Дыши

Вечером того самого дня, когда должны были сообщить результаты, мы вновь сидели у него дома. Он рисовал мой ещё один, уже четвёртый по счёту, портрет. Каждый раз новый портрет отличался от предыдущего.

Раздался звонок, мой друг бросил всё и побежал к телефону.

Через минуту он вернулся расстроенный.

– Что случилось? – спросил я его. – Сообщили результаты?

Он помотал головой.

– Звонила моя мама, узнать пообедали ли мы, – он расстроенно сел за мольберт.

– Не волнуйся, всё будет хорошо.

Мы продолжили.

Через некоторое время звонок раздался вновь. Мой друг убежал, затем вернулся. Это звонил его одноклассник, спрашивал домашнее задание на завтра.

Затем звонок раздался снова.

И ещё раз.

Звонки продолжались, и не сказать бы что их было гораздо больше, чем обычно. Просто в этот день они звучали иначе. Больше приковывали к себе наше внимание, они звучали на порядок громче обычного, сотрясая звоном всю квартиру.

После одного из этих звонков, мой друг вернулся в комнату, и по его лицу я понял, что это тот самый звонок.

– Ну что там? – спросил я, затаив дыхание.

Он ничего не ответил, лишь сел молча за мольберт и взял кисточку в руки. На его лице не читалось ничего, кроме опустошающего безразличия. Его стеклянный мёртвый взгляд устремлялся не на картину. Его взор не был обращён на что-то конкретное. Мой друг поправил огромные роговые очки на носу, что-то подрисовал кисточкой и затем отложил её. Он ещё несколько секунд смотрел в пустоту. Я не мог ничего сказать. Мы так и сидели в тишине.

– Твой портрет готов. Ты можешь идти, – спокойно сказал он.

– Но что там с конкурсом?

Он повернул на меня голову.

– Пожалуйста, тебе надо уйти.

Я хотел было что-то сказать, но он повторил:

– Пожалуйста.

Я встал, подошёл к двери, посмотрел на него и сказал, что мы поговорим с ним завтра. Затем окинул беглым взглядом портрет. Этот, как и прошлые, отличался.

На картинах изображён один и тот же человек. Картины написаны одним и тем же художником. Но все они абсолютно разные.

Экспрессионизм – направление в культуре, которое имеет довольно широкое понятие. Им обозначают совокупность разнообразных явлений в искусстве, выражающих тревожное и болезненное мироощущение. Основным выразительным средством экспрессионистов стала экспрессия, которая проявлялась в деформации пропорций, экзальтации образов, кричащей цветовой гамме.

Эдвард Мунк. Эгон Шиле. Франц Марк. Мой маленький пухлый друг в очках.

Я вышел из квартиры в соседнюю, к себе домой. Меня терзали мысли о том, что лучше мне остаться и поддержать его в этот сложный для него период, но также я понимал, что ему хотелось побыть одному. Хоть я и ушёл, а мой маленький друг остался совсем один в пустой квартире, я всё равно был рядом. В этом и есть главный плюс синдрома ленивой дружбы.

Утром за завтраком мы с родителями смотрели новости. Сначала ведущие рассказывали о внешней политике, затем о достижениях наших учёных, новости спорта, прогноз погоды и в конце небольшим блоком – новости культуры. Одна из новостей была связана с конкурсом, в котором мой маленький пухлый друг принимал участие. Ведущий сказал, что объявлены результаты прошедшего недавно международного конкурса молодых художников. Мои опасения подтвердились, мой маленький друг не победил. Победу одержала девочка из крошечного городка, расположенного в паре сотен километров от нашего дома.

Ей пять, она жила в детдоме, и она рисовала лучше моего пухленького друга.

Сама новость длилась не больше минуты. Ведущий сказал, что эта девочка сможет учиться в лучшей художественной школе, а многие уже сейчас готовы удочерить её.

В конце, буквально на пару секунд, показали и сам рисунок. Два чёрных очень худых и высоких силуэта людей с неестественно длинными головами на сером фоне. По крайней мере, это то, что я успел разглядеть.

Я никогда не понимал этих конкурсов, и до сих пор не знаю, как определить победителя в искусстве. Даже после оглашения результатов, перед всеми стоит лишь один вопрос: «Почему?».

Проигравшие пытаются понять, почему не они. Победитель думает, почему именно он.

Это произошло в субботу. Я зашёл в гости к этому маленькому художнику, но его мама сказала, что он закрылся в комнате и ни с кем не хочет разговаривать. Я уселся возле его двери.

– Эй, – крикнул я в дверь, – ты тут?

Никто не ответил.

– Ты хотя бы подай знак, что ты жив, – пошутил я.

– Пожалуйста, не отвлекай меня. Я занят, – раздражённо ответил голос из-за двери, – завтра поболтаем.

– Но…

– Пожалуйста, – повторил он.

Я ушёл, а следующим утром вернулся и застал его в кресле гостиной. Он сидел с телефонной трубкой у уха и весело помахал, когда заметил меня. Из его ответов я понял, что он разговаривал с кем-то из организаторов конкурса. Он договорил, положил трубку, обернулся на меня:

– Я это так не оставлю, – сказал он, вернул трубку к уху и набрал номер.

Ему девять, он боялся спать без ночника, но не боялся разговаривать со взрослыми по телефону на равных.

Все его попытки оказались тщетными. Ему отвечали:

Это всего-навсего конкурс.

Организаторы не несут ответственности за выбор жюри.

Будет ещё много интересных соревнований, и мы желаем вам удачи.

На следующий день я пришёл, чтобы позвать его гулять и увидел, как он сидел в кресле совсем опустошённый.

– Ничего не выходит. Они не хотят говорить, они боятся признать, – хныкал он.

– Может, ты слишком серьезно воспринял просто…

Он закрыл лицо руками.

– Подожди, ты же видел, – воскликнул он так, словно его осенило, – да, точно. Ты видел эту картину. Ну вот скажи мне, скажи, как обычный человек…

– Что сказать?

– Понравилась ли она тебе? Картина! Понравилась или нет?

– Ну, – замялся я.

– Вот именно! – воскликнул он.

– В ней что-то было.

– В каждой картине, книге или мелодии есть что-то. Что же теперь, все будут везде побеждать? Даже в ослином крике есть что-то. Вопрос не об этом. Скажи мне, понравилась или нет?

Я задумался на секунду.

– Вот видишь, если бы понравилась, ты бы не сомневался.

– Не всё искусство должно нравиться…

– Это не объективно и несправедливо! – возмутился он и вскочил с кресла. – Я от них не отстану. Я буду писать, звонить до тех пор, пока они не объяснят мне, почему какая-то мазня победила, а мой рисунок нет.

Он ушёл в свою комнату, вернулся с одной из работ в руках и крикнул:

– Я буду отправлять им по одному рисунку в день, чтобы они поняли, что ошиблись.

– Это что-то изменит?

– Возможно, а может и нет. Но если я буду молча сидеть, то точно ничего не изменится.

Он отправил им рисунок, на следующий день ещё один. Он продолжал жить обычной жизнью: заправлял постель, чистил зубы, завтракал, ходил в школу, возвращался домой, обедал, делал домашнее задание, рисовал, отправлял рисунок по почте, ужинал, чистил зубы, принимал душ, ложился спать.

Эта история не про способ достижения успеха.

Он отправлял им рисунки, которые создал простым карандашом, тушью, акварелью. Он писал маслом, восковыми карандашами, гуашью. Он писал людей и изображал события, которые уже совсем не относились к теме конкурса.

Ташизм – направление, при котором картины создаются методом «психической импровизации». Мазки краски наносятся на холст быстрыми движениями руки без заранее обдуманного плана. Живопись действия – спонтанное энергичное нанесение краски исключительно под влиянием психических или эмоциональных состояний.

Жорж Матьё. Антонио Саура. Асгер Йорн. Мой маленький пухлый друг.

Шли дни, ничего не менялось. Любой бы уже забыл про этот конкурс и жил бы дальше, но только не этот маленький художник из соседней квартиры. Я спрашивал его, в чем смысл так убиваться из-за какого-то соревнования, а он отвечал, что это его единственный шанс, что если он сдастся тут, то никогда ничего не достигнет.

– Я не могу понять причину, а потому и принять само поражение, – ответил он, пока рисовал мой новый портрет. Шестой по счёту.

– Ты же знаешь, что жизнь не зацикливается на одном лишь конкурсе? Их ещё будет столько в твоей жизни.

– Ты не понимаешь, – он отстранился от холста, – дело не в конкурсе. Точнее в нём тоже, но это не главное. Важнее всего две вещи. Первая, почему отдают победу не за талант, а из жалости? Разумеется, я не утверждаю, что именно я должен победить, но уж точно не рисунок, накиданный за пять минут.

Я пожал плечами.

– И вторая вещь. Если я не смогу сейчас ничего доказать, если я сдамся в начале пути, если я позволю несправедливости торжествовать, чего я тогда вообще смогу достичь в этой жалкой жизни?

Ему девять. Он не ел манную кашу с комками и боялся гулять в соседних дворах, но он уже считал свою жизнь жалкой и стремился чего-то достичь.

– Ты либо лучший в своём деле, либо делаешь всё, чтобы стать лучшим. Всё просто, – сказал он и вернулся к портрету.

– Ты действительно считаешь, что нет третьего варианта?

– В моём мире нет, не двигай головой пожалуйста.

– А если он всё-таки есть?

– Какая разница? Я в него всё равно не верю.

Я сидел, смотрел, как увлеченно и завороженно он наносил мазки. Как он с трепетом выводил линии, как старательно он вглядывался в картину, практически вплотную приближаясь к ней, словно пытался разглядеть каждый миллиметр полотна. Он не собирался заниматься чем-либо кроме рисования, он не хотел ненавидеть будущую работу, и всю свою жизнь. Именно поэтому он сидел, аккуратно делал каждый мазок по холсту, освещённому тёплым светом настольной лампы, и стремился создать нечто уникальное. То, чем будут все восхищаться. То, что принесет ему славу.

Успех.

Богатство.

То, что запишет его в историю на века.

Как и все предыдущие, этот портрет отличался. Да и в целом, каждый его новый рисунок, который он рисовал, отличался от прошлых. Краски становились ярче, границы менее различимы, а люди и животные всё меньше и меньше походили на самих себя. Когда я спрашивал у него, почему так, он говорил, что всё именно так и задумано.

– Смысл картины, – говорил он, – заключается не в копировании реальности. Главное, перенести на лист бумаги своё видение. Потому что каждый из нас… – он сделал паузу, глубоко вдохнул, – Мы все видим по-разному одни и те же предметы.

Абстракционизм – направление в искусстве, в котором структура произведения основывается исключительно на формальных элементах – линиях, цветовых пятнах, отвлечённых конфигурациях. Произведения отрешены от форм самой жизни. Беспредметные композиции воплощают субъективные впечатления и фантазии художника, порождают свободные ассоциации, движение мысли и эмоциональные сопереживания.

Каземир Малевич. Пит Мондриан. Йозеф Альберс. Мой маленький пухлый друг в очках.

Я заходил к нему в гости, он практически не обращал внимания на моё появление, и если раньше, он хоть как-то просил меня о помощи, то теперь же он молча рисовал в углу тёмной комнаты, освещённом тёплым светом настольной лампы. Я просто сидел и листал книги, смотрел телевизор или играл в шахматы сам с собой.

Он сидел и рисовал. Рисовал. Рисовал. Его мама рассказывала, что иногда он просыпался ночью весь мокрый, тяжело дышал, вскакивал с кровати, садился за стол, включал настольную лампу и рисовал. На его руках появлялись мозоли, а глаза были красными, от лопнувших сосудов. Каждый раз, когда родители просили его отдохнуть и прогуляться, он отказывался и запирался в комнате. Мы с ним почти не разговаривали. Я больше не позировал для него, он сказал, что перестал писать портреты. Он сказал, что ему не нужно на что-то смотреть, чтобы это создать. Он говорил, что всё и так уже было в его голове.

– Я хочу показать этому миру то, как я его вижу. Я даю возможность посмотреть на всё моими глазами.

Его рисунки становились всё больше и больше похожи на работы известных современных художников. Яркие краски, пятна, линии, круги.

– Именно так я всё и вижу, – отвечал он, когда я начинал говорить, что желтое пятно не очень похоже на тигра.

Он говорил, что однажды я всё пойму.

Я смотрел на его работы. Я сидел и от безделья перебирал рисунки в толстенных пыльных папках, пока мой друг что-то водил карандашом по листу бумаги, размазывал жирную густую краску по холсту, растирал тушь. Я смотрел, сравнивал и ничего не понимал. Его картины постепенно менялись. Его взгляд на этот мир менялся, менялся и он сам. Становился ли он лучше, как человек или художник? Было ли в последних работах больше того самого пресловутого искусства, или в них было больше того, что современные люди хотели увидеть? Поддался ли он моде или решил просто играть по правилам?

О да, я ясно представляю себе музей. Люди проходят заинтересованные и заворожённые. Они останавливаются возле одной картины, смотрят на неё. Они пытаются понять, что художник хотел им сказать, стараются его услышать, посмотреть на мир его глазами через запечатленное им мгновение на холсте. Мгновение, у которого есть прошлое и будущее. Стоп-кадр, рассказывающий целую историю. Мгновение, которое длится вечно. Они смотрят на картину и пытаются что-то почувствовать. Если они не чувствуют ничего, они проходят дальше. Люди ищут того, кто даст им это неизвестное ощущение чего-то прекрасного.

Художник, написавший картину, перестаёт быть её владельцем. Картина переходит в собственность общества, и она уже живёт вечно и делает художника великим. Все люди умирают и оставляют после себя что-то. Это что-то и делает их либо великими, либо никем.

О да, я ясно представляю себе музей современного искусства. Люди проходят взволнованные, ничего непонимающие, но важно делающие вид, что всё прекрасно понимают. Они смотрят на произведение, а затем читают табличку, висящую возле него, которая поясняет, что же такого глубокого задумал автор. Они делают вид, что чувствуют что-то, но не чувствуют ничего. В этих музеях автор ставит себя на первое место. Посмотрите, какой я гениальный, посмотрите, как я умён. Им не нужно величие после смерти, им нужна слава прямо здесь и прямо сейчас. Их произведения не становятся собственностью людей, они остаются собственностью этих художников. Человек поставил себя, а не картину на первое место.

Слава. Деньги. Богатство. Признание. Успех.

Современный художник умирает, а с ним умирают и его произведения.

Люди продолжают ходить с умным видом, чтобы посмотреть новых авторов, поговорить с ними, поделиться тем, что они знают и гораздо лучше других всё понимают. На самом деле всё не так.

Все лишь делают вид, что всё прекрасно понимают.

Он писал и писал, пока не засыпал прямо за столом, а я в это время гулял по району или сидел дома от скуки. Каждый день он рисовал что-то и отправлял, рисовал что-то и отправлял. Так длилось около месяца. Мы совсем перестали общаться, я постепенно подружился с длинным рыжим мальчиком, который мечтал стать гонщиком формулы – 1.

А затем одним утром мой маленький друг позвонил мне и сказал:

– Я… я ничего не вижу.

Он плакал в моей трубке.

– Ничего, – повторял он, – ничего. Тут так темно. Я боюсь темноты. Мне страшно, я не знаю, что мне делать. Я боюсь сказать родителям. Ты мне можешь помочь пожалуйста?

– Я не понимаю, – ответил я, – что случилось?

– Я проснулся утром, открыл глаза и ничего не произошло. Это странно объяснить, – он всхлипывал, – я ещё аккуратно ткнул пальцем в глаз, чтобы проверить, точно ли я открыл глаза. Пожалуйста помоги мне, я не знаю, что делать. Я боюсь.

– Тебе обязательно нужно рассказать всё родителям.

– Меня поругают.

– Тебе нужно к врачу, понимаешь?

– Я боюсь.

– Не бойся, даю слово тебе ничего не будет. Никого за это ещё не ругали, – попытался приободрить его я.

– Я не смогу рисовать, – заплакал он, – больше никогда не смогу.

Я замер на секунду, понятия не имея, что ответить.

– Не переживай, – выдавил я из себя, – нужно всего лишь показаться врачу, он тебе поможет, – сказал я, испугавшись за него.

– Меня будут ругать, скажут, что я сам виноват в этом, – плакал он в трубку.

Ему девять. Он не боится спорить со взрослыми на равных, знает, что его жизнь бессмысленна, но боится сказать родителям, что он ничего не видит.

Если бы можно было изобразить «ничего», то как бы изобразил это каждый великий художник? Какое направление в искусстве способно на это? Смог бы кто-то из посетителей музея, рассматривая «ничего», познать его и понять?

Какой-нибудь глупец или мудрец сказал бы, что это невозможно, ведь изображая «ничего» мы уже изображаем «что-то».

Катаракта, причиной которой стала амблиопия. Или же синдром ленивого глаза. Такой диагноз ему ставят в больнице.

Амблиопия – это заболевание, при котором снижается острота зрения, нарушается контрастная чувствительность и акоммодационные способности одного глаза или двух.

У моего толстенького друга катаракта, и он понимает, что ему уже никогда не стать художником. Мы стоим перед кроватью в его палате. Его родители, мои, я. Он плачет прямо в здесь и сейчас, его родители стоят и тоже плачут. У них нет денег на операцию. Они говорят ему, что обязательно что-то придумают, и уходят в кабинет к врачу. Мои родители следуют за ними и говорят, что сделают всё, что в их силах, чтобы помочь. Мы остаёмся с ним наедине в тишине, лишь звуки жизни больницы наполняют палату.

– Я должен тебе признаться, – прошептал он, успокоившись, – только не рассказывай это никому.

Я кивнул.

– Я давно заметил что-то странное со своим зрением, но не мог терять на это время.

Он шмыгнул носом и отвернулся к окну.

– Я видел мир иначе и думал, что это и есть мой дар. Я боялся, что получил дар не в то время, но не думал, что не получил его вовсе.

– Подожди, не торопись. Ещё ничего не известно.

Он повернулся и посмотрел в мою сторону.

– Да ладно тебе, всё ясно.

– Что ясно?