «Цебо» спустился на первый этаж в офицерское кафе. На завтрак в такую рань предлагались только вчерашние обветренные бутерброды с варёной колбасой серого цвета и варёные яйца с желтком также серого цвета. Кофе с молоком тоже был серого цвета. По телевизору зачем-то показывали балет, но звука не было, чёрно-белое изображение рябило. «Какое-то серое начало недели, а такие были выходные!», – вздохнул Феликс.
Серая остановка была пустынной, троллейбус быстро довёз его в одиночестве по улице Руськой до самой комендатуры. Старший помощник коменданта был уже на месте, хотя по его виду можно было сказать, что он и не уходил. «По пятьдесят, пока ветер без камней?» – «Да рано ещё!» – «Ну, по одной же, чего ты!» – «Ладно, я вот с собой серых бутербродов захватил, как знал». Едва Жора успел спрятать одинокий стакан в тумбу и проглотить с хрустом прожёванный фирменный лук, как в кабинет вошёл комендант. Он был в фуражке, сапогах и портупее, надетой поверх кителя. На поясе висела кобура. Вид у него был решительный, но, увидев лейтенанта в очках и без сапог, а капитана не первой свежести, к его решительности добавилось негодование. «Товарищи офицеры, я убываю в штаб дивизии. Объявлена повышенная готовность. Надо быть готовыми ко всему. Вы – не готовы. Незамедлительно подготовьтесь и ждите меня, я буду сразу, как всё будет готово». – «Что-то он сам на себя не похож, – заметил старпом после его ухода. – Заладил: готов не готов. Может что-то случилось, так почему сразу внятно не сказать? Может сам не знает, что именно произошло и что надо делать? Что за мутное утро такое. Вот и голова болеть начинает, может ещё по одной? Нет? Ну, а я повторю, хуже уже не будет».
Через пару томительных часов ожидания полковник вернулся. К его первичной решительности добавилась осторожность. Глядя на своё малое и чахлое воинство, он довёл до сведения офицеров, что в центре произошли некие события, что президент уже как будто бы не президент, а раз так, то теперь надо слушаться команд вице-президента и министра обороны. Должны всё рассказать по телевизору, но пока не рассказывают, идёт балет «Лебединое озеро», по его завершении ждём особого распоряжения, а пока – по местам, ждать и быть готовыми. Гауптвахту пока не проверять, так как непонятно, надо ли дальше всех держать или всех выпускать. Надо срочно от имени всех офицеров комендатуры и гауптвахты дать телеграмму самому главному коменданту страны о поддержке и готовности. Комендант Садгоры уже без негодования, но с сожалением посмотрел на Феликса и Георгия. Да уж, «защитнички», с этими ни президент, ни вице-президент не устоят. Тут надо настоящим военным, таким как он полковникам за дело браться, а то эти гусары и гуси-хрустальные всё окончательно развалят.
Васыль вновь увёз полковника в неизвестном направлении. Телевизора в комендатуре не было. Георгий, оставшись за старшего, сел за телефон. На том конце информация была самая противоречивая. Близлежащие комендатуры друг другу сообщали самые свежие новости, и при их передаче они обрастали такими подробностями, что, казалось, офицеры были экстрасенсами и сам Кашпировский у них учился. Говорили, что ГКЧП – это самая здоровая и прогрессивная часть страны, а то, что у них руки трясутся, так это от перенапряжения за судьбу советской родины. Что президент оказался болен какой-то тайной болезнью, о которой нельзя вслух по нецензурной причине, что всё под контролем, но могут быть провокации, вплоть до фатальных. После нескольких часов такой обработки Феликс пошёл, получил на вещевом складе сапоги, портупею и кобуру для пистолета. Карточки-заместителя у него не было, ПМ ему не выдали, но выглядеть он стал более воинственно. И уже был готов ко всему. После очередного предложения он не стал отказываться и от водки из того же стакана, который в одиночестве опрокидывал Жора, открывая и закрывая тумбу.
В условиях отсутствия присутствия руководящего коммуниста комсомольцы на троих к вечеру допивали остаток второй бутылки. «Нет закуски лучше, чем виноградная лоза и карамель, ударенная молотком», – поэтически отметил Георгий, когда лук кончился, и из закуски остались сигареты. «К-каакая лоза, что за к-каарамель», – заикаясь спросил его Феликс. Среди бела дня он раньше не принимал на грудь, сидели без обеда и его немного мутило, но природная любознательность брала своё. «А такая. Вот, у меня за окном, видишь, растёт виноград. Так я, не выходя из ка-а-бинета (Жора начал тянуть гласные), просовываю руку на улицу, срываю лозу и опля! Закуска в руках! Но виноград, к сожалению, кончился. Я всегда съедал его зелёным, не знаю какой он на вкус, когда созреет». Всезнающий Лютиков знал, но помалкивал.
Феликс удивился находчивости старшего товарища искать растущие ягоды не на улице, а в помещении, но напомнил ему о второй закуске. «А-а, ка-арамель. Так это ещё проще. Ты когда-нибудь пробовал разделить карамельку на троих? Нет? Так вот, берёшь молоток, бах по ка-арамельке – и у тебя монпансье! Угощай товарищей! Но карамельки тоже кончились, Васька новых конфет из солдатской столовки не принёс, наверное сам всё за-ахомячил. Что с него взять, карпатские – они все такие». На этих словах Жорина голова на закате упала на крышку двухтумбового стола, и он уснул. Лютиков облюбовал для сна всегда свободную камеру, предназначавшуюся официально для содержания арестованных офицеров. Коммунисты старались этим не частить, камера простаивала. Феликс прилёг на топчане в котельной комендатуры, не снимая хромовых сапог и портупеи. Что же там в телевизоре?
В телевизоре по единственно работающему каналу на первой кнопке диктор, который снился лейтенанту в образе коменданта, одетым в мундир, портупею и фуражку, повторял как мантру: «Объявлена повышенная готовность. Хаос и его мать демократия угрожают свободе, поэтому надо установить порядок и его мать диктатуру, только в её условиях человек может быть свободным и счастливым, а ради счастья советского народа надо быть готовым ко всему. Вы – не готовы». Феликса мучила то ли совесть, что он не готов, то ли тошнота от водки с луком, ему казалось, что необходимо было вставать, куда-то идти строиться, готовиться к походу на лыжах в противогазе. Но вспышка могла быть как справа, так и слева, непонятно было в какую сторону падать вниз лицом. А упав, через вспотевшие стёкла «изделия № 1» видно было только как танцуют балет в миноре. Красивые женщины двигаются согласованно, как по команде, но почему-то это не делает их свободными и счастливыми.
Следующие несколько суток летоисчисления ото дня ГКЧП были самыми важными.
Гостелерадио денно и нощно вещало о коррупции, алчности и продажности демократов-реформаторов, о спрятанном или украденном «золоте партии». Страшная тайная великосветская болезнь президента оказалась простым человеческим ревматизмом, который он весь август лечил в тёплых крымских водах, тогда как на самом деле страдал от паралича воли. В чёрно-белом телевизоре измождённый нарзаном лысеющий узник ещё блекло улыбался, поднимал одну руку вверх, передавал обещания вернуться, но его уже никто не ждал. Серые путчисты всей своей мощью не могли унять вчерашнее дрожание рук исполняющего обязанности царя, но всё стращали и не пущали, при этом, как и в прошлые столетия, циркулярно вещали и обещали народу по пятнадцать соток землицы. О приказах министра обороны комендант Садгоры узнавал не как раньше одним из первых, а вместе с обывателями из сообщений радио и газет. Полковник устало снял кобуру, портупею с сапогами, сел в кабинете, слушал радио и ругал уже не лейтенантов с «дерьмократами», а генералов с «малохольными партийцами», алкогольное отравление которых перешло в гипертонический кризис всей страны.
Старший помощник коменданта благодаря своему гусь-хрустальному происхождению оказался заядлым демократом, тумба Жориного стола уже не закрывалась и была гостеприимно распахнута. В кабинете, окно которого было увито виноградом, в атмосфере, пропахшей луком и перегаром, стихийно самоорганизовался Садгорский штаб по поддержке стоявшего на танке вечно поддатого трёхпалого бунтаря, которому то ли противостояли, то ли его поддерживали таманцы, кантемировцы, туляки-десантники.
С обеих сторон были сторонники порядка и законности, но каждая сторона понимала это по-своему. Автобусы поперёк проезжей части, колонны людей, портреты старых и новых вождей, баррикады, танки, кумач, воззвания, двести пятьдесят тысяч пар наручников, митинги, красные пожарные машины, триколоры, бронетранспортёры, мусорные баки – всё смешалось в столице империи рядом со старым экзерциргаузом и современным белоснежным домом, возле которого шахтёры стучали касками о развороченные мостовые и перевёрнутые скамейки.
Но в Садгоре никто не готовился ни к штурму, ни к защите старой ратуши. Как прежде отмеряли неумолимое время часы на её двухсотлетней башне, раньше служившей пожарной каланчей, с которой по-прежнему в полдень играл трубач «Маричку». Лейтенант, почуяв запах свободы, сделал как гончая стойку и ставку в гусарскую рулетку на то, что диктатура падёт в три дня и три ночи. При этом, как ему казалось, в отдельно взятой Садгоре будет образована нормальная республика, тому как есть все к тому причины и на месте все атрибуты: ратуша, вокзал, аэропорт, театр, штаб дивизии, комендатура, троллейбусы ходят, в кафе подают каву и тистечко, на площади Рынок растут розы.
Тем более, что осторожный Лютиков принёс телевизор и комсомольцы втайне от коменданта смотрели то, чего не говорили по радио. Там вдруг, как по прорвавшееся через глушилки радио «Свобода», диктор, одетый в штатское, сообщил, что всё прогрессивное человечество осуждает и возмущено путчистами, которые будут арестованы генпрокурором бунтаря. Всё! Горящие парафиновые свечки запылали и стали маяком-светильником. Маленькая женщина по имени Танечка вдруг в дневных новостях повернула жернова истории и смолола в муку планы, намерения и чаяния здоровенных мужчин-путчистов. Всё в этом мире из-за таких вот маленьких женщин.
Феликс уже третьи сутки не уходил из комендатуры и воспалёнными от напряжения, водки, лука и недосыпания глазами жадно без закуски и пережевывания глотал новости о том, что некоторые соседние комендатуры поддержали путчистов, другие были категорически против. Всё сдвинулось со своих мест, пришло в движение, в пляс, военные водили хороводы с гражданскими, мужчины – с женщинами. Пару раз к коменданту приходила с пакетом в руках хорошенькая чернявка в военной форме из дивизионного узла связи, при появлении которой раздавался её певучий голос: «Пане полковнык, Вам телеграмма со штабу!». Феликс опознал в ней подружку Ани смуглянку Оксану, форма ей шла и напоминала одну его знакомую девушку на предпоследнем курсе училища, когда им обоим тогда нравилось по ночам не только поедать «Бородинское и слушать как на обратной стороне планеты горит звезда по имени Солнце над городом, где две тысячи лет война без особых причин. И как будто бы это было не о нас.
Помощнику коменданта вдруг показалось, что вот такие девчонки и должны приносить радость в жизни и хорошие новости, и что если их слушаться, то и будет всё хорошо. Не надо слушать радио и телевизор. Там всё серо, страшно, нет кавы и тистечка, а в Сибири, говорят, вообще километровые очереди за колбасой.
Лейтенант, не успев в связи с такими днями выполнить поручение коменданта-коммуниста встать на комсомольский учёт, вынул из рамки со стеклом размещённый на фоне отменённого красного флага текст советской воинской присяги, что висел на стене в коридоре комендатуры рядом с портретом теперь арестованного министра обороны, примкнувшего к диктаторам. Взяв два листа цветной бумаги, один – как Анютины глазки, другой – под цвет её волос, и, сложив их вместе, поместил под стекло в освобождённую от присяги рамку. Туда же, в нижний левый угол, поместил снимок, на котором они с Аней дурачатся в будке моментального фото. Перед ним предстали пейзажи окрестностей Садгоры, в которых теперь проживала его школьная любовь: лазоревое небо и спелая пшеница. «Хорошо получилось», – подумал Феликс и водрузил аппликацию на стену над своим столом. Так комсомолец перестал быть комсомольцем, не стало и советского лейтенанта. Стал ли от этого русский офицер нерусским – Феликс ещё не знал.
Прежнее государство, родившееся в убийстве собственного брата, издавшее для своих подданных присягу, обязывающую не щадить свою кровь и жизнь, предусматривающую кару смертью за отступничество, само через путч окончило свою жизнь самоубийством. Не стало и самого советского народа. Его история кончилась. Нет такого народа более. Его часть, оставшаяся проживать в Садгоре, сначала этого и не заметила. Так умирают дальние родственники, о существовании которых узнаёшь, получив только траурную телеграмму.