Садгора

Город Сад.

Ладная фигурка дочери майора медслужбы запаса, казалось, закрыла собой весь горизонт, когда электричка остановилась у перрона. Феликс уже больше не мог видеть ничего и никого, кроме этой девушки из детства. Они не встречались последних года два, но оказалось, что время ничего не значит. Значит лишь только то, что ты чувствуешь сейчас. Аня лёгкой приятной тяжестью повисла на его плечах, обнимая крепко руками за шею, не отпуская и прижимаясь к белой футболке с флагами несуществующих государств всем своим нежным телом. Да, это был тот же её запах морошки, те же эндорфины-феррамоны, но с новыми зрелыми нотками. Может – спелого зелёного яблока, как летом у деда Ивана в саду в Воронеже, надкусишь которое и уже не разберёшь удовольствия, полон рот то ли слюны, то ли сока. А может это так пахла корзина с фруктами, что взял с собой МыколМыколыч.

Он стоял на некотором расстоянии от молодых и смотрел. Смотрел и смотрел, пока дочь не подозвала его. Поздоровались как старые знакомые.

«Доброго дня, вот какой гарный хлопец стал!» Феликс удивился, оказывается дядя доктор Николай Николаевич, кроме латыни, умеет говорить по-ихнему? «Не по-ихнему, а по-нашему», – поправил его доктор, тот, от которого он ничего такого раньше ни разу не слышал. «Как много я ещё не знаю?», – подумал лейтенант. Вместе с владельцем фруктовой корзины Феликс и Аня по пути на базар прошлись до площади с чудным названием Рынок, а по старинному – Рингпляц. Батяня пошёл дальше на базар продавать яблоки, угостив детей одним, которое они съели, разломив руками напополам.

Ангелина на правах хозяйки показывала местные достопримечательности. В душе у Феликса страсть к девушке боролась со страстью к военной истории, а история любого города в Карпатах – это целая череда созиданий и разрушений, чаще всего немирных. Садгора, чьё сердце билось в ритме Рингпляца, в этом смысле оказалась каким-то исключением. Время пощадило и фасад, украшенный майоликовым панно с древнеримскими богами, за которым под двумя орлами на крыше теперь размещался местный комитет компартии, и брусчатую мостовую, по которой, казалось, вот-вот должен проехать, цокая копытами, лейб-гвардии отряд гусар летучих со шпорами и саблями. Двухсотлетняя ратуша с высоченной башней, увенчанной часами, по которым жители долгие годы сверяли шаг с Веной, вдруг снова ожила и откуда-то сверху зазвучала труба. «Маричку» играет», – со знанием дела сказала Аня, угощаясь мороженым на летней площадке кафе, работающего ещё со времён Габсбургов, и напела: «Чуешь чи не чуешь, чаривна Маричко, я до твого серця кладку прокладу». Чувствовалось хорошее музыкальное образование.

– Это про любовь, понял? А знаешь, как тут зовётся кофе и пирожное? Давай закажем? Официант, будьте добры: каву и тистечко!

– Кава-какава, почти как какао, помнишь, из таких консервных банок у нас в гарнизонном продмаге выкладывали в витринах пирамиды? Других продуктов ведь не было, кроме как ещё банок с морской капустой и майонезом «Провансаль».

– А когда так стало? Мы, когда уезжали из гарнизона, такого ещё не видели. Зато тут, гляди, как хорошо, а на Урале вообще жуть – километровые очереди за колбасой.

Ели мороженое, Феликс заметил, что «Бородинское» в училище было вкуснее. Пили вкусную, какую-то заморскую каву с пенкой, тистечком оказалось кондитерское изделие с кремом, уложенным в виде розочки.

Розы благоухали на старинной ярмарочной площади и их запах летний ветер разносил во все стороны. Доносил и до собора Святого Духа, что возвышался неподалёку на Австрияпляце – площади, расположенной на доминантном холме, с которого воздух, уже пропитанный цветами, ещё более насыщенным делали призывно звучащие колокола: бомм-м-м, бомм-м-м. Крепко держа Феликса под руку, Аня спросила:

– Зайдём вовнутрь? Ты ведь крещёный?

– Нет, не знаю, наверно некрещёный. А ты, что, крещёная? А когда ты успела, ведь в гарнизоне церкви не было да и комсомольцам нельзя?

– Так это в школе было, это не всерьёз, это игра такая. А крестили меня родители ещё при рождении, мама меня тут родила, в соседнем селе, где живёт моя бабушка. Ты что, про комсомол серьёзно говорил? Ты смешной.

Аня рассмеялась. Феликс под футболкой с флагами несуществующих государств поправил амулет. Ему показалось, что его когда-то кто-то где-то обманул, и то, во что он искренне по-детски до сих пор верил в свои двадцать лет, вдруг стало не таким уж и очевидным. А как поверить не проверив, а как проверить не попробовав?

В соборе было людно, но тихо. Со стен на комсомольца смотрели лики бородатых старцев, вместо роз стало пахнуть чем-то другим. «Это ладан. Давай и мы поставим свечки. Это помогает, если веришь. Нет? Тогда я сама поставлю за нас обоих», – Аня со знанием дела на входе купила нужную ей свечу и прошла вовнутрь. Феликс потоптался на входе, не перекрестясь, но, вынув руки из карманов под осуждающие взгляды молитвенных старушек, проследовал за ней.

Священник, совсем не старый, ровесник старлея Игоря из общаги и чем-то даже на него смахивающий, только волосы на голове подлиннее, был не в святом духе. Его помощницы-старушки делали всё не так, не вовремя, за что нарекались громогласно: «Вы не чада божьи, вы – исчадия». Старушки, прикрывая одной рукой свои беззубые рты (губы беззвучно шептали возражения), второй осеняли себя знамением. «Ничего нового, как и везде – единоначалие», – подумал легкомысленно лейтенант, желая со стороны увидеть таинство, не прикасаясь к нему.

Крестили малых детей, они плакали то ли от радости, то ли от холодной воды, взрослые молча радовались, ждали причастия и кагора. Облачённый в нужную форму одежды, определённую церковным уставом, пастырь обходил своё опекаемое стадо, и плачущие агнцы окунались в купель. Затем их вынимали и вытирали. У одной из матерей, ещё неумело державшей своего первенца, стоящей с самого края, рядом с которой не было ни мужа, ни родственников, полотенце для вытирания упало на пол. Лейтенант посчитал нужным помочь, наклонился его поднять, и в это время несколько капель с мокрого безгрешного и только что крещёного невинного детского тела незаметно попало ему на лицо, освежая лоб. Что это было – случайное крещение? Так разве бывает?

Молодая мать в платке, как у радующейся Девы Марии со стены напротив, глазами поблагодарила за помощь и отвела взгляд, увидев, что Феликс не один, а с девушкой. Феликс тоже отвёл глаза и посмотрел на подошедшую Аню с горящей свечой, давшую её в руки своему спутнику.

Инициативный Николай-угодник с противоположной стены посмотрел на это дело сначала строго. Он видел такого же добра молодца и раньше, в первую Отечественную войну, тогда под ним убили пять лошадей, а на нём были усы и гусарский мундир, цвет которого старик запамятовал, и тот был посмелее, чем этот. Но глаза у них одинаковые, таких уже не делают. Всё давно записано в небесной канцелярии и уготовлено Феликсу: и большая любовь, и девять детей, и усы в пол-лица. Старик загадочно улыбнулся в седину уголками рта и как будто бы подмигнул Феликсу левым глазом. Или это был дым от свечи, попавший Феликсу в глаз, и это он моргнул? Кожа не сразу впитала святую воду крещения. «Ты что, вспотел? Первый раз в церкви? Да успокойся, ничего плохого с тобой тут не сделали», – Аня вытерла заботливой рукой мокрый лоб взволнованного комсомольца, когда они вышли на улицу. Что за таинство это было? Учитель Николай, так разве бывает по церковному букварю? Ведь написано на одной странице: просите и дано будет; ищите и найдёте; стучите и отворят вам. Но на другой странице написано также, что будет дано именно то, в чём есть нужда, а не то, что просят без нужды.

От Соборной площади спустились к театру на Фишпляце. Раньше на этой площади торговали рыбой, вот откуда и пошло название. Аня похвалилась: «Точно такой же театр стоит знаешь где? Да причём здесь Питер… Таких в мире всего три: в Вене, во Львове и у нас!» Здание действительно было хорошо собой. «Похож на большую табакерку», – ответил Феликс, хотя он никогда не видел табакерок, ни великих, ни малых, и сам не понял, сделал ли он театру комплимент или прировнял его к коробке для обуви «Цебо». В городе, где было его училище, здание театра не имело всяких завитушек и статуй на фасаде. Оно было современное из чёрного стекла и серого бетона в форме строго прямоугольного параллелепипеда, очень похоже на училищное ристалище. На его сцене артисты тоже бегали, скакали и лазили как обезьянки-капуцины по команде режиссёра.

Полюбовавшись, пошли мимо Дворца культуры, на фасаде которого четыре атланта тащили на себе последние два этажа. «Тут раньше был «Еврейский дом» и они в нём собирались», – прошептала Аня. «А теперь они где?», – также шёпотом спросил её Феликс. «А теперь они везде», – ответила Аня. Смеясь зашли в находящийся неподалёку кинотеатр с тривиальным сезонным названием «Октябрь». «Анечка, а чем это пахнет? Перестройкой?» – «Феликс, это же попкорн». Вот чем пахнут перемены – жжёным маслом.

Прокат фильма «Асса» докатился и до Садгоры, на экране мелькала какая-то непонятная им чужая жизнь, но на её фоне звучали знакомые песни Гребенщикова со дна его глубокого «Аквариума», Агузаровой – ещё не из космоса, а из «Браво», и эта, самая главная, в исполнении смертью смерть презревшего Виктора Цоя: «Перемен требуют наши сердца-а-а… И вдруг нам становится страшно что-то менять». На экране и в руках зрителей в зале стали гореть свечки и зажигалки. Феликс не курил, спичек с собой не носил, ничего не поджигал и не жёг, но вместе с Аней подпевал последнему романтическому герою грядущих краш-перемен. Будущий гомеопат Аня пела очень красиво: «В нашем смехе и в наших слезах, и в пульсации ве-е-ен…»

Вышли на улицу. Перемены манили, но только не такие, какие коснулись кинотеатра, построенного в стенах темпля. Фильм тоже оставил двоякое ощущение, ну, не укладывалась картинка о советском молодящемся гангстере и застрелившей его молодой любовнице в их представление о нормальной жизни. Не знали они, что так теперь и будет, но даже, если бы и знали, им бы это всё равно не понравилось.

Отставной доктор, продав корзину яблок, налегке вернулся с базара и, забрав дочь, уехал домой. Феликс, сжимая в кармане не пригодившееся «изделие № 2», смотрел вслед уходящей электричке, воскресное свидание завершилось её прощальным одним длинным гудком.

Головной убор.

Гудела многоголосая толпа пассажиров, набившихся в троллейбус, который шёл по Русской улице от окраины прямо к центру Садгоры. Водитель, похожий на вампира, видя, что свободных мест уже нет, спросил громко на весь салон: «На остановке «Старое кладбище» выходят?» – «Нет, ни, не треба», – отвечали вразнобой пассажиры, что торопились в понедельник утром на работу и были рады доехать побыстрее. Лейтенант пропустил проехавший без остановки очередной троллейбус и стал нервничать. Встал же пораньше, погладил брюки, начистил туфли, успел позавтракать в офицерском кафе вкусной почти домашней запеканкой с чаем, вроде всё рассчитал, чтобы успеть к 8 часам. Первый день на службе, не хотелось её начинать с опоздания, как это было в первом году в училище. Тут ещё комендант грозил прировнять опоздание к дезертирству, хотя это навряд ли. Мимо остановки проехал длинный чёрный легковой автомобиль с военными чёрными номерами и остановился в метрах десяти за остановкой. Его брат-близнец остановился прямо напротив Феликса. В первой машине чёрное тонированное стекло опустилось и в образовавшемся проёме показалась рука в генеральском обшлаге, жестом требуя подойти. Лейтенант подошёл и представился, приложив руку к головному убору.

– Куда опаздываешь, летёха?

– В комендатуру, товарищ генерал.

– А где она у вас?

– Рядом со штабом дивизии, товарищ генерал.

– Садись, подвезу, мне туда же. Да не в мою машину, в другую садись, что за мной едет.

Феликс, слегка ошалевший от предложения, открыл во второй машине дверцу рядом с водителем и чуть сослепу не сел на генеральскую фуражку, которая ехала на почётном переднем сиденье. Водитель – старший прапорщик, бывалый, седой, только усмехнулся: «Мы завсегда на двух машинах. Так заведено. А вдруг одна сломается? А командующему некогда. А фуражка – она что, мне солидности придаёт, да и запасная она, первый наряд едет в первой машине». На заднем сиденье лейтенант сидел по стойке смирно, лишь однажды позволил себе облокотиться на спинку, но одёрнул себя, снова выпрямился, заметив, что спинка и сидушка намного мягче, чем его общежитский стул с резной спинкой. «Лет через двадцать – двадцать пять сам на таком буду ездить», – размечтался помощник коменданта и на рукаве его рубашки как будто бы начало прорастать генеральское шитьё.

Когда вторая машина по городским перекресткам и светофорам догнала у штаба дивизии первую, настоящий генерал-лейтенант уже вышел и фантазёр лейтенант-генерал не смог его поблагодарить. Трудно сказать, отчего командарм подвёз лейтенанта с обочины. Каждый генерал когда-то был лейтенантом, но уже не будет снова молодым, тогда как не каждый лейтенант генералом станет, но его молодость будет платой за генеральство. Таков непреложный закон военного жанра.

Командующий армией проводил в штабе дивизии совещание, в стране было неспокойно, но не потому, что враг наружный стал злее, а потому, что беда пришла изнутри – откуда не звали. С самого что ни на есть верху пришла, прямо от главнокомандующего, заболел он перестройкой аж до ревматизма. Пошевелиться сам, как паралитик, не может и другим не даёт, а всё говорит-говорит, а что говорит – ничего генералы и замполиты понять не могут. Слова вроде не матерные, но лучше бы матюкнулся, честное слово, сказал: «Мол так и так, вашу мать, делать то-то». Но нет – плюрализм, консенсус. Что с этим в армии делать? Этот начальственный ревматизм оказался заразным, все стали говорить то, чего не понимали, тогда как раньше говорили то, во что не верили.

Помощник коменданта дошёл от штаба дивизии до заветного дворика комендатуры, возле которого уже стоял знакомый уазик, за рулём был Васыль, который втихаря от начальства всё-таки возил в воскресенье девчонок на речку. Во дворе на лавочке под виноградом сидел офицер в форме капитана: «О, нашего полку прибыло! Георгий – старший помощник коменданта, можно – Жора, пока шеф не слышит!» Закурили, хотя Феликс не курил, но это ради знакомства. Старпом имел несколько помятый вид, видимо выходные провёл не слезая с коня и уничтожая зелёного змея, которого офицеры, а тем более все георгии-победоносцы, не боятся. Он изучающе посмотрел на новобранца: «Может за прибытие по полста, пока МихалЮрич ещё не подъехал?» – «Да в такую рань не хочу». – «Ну, как знаешь, а мне надо, а то болеть буду. А болеть нельзя, мне ещё гауптвахту проверять». В двухтумбовом потёртом столе старпома одну из тумб занимали три предмета: всегда открытая литровка водки, порезанная головка лука и гранёный стакан на подставке. Стакан был один, пара к нему давно разбилась вместе с графином, которые вообще-то комплектом должны были стоять в камере для арестованных офицеров на гауптвахте.

Комендант вернулся с совещания из штаба дивизии. Ничего нового, командарм в очередной раз говорил о необходимости воспитания настоящих офицеров в период перестройки. Говорил о необходимости личного примера, что, мол, он только что подвёз лейтенанта и тот ему, дескать, рассказывал, что начальство о нём не заботится. Все командиры и комендант, услышав такое, восприняли это за небылицу, но твёрдо решили такого лейтенанта вычислить, изловить и заботой окружить настолько, чтобы ему неповадно было с территории части уходить и чтобы времени на жалобы не оставалось.

МихалЮрич собрал подчинённых, Феликс доложил, что первый приказ коменданта выполнен, он в общежитии разместился, всё нормально, будет теперь вставать на финансовое и вещевое довольствие и на комсомольский учёт.

– Да, и сдайте карточку-заместитель на оружие дежурному по штабу дивизии, он покажет закреплённый за Вами ПМ.

– А нам в училище такой карточки не выдавали, сказали, что по месту службы будут оформлять.

«Ну вот, опять никому ненужные перемены. Доперестройкиваются они, сами не знают до чего! Всё же раньше было понятно, где карточку-заместитель получать-сдавать, где оружие. Зачем всё меняют, не поспеваешь за этими реформаторами-демократами», – подумал, но не сказал комендант.

Георгий по поручению коменданта провёл для Феликса экскурсию по комендатуре и показательную проверку гауптвахты. Начгуб, благоразумный капитан Лютиков, и сменный дежурный по гауптвахте в звании прапорщика знали уже не первый день старшего помощника коменданта, поэтому такие недостатки как неработающие фонтанчики в баках для питья в камерах для солдат и отсутствующие плювательницы, графин и стаканы на подставках в камере для офицеров остались для проверяющего и проверяемых незамеченными. Причины на то были.

Первый день офицерской службы и пребывания в должности помощника коменданта подходил к завершению. Сославшись на необходимость убытия в политотдел дивизии для постановки на комсомольский учёт, лейтенант с разрешения полковника убыл пораньше. Несмотря на то, что время было ещё рабочее, политрука на месте не оказалось, и документы принимать было некому. Начпо дивизии убыл, говорят, либо на совещание в дом с фасадом, украшенным майоликовым панно с древнеримскими богами с двумя орлами на крыше, либо он неизвестно где, что по сути одно и то же, так как уточнить было не у кого. Комитет компартии Садгоры был окутан дымом, который называют славой. Ещё никто не знал, что это была тающая завеса, скрывающая бесславие.

Девчушка-комсомолка в приёмной политотдела строила глазки и упругой грудью активно зазывала прийти на комсомольское собрание, посвящённое предстоящему подписанию Союзного договора. Без комсомольского собрания президент договор не подпишет. Все как один должны быть за его подписание, она на собрании тоже будет. В приёмной пахло французскими духами и шоколадом. «Девушка, ради Вас я подпишу всё, что угодно. Но сначала мне надо встать на учёт. Как приедет, то есть если приедет политрук, не могли ли Вы об этом мне сообщить? Да, в комендатуру. Спасибо».

Погода стояла замечательная и Феликс решил в комендатуру не возвращаться, а пройтись по маршруту троллейбуса, заодно и осмотреться. «Странно, в училище замполит почти круглосуточно был на службе. Проснулись – Трюкин у кровати, идём в столовую – он уже там, на лекции уснёшь, кто тебя разбудит – конечно, капитан, кому есть ещё до этого дело. Заступишь в караул – он тут как тут, ни мороженого купить, ни в увольнение сходить, сплошная опека и попечение. А может нам, раздолбаям, такого командира-воспитателя и надо было? Без него всё проспали бы, голодными и немытыми были, а может и нет. Не проверишь, поезд ушёл. Сейчас он, небось, с первокурсниками балуется. Как с нами четыре года назад. Да, пронеслись годы. Аж взгрустнулось что-то. Пойду-ка я в магазин, куплю шампанского, ну или «Советского игристого», да предложу-ка Игорю сегодня вечером по-гусарски открыть бутылочку, а то чего он одну водку пьёт не закусывая. Чебуреков надо где-то раздобыть, если нет – в офицерском кафе поужинать».

В литере «Б» было на удивление тихо. Старожил комнаты старлей Игорь сегодня заступил в наряд, в связи с чем его сокамерники без старшего по комнате от предложенного шампанского отказались, но по свежим чебурекам пришли к согласию.

Нечётные дни.

«По согласию, а не в приказном порядке в комендатуре заведено следующее. Понедельник, среда и пятница выделены для того, чтобы все офицеры могли после службы, эдак с девятнадцати ноль-ноль иметь право на свои фронтовые сто грамм. Напиваться в понедельник и среду возбраняется, поелику завтра с утра надо быть в строю. Насчёт пятницы такого распоряжения не было, творчество приветствуется. А уж в субботу и воскресенье рука мастера должна устать, чтобы в понедельник на старых дрожжах раскрылся бы весь букет вкуса», – старший помощник коменданта вводил лейтенанта в курс дела.

Поскольку была как раз середина недели, то в комендатуре ждали гостей. Собственно, посетителей ждал только сам МихалЮрич, а остальные офицеры комендатуры ждали, когда эти гости по коридору пройдут в кабинет полковника, звонко щёлкнет ключ, запирая замок двери приёмной комендантского кабинета изнутри. Этот звук будет сигналом к тому, что все помощники коменданта и примкнувший к ним начальник гауптвахты могут исключительно по согласию употребить без усугубления. Комендант знал, чем занимаются его подчинённые, при этом к ним не присоединялся, но и не препятствовал.

Все двери кабинетов комендатуры гостеприимно были открыты. Через распахнутые двери даже без очков Феликсу было видно, как ровно в девятнадцать ноль-ноль по коридору идут двое, по виду ровесники коменданта. Один из них – начальник медицинской службы гарнизона, руководивший медсанбатом, второй – военный дирижёр гарнизона. Не привыкшие к строевому шагу эти подполковники почти всю свою службу глотали туркестанскую пыль примерно там же, где и молодой МихалЮрич, а теперь перед пенсией их домом стала гостеприимная Садгора. Вспоминая дела минувшие, поругивая молодёжь, они по рабочим нечётным дням недели, обозначенным Георгием, составляли компанию коменданту. Меткий глаз Феликса заметил, что у них одинаковый римский профиль, а в руках одинаковые портфели. Доктор приносил домашнюю настойку на медицинском спирте, комендант выкладывал тушёнку. Чем потчевал друзей дирижёр – доподлинно было неизвестно, но он отменно пел, к тому же комендант смеялся над анекдотами только в его исполнении.

Это была так сказать «первая хоккейная тройка», а на скамье запасных их ждали Георгий, Феликс и Лютиков. Когда орлиные профили скрылись за дверью со звонким замком, вторая троица в кабинете старпома достала свою литровочку беленькой. «Значит, так. Это вот – за вхождение в коллектив не засчитывается. Это – тренировочный заход, посмотрим, на что ты годен. Проставление – это великое дело, один раз в жизни бывает, поэтому тут надо подойти серьёзно. С коньяком я тебе помогу, в военторге под шефа закажем ящичек. Ничего не много, этого много не бывает. Просто больше ящика не продадут. А так коменданта пригласишь, он свои двести грамм выпьет, а ящик мы на него спишем!», – Георгий продолжал учительствовать и был доволен собственной находчивостью. Лютиков поддакивал. Феликс внимал. На всё про всё отводилось ровно сорок пять минут, как на помывку курсантов в бане. Собачий слух Феликса уловил звонкий звук отпирающегося замка, что провозгласило окончание банкета первой тройки. Полковника и двух подполковников дома к двадцати ноль-ноль ждали жёны и домочадцы, а также домашние животные, в связи с чем приличные отцы семейств после планового мероприятия убывали на уазиках в свои орлиные гнёзда.

Звучавший в коридоре ещё более нестроевой шаг старших офицеров подтверждал успешное обсуждение в одном флаконе теоретических проблем гастроэнтероскопии и сольфеджио. У дверей комендатуры, увитых виноградом, стояли Георгий, Феликс и немногословный Лютиков. Все прощались и расходились, желая друг другу всего доброго.

Феликс вернулся в кабинет старпома за забытыми им как всегда очками, как вдруг раздался телефонный звонок военной связи, пришлось взять трубку. «Георгий, свинья, если ты сейчас же не придёшь домой, то можешь вообще не приходить! И не надо мне перечить! Все твои отговорки я уже слышала! Я с домашнего вышла на узел связи, чтобы по военной линии до тебя дозвониться! Ты же городской телефон не берёшь! Мне связисты рассказали, нет у вас никакого военного положения, врёшь ты всё!», – женский голос сначала не давал Феликсу вставить хотя бы пару связных слов, но потом алкоголь взял своё, лейтенант расхрабрился и, представившись, вступился за старпома, рассказав, что капитан уже убыл со службы, Жора не такой уж и плохой человек и вовсе он не свинья, а гусар, к этому надо относиться с пониманием.

Надо сказать, что в наступившую следующую пятницу Георгий был уже не так инициативен. Трезвое общение с женой давалось ему всегда с трудом, поэтому в четверг он разговелся домашним вином вместе с супругой, и они в ночь на пятницу нашли взаимопонимание, которое надо было хотя бы на короткое время, но сохранить. Георгий в последний рабочий день решил на обед в военторговскую столовую не идти, а сводить Феликса, так удачно примирившего его с благоверной, поесть мамалыги рядом с центральным рынком.

Колоритное место пахло концентрированной варёной кукурузой. Мамалыга варилась в чугунке, в котором стояла деревянная палка-мешалка. «Пану офицеру пожиже чи погуще? Со сметаной, яйцами, шкварками, сыром чи с брынзой?» Пока они выбирали из столь обширного меню, Феликса окликнули. За столиком сидел экономный добрый доктор Николай, перед ним стояла тарелка с мамалыгой. Он уже продал яблоки и ждал Ангелину, которая должна была вернуться из университета. «Дочка говорит, що вона на выходные буде в Садгоре, заночует у подружки, надо сдавать якись зачёты». Телефона на хуторе у МыколМыколыча не было, поэтому он рад был передать Феликсу всё, что слышал от дочери, которая прожужжала ему все уши про этого хлопца. Офицеры, пообедав, заторопились на службу, МыколМыколыч и Феликс обусловились, что Аня вечером подойдёт к комендатуре, когда будет идти из университета к подружке.

Вечер пятницы пронёсся как проходящий скорый поезд, который воздушным потоком сбивает с ног, если слишком близко от него стоять на перроне. Зная, что Феликсу надо идти на свидание и он не может долго задержаться с товарищами, но его – холостого женщина ждёт в любом состоянии, а их – женатых в таком состоянии не то, чтобы не ждут, а уже и скалку приготовили, Георгий и Лютиков успели всего за пятнадцать минут влить в лейтенанта майорскую дозу. Феликс почти трезвый вышел из дверей, увитых виноградом, но пока шёл через двор комендатуры его с ног до головы внезапно накрыла пьяная волна. Скорее всего это была даже не волна, а «Девятый вал» Ованеса Айвазяна, более известного под именем Ивана Айвазовского. Возле калитки, по направлению к которой, как ему показалось, он шёл не качаясь и не расставляя широко ноги, как это делают матросы на палубе в качку, его ждала блондинка Аня с подружкой, в которой ему привиделась Оксана с волосами, как смоль, что аппетитно щёлкала семечки на троллейбусной остановке. «А что она тут делает?», – это последнее, что только смог произнести лейтенант и в бессознательном состоянии упал в четыре девичьи руки.