Келья в улье.
«Общага лучше, чем казарма, надо как-то обустраиваться», – беззаботно думал по дороге Феликс, лёгкий на подъём. Привыкший обходиться малым (одна казарменная тумбочка на двоих не позволяла её заполнить только по своему желанию), он вёз в уазике свой чемодан, в который заботливые руки мамы успели положить то, что должно было на самом деле пригодиться сыну на первое время. Там же лежали уложенные им самим вторая пара форменных брюк, несколько военных рубашек на замену и… пожалуй, всё. Тяжестей он не любил, поэтому остальное при необходимости думал прикупить на месте. Тем более, что первую офицерскую зарплату ему выдали ещё в училище и всё, что от неё осталось после лейтенантской попойки, грело карман.
Офицерское холостяцкое общежитие размещалось на территории пехотной части, расквартированной рядом со старинным кладбищем, находившимся через улицу с названием Русская, хотя на табличках было написано Руська. «Может Муська или Куська? – пошутил лейтенант. – Почему просто нельзя написать правильно, по-русски?» Васыль, ничего на это не ответив, донёс чемодан от уазика до общежития и, спросив разрешения, убыл восвояси. Видавшая виды дежурная в холле буднично встретила лейтенанта, оглядев его с головы до пят. Сколько таких офицеров прибывало на постой за всю её бытность? Вопрос на первый взгляд риторический на самом деле был арифметическим. Всё было учтено в толстом журнале, исписанном женскими почерками, который годами хранил в себе данные о жильцах этой военной трёхэтажки.
Кастелянша подтвердила, что, как и говорил полковник, помощнику коменданта выделена отдельная комната, и вручила ему ключ с биркой «46». Феликс начал входить во вкус офицерской жизни. Пройдя на второй этаж по несколько потёртым ковровым дорожкам, что устилали холл и узкие коридоры, он остановился перед дверью номер 46, за которой оказался ещё один коридорчик. Из него можно было попасть в душ и санузел, предназначавшиеся для двух комнат. За дверью одной из них с литерой «Б» орали музыка и компания мужских голосов. Один из них громче всех настаивал на своём первоочередном праве на что-то по причине проживания в этой комнате уже более десяти лет.
«Так себе достижение», – подумал карьерист-лейтенант, по-иному представлявший свою судьбу на ближайшее десятилетие. На выданном ему заветном ключе значилась литера «А», такая же была на двери комнаты, за которой было тихо. Стараясь преждевременно не привлечь внимание шумных соседей Феликс прошёл к себе. Размер выделенного ему помещения наложил отпечаток на всё его последующее представление о приватном, т.е. индивидуальном жилье. Два на три. Да, именно шесть квадратных метров и ни одним квадратным сантиметром больше.
Но! Это было его первое, так сказать, частное, а не общественное жильё. Тот, кто четыре долгих года не жил в проходе казармы на казённой панцирной кровати с табуретом и не делил на двоих (пусть даже с товарищем) тумбочку, являвшуюся единственным предметом мебели, заменявшим собой шкаф, стол и другое, что ещё там придумали эти гражданские, тот не поймёт того, что почувствовал Феликс. На шести метрах кельи уютно разместились кровать, шкаф с антресолями, письменный стол с одной тумбой и мягкий стул с резной спинкой. Второй стул был не положен, да он и не поместился бы. Но это был свой, личный и ничей другой стул! Лейтенант сел на него, ощутив пятой точкой мягкое право своей собственности, и опёрся на спинку. Это вам не жёсткий курсантский табурет, офицеру положен стул.
За стеной продолжал надрываться магнитофон и звучал голос Юрия Антонова: «Мечта сбывается и не сбывается. Любовь приходит к нам порой не та-а-а. Но всё хорошее не забывается. А всё хорошее и е-е-есть мечта!» На окнах висели симпатичные домашние занавески, за окном теплился август, вокруг были Карпаты с их чебуреками и пивом, на полу стоял чемодан, на стуле сидел лейтенант. Ощущение дома, как раньше в Хибинах, накрыло его с головы до пят, и он, спохватившись, поспешил разуться и, оставив туфли «Цебо» у входной двери, переобулся в тапочки, заботливо положенные мамой. Чемодану нашлось место на антресоли, остальное разместилось на полках и вешалках показавшегося безразмерным двустворчатого шкафа. Ну, зачем делают такие большие шкафы, что в них хранить? Чемодан разобран, а ещё столько места осталось. Шахматы стали украшением письменного одно-тумбового стола, на его же крышку легла не корона, а фуражка с высокой тульей и золотым шнуром-филиграном.
Комната «А», видимо, давно ждала своего хозяина, потому что соседи, привыкшие к тому, что она не издаёт ни звука, в своём музыкальном грохоте учуяли, что комнатушка подала какие-то признаки жизни. Феликс, хозяйничая с чемоданом и нехитрой утварью, привлёк их внимание, поэтому в дверь незамедлительно постучали. Пришлось открыть, в проём пахнуло перегаром и табаком. «Лейтенант, привет! Ты – кто, откуда, как звать?», – на пороге в майке и семейных трусах, с сигаретой в зубах босиком стоял владелец того самого громкого голоса из литеры «Б». Познакомились. Оказалось, что Игорь – так звали старшего лейтенанта, именно сегодня отмечает десятилетие своего пребывания и в части, и в общаге.
Отказаться от приглашения зайти было невозможно, да и не нужно, потому как с кем ещё тебе общаться, если ты офицер? Старлей Игорь шумно представил Феликса двум своим интернациональным товарищам, хромовые сапоги которых стояли в этой же комнате, наполняя её военным духом. Обошлись без званий, должностей никто не спрашивал. Грузин Вахтанг, родом из горного Гардабани, великан, красавец-усач радушно заключил в свои объятия Феликса, как своего давнишнего знакомого, и приподнял его над полом. Начинающиеся залысины делали его немного старше своих лет, а через расстёгнутый ворот рубашки вылезали уже седые кучерявые волосы, растущие на груди и плавно переходящие через щетину шеи на бритые полные скулы. «Вай-вай-вай, какой ты маленький, как мой младший брат! Даже немножко похож на него. Гляди, Игорь! У него волосы чёрные, кучерявые. Ты не грузин? Нет? А кто? Русский? Да ладно! – Вахтанг весело рассмеялся. – Давайте же поднимем наши бокалы за вновь прибывшего в наши ряды молодого офицера, пожелаем ему удачной карьеры, больших звёзд на погонах, чтобы девушки как можно чаще рвали свои колготки об эти звёзды!» От этих слов Вахтанга хозяин третьей пары хромовых сапог, тщедушный и экономный казах Бахыт, на котором майка болталась как на вешалке, зажмурил свои и так неширокие глаза и закачал головой, поросшей стоящими вертикально, как у ёжика волосами, вправо-влево, цокая языком к нёбу: «Ц, ц, ц. Зачем рвать колготки? Колготки такие дорогие. У нас в Кокчетаве их только у перекупщиков купить можно. Давайте лучше выпьем за то, чтобы нам всегда хватало здоровья на красивых девушек!»
Все мужские тосты так или иначе сводятся к прекрасному полу. На сегодняшнем мероприятии его представительниц не было, поэтому некому было по достоинству оценить всю мужскую мощь и искренность сказанных слов. А тостов Игорем, Вахтангом, Бахытом и Феликсом было сказано немало. Шампанского не было и в помине. «Вот оно какое – современное офицерское братство, – думал лейтенант, с газеты закусывая очередную рюмку водки солёным огурцом и тушёнкой из банки. – Мужики, я же забыл, у меня есть домашние пирожки, мама пекла, сейчас принесу!» Феликс сбегал к себе и, вернувшись, разложил содержимое свёртка на журнальном столике, у которого функцию одной из трёх ножек исполняла высоченная пустая бутылка из-под какого-то импортного пойла. Дело пошло веселее, а затем по мере опьянения они стали обсуждать служебные вопросы, какие-то мелкие второстепенные детали, планы на следующую неделю. Это означало – офицеры окончательно напились. Вахтанг с Бахытом вышли и разошлись по своим комнатам, стараясь не шуметь в общем коридоре, где им навстречу попалась кастелянша, неодобрительно проводившая их взглядом: «Всё пьют и пьют. Лучше бы женились. Её племянница же приходила в общежитие, целый день просидела в холле, хоть бы кто подошёл. Чего этим мужикам надо?» Феликс, не выходя в общий коридор, ушёл к себе и сразу завалился спать.
В комнате, занимаемой Игорем, кроме комплекта такой же общежитской мебели, как и у Феликса, размещались два кресла с сильно замусоленными подлокотниками, на одном из которых через порывы в ткани была видна фанерная основа, а также вдоль стены в один ряд стояли четыре солдатских тумбочки. На них стоял магнитофон рижского завода «Radiotehnika», выглядевший как импортный, и две чёрных акустических колонки этого же производителя S-30B, из которых теперь уже звучал голос Юрия Лозы: «Многое не повторится, многое будет не так. Вот мне и стало за тридцать – самое время мечтать. О далеких мирах, о волшебных дарах, что когда-нибудь под ноги мне упадут. О бескрайних морях, об открытых дверях, за которыми верят и любят, и ждут меня-я-я-а».
Босой пьяный старлей Игорь, в одиночестве сидя в кресле и вытягивая по одной нитки из порыва обшивки на подлокотнике, молча доедал последний пирожок, вкус которого навеял ему грусть по родной Сызрани. Судя по всему, домашнего он не ел давненько. Почти вечность.
Голубь Пикассо.
Вечность прошла быстро. Настало воскресное утро и в окно через занавески заглянуло карпатское солнце. Оно такое же как и везде, но тут местное и зовётся сонце. То есть без буквы «л» после буквы «о». «Очередная руська-маруська», – подумал Феликс, сладко потягиваясь в своей постели на накрахмаленных простынях после вчерашних посиделок. Стоя под душем, попытался вымыть из головы звучавший весь прошлый вечер голос тридцатитрёхлетнего Игоря: «Я уже десять лет ванька-взводный, на должности старлея парюсь, а этот Любомир (мать его так) не успел капитана получить, как на майорскую должность метит! Падлы, своих продвигают, карпатских!». Говорил ли в несостоявшемся капитане праведный гнев или ему и первичная должность старлея была велика сказать трудно. Вода бежала по молодому телу лейтенанта и стекала по висящей на шее цепочке с болтающимся на ней амулетом.
В гарнизоне, где служил его отец, вода грелась в титанах, которые стояли в каждой квартире с первого по пятый этаж хрущёвок, титаны топили дровами и углём. Приехавшая из Читы родственница отца всё не могла нарадоваться отдельному ежедневному душу как советскому достижению последних лет. Сама она ходила в баню раз в неделю и это считала за благо. Смущало её то, что душ и туалет в двухкомнатной квартире были совмещены, поэтому, когда ей надо было срочно в ванную комнату по последнему назначению, а она в это время иногда была занята по первому, то родственница каждый раз подбегала к маме Феликса с вопросом: «Чи свободно, чи занято?» Но это была цивилизация, а в училище курсанты приспособились мыться по вечерам, поливая себя при всём честном народе в туалете водой из крана, на который предусмотрительно надевался резиновый шланг. Редкие владельцы шлангов были уважаемыми людьми среди остальных бесшланговых курсантов. Замполит Трюкин шланги запрещал, очень любил их искать, найдя забирал и как только мог нещадно карал контрабандистов-шлангистов. Зачем ему столько шлангов? В офицерском общежитии лейтенант мылся один, без шланга и без титана.
Литера «Б» через стенку на все утренние обращения к ней отвечала трёхэтажным храпом. «Всё лучше, чем трёхэтажный мат. Пехотные офицеры таки отличаются от штабных», – позволил себе сравнение помощник коменданта, причисляя себя к штабу, то бишь к элите. Работа с документами ему нравилась больше, чем полевая служба, хотя другие его однокашники по училищу рвались в поле, к личному составу, мечтали о сражениях, победах и орденах. Лейтенант же видел себя стратегом-теоретиком, с очками на носу на топографических картах карандашами рисовал линию фронта, расставлял основные силы и приданные им подразделения. Наши – красным цветом, противник – синим. Наши всегда сильнее, а противник – так, постоял-постоял на линии фронта, да и сдался по причине нашего заведомого преимущества. Как в шахматной партии, когда никто не ранен, не убит, но можно праздновать победу шампанским.
Удивительное дело, но несмотря на воевавшего деда и на отца, хоронившего боевых товарищей, на с таким трудом доставшиеся лично ему офицерские погоны лейтенант на самом деле был убеждённым пацифистом, хотя даже и сам не догадывался о причине своих убеждений. Может потому, что впрок навоевался дед и нахоронился отец? Детство Феликса прошло в глухих гарнизонах, где гражданскими были только дети и не все матери, где пацаны в качестве любимых игрушек собственноручно мастерили деревянные автоматы: наши АК-74 и «ихние»
М-16. Зачем дяди и тёти предлагают детям в виде игрушек муляжи орудий для повреждения, умерщвления и расчленения плоти? Такая себе смешная карманная гильотинка. Играя, дети привыкают к тому, что убийство – это норма взрослого поведения. Конечно, в доисторические времена, взяв в руки палку и камень, первобытный человек получил силу для борьбы с природой за выживание вида. Но сейчас то оружие обращено против себе подобных внутри одного вида. Снова хочется остаться совсем одному на своей обезглавленной пирамиде? В Хибинах, играя зимой в «Зарницу», пионервожатая ТамарПетровна делила школьников на две равные команды. Все ученики «А» классов, т.е. «ашники», пришивали на плечи погоны синего цвета, «бэшники» – красного. Надо было сорвать с противника погоны: один – значит «ранен», два – «убит». «Бэшник» Феликс, не желая сам никому ставить ногу на грудь, будучи безболезненно и без сопротивления «убитым» в первую минуту боя, дальше просто наблюдал, как его друзья с остервенением, как разноцветные щенки бультерьеров, мяли друг другу бока, хватали за плечи и аж выли от радости, что в руках держат сорванные погоны, радостно кричали в лицо поверженному: «Убит! Убит! ТамарПетровна, а он не хочет быть убитым! Я его убил, скажите ему!» Всё это как-то не запало в душу сына отца с настоящим ядерным боевым оружием стоявшего на защите рубежей. Может родился такой, может не те книжки читал, может не играл в «войнушку» или её производные? Да нет, вроде всё как у всех, но вместо молодого ястреба получился голубь со шпорами и без сабли.
Собираясь пройтись в город, лейтенант вспомнил (а как забыть, когда ему это все пять лет потом припоминали однокашники, по требованию Трюкина разбиравшие его по комсомольской линии и поставившие «на вид») один случай. В училище, в зимних лагерях в вологодских лесах, курсанты совершали на лыжах марш-бросок. За плечами вещмешок, автомат, на поясе болтается сапёрская лопатка и больно бьёт подсумок с запасными рожками для автомата, на голове – шапка-ушанка, надетая поверх противогаза. Зачем быть в противогазе зимой в минус двадцать пять по Цельсию? А затем, что противник мог нанести ядерный удар не только летом, надо быть готовым к этому всесезонно. И почему нельзя воевать только летом? Больше всего страдали курсанты из Закавказья, которых называли «Южной группой войск». Не привыкшие к снегу и лыжам, тем более надетым на валенки, они передвигались крайне медленно и поделать с этим было ничего нельзя.
Руководил этим действом офицер кафедры химзащиты и оружия массового поражения: длинный, измождённый подполковник в парадной шинели и фуражке, под которой с двух сторон горели два отмороженных уха. Шапку он не носил принципиально и вид у него был истинно арийский. Курсанты, пыхтя (а попробуйте бегать в такой экипировке) преодолевали очередной рубеж где-то между Федотово и Кипелово, когда на поле, где только ориентиром на местности стояла полуразрушенная Башлачёвская белая церковь с куполами, растерявшими золото, и с нарисованным ржавой краской шрамом прямо по отрубленному горлу колокольни, раздался не глас с небес, а командный высокий гнусавый голос откуда-то сбоку. Конечно гнусавый, на улице холодина, а человек делает вид, что ему всё нипочём. Личный, так сказать, пример для подчинённых, как заработать гайморит. Этим голосом в очередной, может быть даже десятый за этот день раз, была отдана уже ненавистная всеми курсантами команда: «Внимание, вспышка справа!»
Знают ли штатские, что это значит? Милые дамы, это совсем не то, что вы подумали, вас не снимают со вспышкой на обложку глянцевого журнала, фото не будет. Нет. По этой команде военнослужащий должен незамедлительно упасть лицом вниз в сторону, противоположную «вспышке», в любом месте, в любую погоду, на любом типе поверхности и влажности. Такое положение (внимание!) спасёт вас от трагедии. Не верите? Ноги должны быть вместе, и это принципиально, иначе вас разорвёт пополам ударной волной, накатившей сзади. А сильно прижимая их друг к другу и сжимая ягодицы появляется шанс на выживание. Ногами в сторону «вспышки» для того, чтобы на целую длину вашего тела ваша бесценная голова оказалась дальше от эпицентра ядерного взрыва. Должно помочь, надежда есть, надо только верить.
При наличии рядом здания церкви, пусть и разрушенного, конечно же надо было не падать на месте, а бежать к ней, чтобы укрыться от взрыва под остатками её стен. К тому же попробуйте упасть не снимая лыж так, чтобы ноги оставались сжатыми вместе. Но выполняя команду, Феликс неловко ткнулся в снег лицом. Шапка упала. Висевший на печах автомат соскочил и пребольно, до звона колокольчиков в голове, ударил металлом по затылку, одетому только в резину противогаза. Феликсу вдруг представилась картина, когда наконец запретят во всём мире это долбаное ядерное оружие. Не будет этих вспышек как таковых, и не надо будет лежать вот так, через резину противогаза ощущая зиму на своих щёках. Потому что нет ничего геройского ни в том, чтобы спасаться, ни в том, чтобы нападать на людей, травя их всякой дрянью. Например, американской радиацией в Хиросиме и Нагасаки или химией, как это первый раз сделали немцы у бельгийского города Ипр. Кафедра военной истории была одна из любимых Феликса. Лёжа лицом вниз через стекла противогаза ему видны были крупинки снега, какой-то мелкий мусор, похожий на поломанные сосновые иголки, но через угольный фильтр не чувствовалось запаха хвои, сколько не принюхивайся. Откуда-то издалека донёсся тот же неприятный голос: «Отбой вспышке справа!» Это означало, что надо вставать в лыжный строй и наконец можно снять противогаз.
Феликс поднялся и срывая с лица мокрую холодную резину индивидуального многоразового «изделия № 1» (так противогазы назывались советской промышленностью) срывающимся от возбуждения и холода голосом громогласно заявил: «Да лучше я за мир бороться буду, чем так к войне готовиться!». Курсанты поддерживающе захохотали за исключением старшего сержанта Родиона, ему смеяться было не положено по должности замкомвзвода и по ещё одной секретной причине. Подполковник сдержался, видимо из-за того, что воспринял это с обидой на свой счёт. Похоже, это качество всех старших офицеров – не смеяться ни при каких обстоятельствах. Пятидесятилетний комендант – бука, тридцатитрёхлетний старлей из литеры «Б» уже мрачен. Неужели такое же случится и с ним, когда он к тридцати годам станет майором? Да, выслуга лет и хронические заболевания делают из весёлого гусара мрачного фельдфебеля.
«Но, пока ты лейтенант, тебе можно всё!» – с этой мыслью Феликс, самонадеянно прихватив с собой индивидуальное одноразовое резиновое «изделие № 2» (и такое выпускала советская промышленность на том же заводе, где делали «изделие № 1») и обильно покрыв тело прибалтийским дезодорантом «Дзинтарс», в вельветовых светлых джинсах, белых кроссовках и нарядной белой футболке с нарисованными флагами несуществующих пока государств отправился покорять город.
Ангел Аня.
Город лейтенанта ждал. Садгора каждый август ждала таких лейтенантиков, которые после окончания своих училищ спускались с кавказских, уральских, камчатских гор и как пчёлы слетались в этот дивный сад на карпатских вершинах и жужжали-жужжали в кафе, на площадях, улицах, в городских парках и у фонтанов. Ах, какие это были фонтаны! На улице Ольги Кобылянской в россыпях водяных брызг, как в брызгах шампанского, девушки-цветы были просто очаровательны. Жара сорвала с них лишние одежды, и уже ничего не мешало пить с них нектар пчёлам в штатском. Ничего не мешало и Феликсу, который весь в белом предъявил на КПП пехотной части своё зелёное офицерское удостоверение и беспрепятственно вышел в город. Ни тебе увольнительной, подписанной старшим сержантом Родионом, ни разрешения от начальства не надо. Это не курсантское увольнение, а самостоятельный офицерский выход в свет. Свобода!
Сразу за КПП на троллейбусной остановке стояли девушки в окружении солдат. «Що робыте зараз, дивчата?», – пытали у них казаки. Казачки в голос смеялись: «На вас чекаемо». Из них выделялась одна с волосами чёрными, как смоль, пахнущими каштаном, к ней все обращались – Оксана, голос у неё был певучий, слушать не переслушать. Кулёк семечек в её руках быстро опустошался, что облегчало взаимопонимание полов. Феликсу тоже захотелось подсолнуха с её рук или сначала семечек, или вообще не семечек, а чего-то иного – он пока не понял. В окне троллейбуса мелькали фасады домов, примыкающих друг к другу неразрывным полотном лоскутного одеяла, сшитого из разноцветных и разных по форме кусков материи. В городе действовал запрет на строительство зданий с одинаковыми фасадами, отчего дома были непохожи и город выглядел нарядно. «Всё-таки красота не в единообразии, ошибался разбирающийся в лошадях, кинематографии и танцах старший сержант Родион». Проехав с этой компанией лейтенант вышел у железнодорожного вокзала, а те, продолжая хохотать на весь салон троллейбуса, поехали дальше, обсуждая какого-то Васыля, что может их всех отвезти на речку. «Уж не комендантский ли Василий?», – промелькнуло в голове у помощника коменданта, но он отбросил эту мысль. Мало ли в Карпатах Васылей?
Не это занимало его. Где-то под Садгорой вместе с родителями теперь жила девушка, с которой он начал встречаться ещё будучи школьником. Их отцы раньше служили в одном гарнизоне, и эта девочка училась одним классом старше. Школа была одна и все учащиеся знали друг друга. Во всяком случае младшие знали в лицо и по имени старших, а те, проявляя взаимный интерес, могли эти знания применить в свою пользу. Её звали Ангелина, а он называл её Аней. На втором курсе училища даже помышлял о женитьбе, но их встречи были кратковременными. Она – эффектная, белокурая, закончившая музучилище по классу фортепиано. До него пытались донести о ней какую-то чернуху, мол гуляет с кем хочет пока ты служишь, но грязь эта не прилипала к её образу, который он рисовал себе.
Он рисовал и каждую неделю четыре года подряд на двухместной тумбочке в казарме писал ей светлые письма, редко получая ответ. Она писала, что не любит писем, лучше приезжай. Но как приехать, если курсант – существо подневольное, только отпуск сближал их. В те редкие встречи говорили мало. Вроде и так всё понятно, к чему слова. Он смотрел на Аню, читал ответы в её глазах, улыбке, вдыхал исходящий от неё запах морошки. Её эндорфины, как казалось ему, говорили правду. Женщины ведь похожи на зеркало, в них мы видим отражение собственной любви.
Феликс, размечтавшись, зашёл в здание жд-вокзала, построенное австро-венграми (что за народ такой?), и стал без очков (оставил их в общаге, ну, не представать же в первый день перед девушкой в очках) изучать расписание пригородных электричек. Оно оказалось на каком-то непонятном языке. Написанные названия станций звучали как-то странно, по-птичьи: Мицивци, Цивкивци, Сичынци и т.д. Для их произношения требовалась сильная артикуляция, но с вареником во рту. Феликс беззвучно пошевелил губами, не решаясь произнести это вслух и не понимая, что значат эти написанные как будто бы русскими буквами слова. Может вообще ничего не значат или так специально называются, чтобы врагу было труднее запомнить? Атласы автомобильных дорог и карты городов вообще не соответствовали действительности. Ни по расстояниям, ни по направлениям. На карте Садгоры невозможно было найти ни комендатуры, ни пехотного полка. У военных были свои – настоящие карты, но под грифами «ДСП» или «Секретно», или, когда совсем точные, то «Совершенно секретно». А гражданскому населению предлагалось пользоваться направлениями и картинками на тему: как примерно могли бы выглядеть их города и страна. Супостаты, ау, за Уралом у нас одна сплошная Сибирь, чего тут нарисуешь?
Электричка спешила к Садгоре и везла к Феликсу ещё не офицерскую невесту, но девушку, наречённую им Аней. Она ехала вместе со своим отцом, майором медицинской службы запаса Николаем, демобилизованным в полном расцвете лет, когда его военные и врачебные потуги уже стали не нужны милитаризованной отчизне. Мужчина, ещё готовый на подвиг, оказался лишним в военном строю. Родом он был из этих мест, его отец – тоже Николай был тут похоронен, но ещё была жива мать, которая держала на хуторе Марусины Крыници пару коров, свиноматку с приплодом, птицу разную, кур с утками там, и прочая. Огороды, сады. Из леса летом брали грибы, дрова. Крутые кручи вели к реке, где клевала дура-рыба. Отдав родине двадцать пять календарей и не получив квартиру по месту былой службы в Хибинах (да несильно-то и хотелось там оставаться), Николай, вспомнив, что при рождении его крестили Мыколой, решил вернуться туда, откуда начал. Встал на воинский и жилищный учёты в местном военкомате, в колхозной управе до обеда за полставки заведовал медкабинетом, а после обеда предавался прелестям гражданской жизни.
Дочь его выросла красавицей, умницей, детишкам в сельской школе преподавала музыку. Но куда девать такую красоту МыколМыколыч не ведал. Местные хлопцы её не интересовали. Ей «прынца» подавай, а где ж его взять? А тут (спасибо его покровителю Николаю Мирликийскому) какой-то из прошлого гарнизонный мальчишка нарисовался на горизонте. Дочь прибежала с горящими глазами и как телеграф на одном дыхании без знаков препинания, но отделяя каждое слово в отдельное самоценное предложение: «Феликс в Садгоре будет служить телеграмму прислал надо ехать в воскресенье папа ты не понимаешь!» Ничего не понимая, отец, на всякий случай (ну не пропадать же попусту билетам) взял с собой немного спелых зелёных яблок для продажи на садгорском базаре и повёз дочь к её счастью. «Нехай будет Феликс, только чтоб моя дочка была счастлива», – отчий долг влёк его в путь. Дочь будет рядом – это именно то, что они с женой хотели и что они в своё время не смогли дать своим родителям, уехав из села сначала в райцентр, потом в Садгору, где он закончил мединститут и где его призвали на военную службу военврачём. А потом вообще направили в чуждые им сопки, на которых снег лежит с октября по июнь, где зимой полярная ночь круглые сутки, тундра, которая не родит яблоки, где одни карликовые берёзы. Будь они неладны.