История Млечного пути

Пусть играет с Маером.

Подняв освещение немного выше, чем следовало в целях экономии энергии, он прошел к одному из инструментальных шкафов и распахнул створки. Из одного из полимерных боксов с ремкомплектами для сервоприводных систем он достал еще одну найденную им коробочку. Найденную там же где нашел и китайские шашки, только эту коробочку, что была намного меньше, тоньше и на которой был изображен извергающий из пасти пламя, дракон, он никому не показал, спрятав ее среди инструментария.

Конечно, столь тщательным сокрытием находки, зарыв ее среди мелких клапанов, клемм, переходников и распределителей, он мог себя и не утруждать, понимая прекрасно, что никто кроме него никогда и близко не подойдет к этому шкафу. Мог бы просто оставить на полке. Но, все же он перестраховался. Ведь если это попадет к Маеру и тот поймет, что Марк не избавился от ее содержимого в ту же секунду как нашел, командир вполне мог бы избавиться от самого Марка. Ну, или уж точно до конца этого нескончаемого полета, стал бы относиться к нему, не то что как к предателю, как относился, когда они жили в кемпе Нижнего уровня Порта, а и вовсе как к ничтожеству. Зная непростой характер своего командира и то, как может он делать невыносимой жизни других людей, особенно тех, которые от него зависят, он решил убрать коробочку с драконом туда, где она точно, даже по самому случайному стечению обстоятельств, не попала бы в руки Маера.

Теперь он держал ее в руках, разрываемый сомнениями. Он хотел достать и открыть ее тогда, когда будет на одиночной вахте, после последней корректировки курса, когда не будет ни свидетелей, ни занимающей его сознания игры, но острейшее желание еще более скрасить свое пребывание на борту этого ржавого судна, брало над ним верх. И, конечно же, интерес.

Он открыл ее на ладони и взял пальцами один из пяти одинаковых миниатюрных предметов. Марк повертел небольшой цилиндрик из материала напоминающего помутневшее стекло. На верхней его части, которая была едва заметно толще нижней, наклеена защитная полоска. Он оторвал ее другой рукой, положив коробочку на полку, и оголил электрод, блеснувший в свете элемента освещения, желтоватым и сплющенным металлическим жалом.

Импульсный психостимулятор.

Стоило только дотронуться этим электродом до языка, неба или любой другой части тела, где имеется слизистая оболочка, цилиндрик тут же ужалит молниеносной искрой, заставив на несколько секунд онеметь место соприкосновения. И тогда придет блаженство.

Но тогда, первые несколько минут лучше вообще ничего не пытаться делать, все равно ничего не выйдет. Даже говорить. Но в эти несколько минут, можно испытать эйфорию такой силы, которую не удастся испытать не при каких обстоятельствах в жизни без помощи этого нейронаркотика. Все вокруг становится мягким и дружелюбным. Все прекрасно. Метал полимеры и жужжание воздушных фильтров – составляющие библейского райского сада. Кажется, что эндорфин вот-вот полезет через глаза, рот, ноздри, уши, ногти… да через поры на коже, наконец!

Потом, мир придет в порядок, но чувство спокойствия, удовлетворенности и ощущение самого счастливого человека во Вселенной, останется еще часов так на десять. Все будет прекрасно. Любое занятие, будь то игра в китайские шашки или замена контактного шлейфа в компрессионной системе дистиллятора, станет интересным и увлекательным.

И именно этого хотел Марк.

Хотел, но прекрасно понимал, что стоит ему испытать это один только раз и он уже не сможет остановиться. Альтернатива будет слишком жестока. Завершаться действие нейронаркотика будет с треском в сознании при медленном и тяжелейшем осознании, что все вокруг – это клетка наполненная воздухом и несущаяся сквозь черноту и пустоту межзвездного пространства в хрен знает каком направлении, и хрен знает, когда она своей цели достигнет. А дом очень далеко. И ничто! Ничто и никто не поможет ему выбраться из этой клетки. За ее пределами быстрая, но несравнимо мучительная смерть в вакууме. И тут выход только один. Новый импульс.

Только что он будет делать, когда психостимуляторы закончатся?

Он уже подсчитал в уме. Пять цилиндров. По четыре-пять импульсов в каждом… Двадцать, ну может двадцать пять доз. Не так уж и много, когда лететь предстоит целый год.

Марк знает, что такое нейронаркотики. Он может посчитать. В его жизни они бывали и не редко. Проводя время в ночных заведениях сначала Бухареста, тратя деньги Ковнера-старшего, а потом барах и домах отдыха Неополиса, разматывая жалования, заработанные на орбите и в полетах, нельзя пройти мимо такого соблазна. Только тогда все было проще. Жизнь была лучше. Жизнь устраивала Марка и, проснувшись утром, у него никогда не возникало желания снова коснуться языком электрода из желтого металла. Наркотики были для него лишь средством веселого времяпровождения, и он естественно ими не злоупотреблял.

Сейчас все было по-другому. И глядя на зажатый в пальцах цилиндрический предмет, техник печально вздохнул. Запертый в закругленные к верху и низу стены Пилона-3000, остановиться он уже не сможет, а когда во всех пяти элементах не останется зарядов, у него может начаться страшнейший депрессивный психоз. И этот психоз будет усилен обострившимся к тому моменту «вакуумным синдромом».

Первое чего он боялся, это не справиться с ним. Второе чего он боялся, была неизвестность того, как отреагирует его организм на действие гибернации соты. Ведь такой наркотик быстро не покидает человеческое тело, а оседает во всех клетках организма и особенно в лимбической системе головного мозга, которую так же использует сота для принудительной седации. Так что могут быть побочные эффекты.

Внезапно запищал делс и выбросил перед Марком небольшой экран, находясь в режиме автоответа. На экране было лицо грека Маера.

От испуга и резкого выхода из столь глубокого погружения в недра своих мыслей, техник резко дернулся. Стараясь поднять руку с делсом выше, чтобы командир не увидел ничего, что видеть не должен, Марк зацепил дверцу шкафа. Раздался грохот. Коробочка с импульсами полетела с полочки на пол.

− Марк! Твою мать! Ты где лазишь? Быстро сюда иди, этот амбал впервые обыграл меня! – Где-то позади Маера раздался низкий хохот Виктора Карнеги. – Твоя очередь! Бросай ковыряться в этом говне, оно никуда от тебя не денется!

− Да, командир. Уже иду.

Ковнер-младший погасил делс и принялся собирать рассыпавшиеся по полу маленькие цилиндры.

Сегодня он ими не воспользуется.

Глава 61
Я Корин Ройа и это моя история

В Холмове осенью темнело быстро. Каких-то тридцать или сорок минут отделяли обычный день от полных сумерек ночи. Холодные северные ветра заставляли одеваться теплее, а звезды и Луну в черном небе заслоняли тучи и облака. Я не люблю осень. Не люблю надевать теплую одежду, не люблю грязь под ногами, слякоть, дождь и холодные ветра, я люблю звезды. В прочем зиму я не люблю еще больше.

Я налил вина и вышел на террасу. В моем кресле были набросаны какие-то вещи и детские игрушки. Позвать Марту? Пусть уберет или попросит убрать горничную? Плевать. Все равно небо черное, смотреть не на что. Я сделал глоток и спустился вниз по ступенькам. Тут в пределах дома, вокруг дома и вокруг небольших увядших к осени клумб, были выложены каменные узкие дорожки. Дальше же, как начинался хозяйственный двор, передвигаться по территории в это время года возможно исключительно в сапогах не ниже колена. Я прошел по мощеной дорожке вперед и остановился на границе домовладения и самой фермы.

Со стороны конюшни светили фонари. Какой-то работник в сопровождении нескольких псов, которых спускают с цепи исключительно в ночное время, что-то нес в бараки, где жили семьи фермерских тружеников. Один фонарь мерцал, периодически потухал и снова загорался. Раз, два, три… четвертый по счету от конюшни, посчитал я. Нужно было распорядиться, чтобы завтра поменяли люминофор.

– Корин! – позади, стояла Марта.

Она как всегда подкралась бесшумно и, наверное, где-то с минуту наблюдала за мной, ожидая, что я сам первый обернусь, но я не отрывал взгляда от странно ведущего себя фонаря и думал о том, что сказал мне психотерапевт на последнем приеме в клинике Неополиса.

– Иди в дом, тут холодно. – Я немного обернулся, увидел, что она вся съежилась от пронзительного холодного ветра и, что на ней нет ничего кроме легкого домашнего халата.

– Идем вместе. – Она подошла ближе и положила руку на плечо.

– Марта? – Я вздохнул, но это получилось как-то грустно.

– Что?

– Давай продадим ферму?

– Продадим ферму? – Марта одернула руку – Ты в своем уме? – и усмехнулась.

– Я серьезно. – Я обернулся и заглянул ей в глаза. – Давай продадим ее и уедем куда-нибудь туда, где всегда тепло и нет зимы, осени, этого ледяного ветра и небо всегда чистое.

– Ты… − У нее, казалось, пропал дар речи и она судорожно пыталась найти хоть какие-то слова. – У нас тут и так зимы не бывает… Практически.

– Купим дом на берегу моря, будем засыпать под шум волн…

– И что ты будешь делать? Ты же фермер! Как мы будем на жизнь-то зарабатывать? – Ее глаза стали такими огромными от удивления, что я заулыбался.

– Не знаю! Ферма стоит не мало. – Я пожал плечами. – Думаю, хватит и на небольшой дом, и сможем вложиться в какое-нибудь прибыльное дело.

– Эта ферма твоего отца и твоего деда, продать ее, то же самое что продать свою семью! Я не позволю этого сделать! – Она отрезала и замолчала, а я снова повернулся и посмотрел на фонарь, который уже совсем перестал мерцать и просто погас.

Я замолчал, вспоминая свою детскую мечту стать пилотом, которую так больно расковырял психотерапевт. А что дальше? Что делать мне, если кто-то из моих детей, Александр или Владислав, захотят учиться в Летной Академии, а не прожить как их прадед, дед и отец на ферме? Как поступить тогда? Так же как он? Как мой отец? Или отпустить?

И с ужасом вдруг понял что, скорее всего я буду вынужден поступить так же. Повторить то, что было со мной. Почему? Потому что это правильно!

Но вот если бы не было фермы…

– Тогда давай поедем просто к морю на пару недель? Мне тут не нравиться.

– Мы не можем. У тебя прием послезавтра прием у доктора Бенефици… как там его? – Она улыбнулась.

– Бенефициарис! – Я рассмеялся – Бенефиций!

– Вот пролечишься, и тогда хоть куда поедим. – Ей нравилось, что я смеялся.

– Мне кажется, я не болен. Я больше не хочу туда ехать. – Я отвернулся от снова начавшего мигать фонаря, и мы пошли к дому.

– Тебя все еще мучают кошмары. Ты кричишь по ночам. Не так как раньше, но…

– Я их уже не запоминаю, я сейчас нормально просыпаюсь и не боюсь ложиться спать.

– А если они вернуться? То есть если ты снова начнешь их помнить? Доктор сказал, что у тебя какое-то редкое заболевание. В твоей памяти есть воспоминания того что с тобой никогда не происходило. Это началось, когда ты поссорился с отцом и ушел из дома в пятнадцать лет.

– Воспоминания того, что со мной никогда не происходило… – Я зевнул. – И во всем виноват мой отец!

– Доктор сказал, что осталось всего пара приемов, и он очистит тебя от этих воспоминаний.

– Почему же я вспоминаю об этих воспоминаниях только во сне? – Я вошел на террасу и снова посмотрел на так притягивающий взор фонарь.

– Я не знаю.

– Мне кажется, он что-то не договаривает.

– Кто, доктор?

Я кивнул.

– Он же доктор. Они всегда чего-то не договаривают. Они то, что сами не до конца понимают или переворачивают на свой лад или вообще молчат про это. – Марта взяла меня под руку. – Последний раз спрошу, идешь спать?

– Я хочу сходить на могилу отца.

На секунду она опешила от такого моего заявления.

– Завтра сходи.

– Я хочу сейчас.

– Корин, сейчас уже ночь, темень хоть глаз коли, куда ты пойдешь? Ты с ума сошел? – Марта развела в недоумении руками.

– Марта! – Я переложил вещи и игрушки со своего кресла на пол и уселся в него. – Я помню, как обиделся на него, как ушел из дома. Я помню, как возненавидел его и ненавидел до самой его смерти. Я сумел загнать эту обиду глубоко в себя и не чувствовать ее, не показывать ее. Я никогда не позволял себе хоть как-то проявить эту ненависть, выказать ее по отношению к отцу. Он никогда так и не узнал, насколько эта ненависть была сильна! А я всегда помнил о ней. Теперь я смог ее побороть. Смог, потому что понял, что он был прав. И этой обиды, этой ненависти больше нет. Но она была. Она сидела глубоко во мне и каждую секунду моей жизни напоминала мне о том, что моя жизнь…

Я прервался и едва не сказал: «могла сложиться иначе, и сейчас мне никогда не узнать о том, как она могла бы сложиться». И тут же понял, что остановился вовремя, потому что эти слова прозвучали бы несправедливо по отношению к ней и нашим детям, а истинного смысла этих слов ей не понять никогда.

− Что твоя жизнь? – Она вздохнула, словно почувствовала тут какой-то подвох.

– Короче, теперь мне приходится пожинать плоды этой ненависти. Я хочу пойти на его могилу и сказать ему, что ненависти больше нет. Что я прощаю его.

– Это правда? – Она присела возле меня и положила руки мне на колени.

– Да, правда. Я многое понял после того как его не стало. И еще этот Бенифициарис. Наверное, он все-таки больше помог, чем нет. По крайней мере, я ясно осознаю то, что должен сделать. Я многое переоценил и понял после его консультаций.

– Что ты понял?

Я немного помолчал, наконец-то сделал глоток вина, вспомнив о бутылке в моей руке, собрал в кучу слова, разбросанные беспорядочно в голове в одну большую речь, допил залпом вино и вручил бокал Марте.

– Моя детская мечта, стать пилотом космического судна тогда рухнула вместе со словами отца о том, что я сын фермера и что мое место тут среди грязных мужчин, скота и навоза. Я ненавидел его за это, но теперь спустя годы я понимаю насколько был глуп тогда, и насколько отец был мудр и решителен. Как бы повернулась моя жизнь, где был бы я сейчас, поступив тогда в Академию? Тебя-то уж точно со мной не было бы рядом! Детей не было бы! Я вспоминаю тот день, когда он отрубил в корне все мои надежды и понимаю, что не сделай он бы этого, я променял бы тебя на судьбу пилота. – Я увидел, как ее глаза округляются и еще доля секунды и она что-то вставит в мою речь, но прижав палец к ее губам, я не дал ей сказать не слова. – И совершил бы самую ужасную ошибку в своей жизни. Поэтому я должен перестать ненавидеть его. Точнее, я уже перестал ненавидеть его. Теперь я просто хочу сказать ему спасибо за то, что он всегда был мудрее и умнее меня и за то, что у меня благодаря его стараниям есть семья.

Я поднялся, а Марта поцеловала меня.

– Это можно сделать и завтра.

– Я хочу это сделать до того как лягу спать. Я больше чем уверен, что если сделаю это, то больше никогда не закричу во сне.

Марта нежно улыбнулась, снова поцеловала меня и вдруг быстро вскочила на порожек и вошла в дом. Через минуту она вернулась, а в ее руках был небольшой переносной диодный фонарь.

– Вот, возьми, там темень, хоть глаз коли.

– Спасибо. – Я обнял ее. – Ты иди спать, я не долго.

Я переобулся в высокие не промокающие сапоги, запахнул сильнее ворот куртки, взял фонарь и спустился с террасы.

– И хочется тебе по кладбищу ночью ходить! – Она усмехнулась и пошла в дом.

* * *

Кладбище фермерского поселения Холмов, автономии Варна располагалось на вершине небольшого холма, поросшего высокой некошеной травой и редкими, но размашистыми деревьями. Идти до него было не далеко и не долго, а уже через каких-то десять минут, свет моего фонаря стал падать на одинокие холодные плиты надгробных памятников.

Как давно я не был на могиле отца! А ночью я не был тут и вовсе.

Кладбище не было обнесено забором. Его границы вообще не были ни как обозначены. Просто все выше к вершине начинали появляться молчаливые образы однообразных каменных плит, Металлических памятных монументов и различных по высоте крестов. Все это разнообразие вмещало в себя культурные наследия различных религий что я, конечно, понимал, но в чем не разбирался совершенно. Знал, что мать была православной. Что таскала меня по выходным дням в Варну в церковь, а когда я подрос, то перестал ездить туда с ней. Знал, что кресты ставят на могилы именно тех, кто исповедовал православную веру. Знал, потому что у матери на могиле, за каменной плитой, стоял восьмилучевой крест.

На этом, ну может еще на паре имен почитаемых святых, услышанных так же от Александры Ройа в детстве, мои познания о мировых религиях заканчивались. Да и не удивительно это было. В мое время, людей, которые относили бы себя к какой либо религии, оставались единицы. Эпоха технологий, развития искусственных интеллектов, космических полетов, которые может позволить себе любой житель Земли со средним достатком, эпоха науки и освоения планет и спутников Солнечной системы, естественным образом отдаляли теологию от простого человека, который смотря новостные блоки, ежедневно впитывает в себя информацию, не укладывающуюся не в одно религиозное учение.

Свет фонаря уже заскользил по первым надгробным устроениям и нескольким низкорослым деревцам, в начале кладбища, которые своим скудным видом, словно охраняли вход в царство мертвых.

Ночью тут все было совсем иначе. И деревья росли по-другому, и расположение камней казалось было другим. Я посветил фонарем по их кронам и быстро отыскал кустарник орешника, главный свой ориентир.

Два камня, практически совершенно одинаковых, стояли рядом. Только над одним из них возвышался православный крест. Я бережно смахнул с них упавшие желтые листья и присел прямо на землю перед ними. Владислав Герман Ройа и Александра Алан Ройа, прочитал я и грустно вздохнул. Я скучал по ним. Я всегда думал, что скучал только по матери, но теперь понимаю, что скучаю и по отцу не меньше и, даже может быть сильнее.

С чего было начать? Я не знал. Я никогда этого не делал, я никогда не приходил сюда с подобной целью и все мои прошлые визиты на кладбище были только лишь жестом уважения и ограничивались уборкой могил. Сейчас нужно было что-то сказать. Сказать отцу, что я прощаю его и не держу в себе больше никакой обиды за то, что когда-то давно он предал мою детскую мечту и сделал из меня фермера, тогда когда я больше всего на свете мечтал стать пилотом и вырваться из этого места.

А стоит ли вообще что-либо говорить? Зачем вообще нужны слова? Кроме меня их все равно ведь никто не услышит. Может достаточно будет и мыслей? Но нет. Я знал, что вообще весь смысл признания заключается в словах и, порою даже находясь наедине и точно зная, что рядом нет никого, стоит произнести некоторые мысли вслух. Это закрепляет и заставляет действовать иначе. Это нужно сейчас больше не отцу, это нужно сейчас больше мне.

Я снова вздохнул и положил руку на камень отца.

– Отец… – Я интуитивно посмотрел по сторонам, чтобы убедиться, что тут точно нет никого, и меня точно никто не сможет услышать – Это я, Корин. Я не знаю как говорят такие речи… Наверное, я как и ты не очень-то многословен и не умею составлять из мыслей красивые фразы… – Я уселся удобнее. – Я просто хотел сказать тебе, что не держу больше зла на тебя. Ты должен знать, что я простил тебя и понял, что только благодаря тебе стал самым счастливым человеком на Земле. У меня жена и двое детей, я успешно управляю нашей фермой и она приносит хороший доход… И я прекрасно понимаю, что отпусти ты меня тогда в Академию, ничего этого у меня не было бы и быть может даже меня вообще не было бы…

Внезапно за моей спиной я услышал шорох листвы и быстро сообразив, что подобный звук дерево или кустарник не могло издать без посторонней помощи, а ветер тут не причем, я резко вскочил и направил фонарь на выросшую внезапно в нескольких метрах от меня черную человеческую фигуру. Фигура стояла в тени ночи, не приближаясь и не удаляясь. Прямо под листвой ближайшего дерева. Мрачный свет луны, черно-белые краски, ветер развивающий края свободного балахона, одетого на появившимся человеке и капюшон на голове, делали всю эту картину жуткой и какой-то по страшному готической. Словно в очередной кошмар попал, только теперь не в космосе, а на Земле.

Я замер и молчал, а мое сердце застучало и выдавало страх и волнение. И в самом деле, встретить ночью на кладбище незнакомца, да еще когда он незаметно подкрадывается сзади, не очень приятная ситуация. Кто он? Наверное, какой-нибудь заблудший в поисках ночлега в безлюдное место, желающий поживиться фермерским имуществом бездомный? Откуда тут бездомные? Тут давно подобных бродяг никто не встречал. Да и чтобы ему искать ночлег на кладбище? Тут вокруг от фермы до фермы в несколько километров все безлюдно, к тому же ночью. Я приподнял луч света фонаря, стараясь осветить его лицо, но незнакомец еще сильнее припустил капюшон. Точно, какой-то преступник скрывается от правосудия в наших краях. Если преступник, то может и убить, ограбить. Ему терять не чего. Интересно, он слышал, что я говорил до его появления? Как жаль, что никакого оружия нет с собой, хоть бы нож додумался бы взять.

– Ты кто такой?! – Как можно громко и грозно спросил я, давая понять нежданному гостю, что я ни какой-то там рабочий, а господин, владелец угодья.

– Корин! – Человек вдруг заговорил и стал немного отходить в сторону.

Вот тут я едва не выронил из рук фонарь. Он назвал меня по имени! Все версии о том, что это какой-то бездомный или беглый преступник в одно мгновение разлетелись прахом. Он меня знает. А может дело не так уж плохо? Если он меня знает, значит это кто-то из соседей, а быть может и кто-то из моей фермы. Может какой-то обиженный и уволенный работник подгадал момент и выследил меня, что бы спросить за увольнение? Вот только я не припоминал, кем бы мог быть этот работник.

– Откуда ты меня знаешь? Кто ты? – Я прищурился, пытаясь рассмотреть в незнакомце хоть что-то, что могло бы быть подсказкой, ведь очень не хотелось верить во всяких там призраков и кладбищенских демонов.

– Корин, ты должен кое-что знать! – Человек прокричал слова и в тишине лунной ночи они донеслись до меня вполне отчетливо.

Голос был ровный, не молодой, спокойный. Голос человеческий, мужской и явно не принадлежащий какой либо нечисти или потусторонним силам зла. А еще, он показался мне очень знакомым. Таким знакомым, словно я его не просто слышал где-то и когда-то, а знаю этого человека очень хорошо и слышу его голос постоянно и каждый день.

Но почему я не могу понять, кто он такой? Он не показывает лицо, а я продолжаю светить на него и жду, что он скажет еще хоть что-то.

– Покажи мне свое лицо! – Я крикнул на него, но человек опустив голову, стал отходить в сторону. – Стой, я сказал! Стой на месте!

Снова в голове промелькнула мысль, что это может быть призрак. Но кто еще будет бродить в капюшоне ночью на кладбище? Призрак моего отца? Нет, я тут же выбросил эту мысль. Голос отца я очень хорошо помнил, и не спутал бы его не с кем.

– Я тебя знаю?

– Знаешь, Корин! Только не в этой жизни!

– Что это еще значит? Что значит не в этой жизни? – Я сделал вид что усмехнулся и мне совершенно не страшно, но на самом деле от страха у меня дрожали колени, а спина покрылась ледяной испариной. – Это что шутка какая-то?

– Ты должен сейчас решить что для тебя важнее! Кого ты любишь? С кем ты останешься?

– Ты вообще о чем?

– Посмотри на плиты, мальчик! Они скажут тебе о многом!

Я резко повернулся и посветил на камни, потеряв из вида странного, нагнавшего ужас незнакомца, который без сомнения явно не был не бродягой, не беглым преступником. Свет фонаря упал на гранит и, я обомлел.

Александра Алан Ройа – прочитал я на левом надгробии и перевел луч на другой камень. Корин Владислав Ройа – было написано на другом.

– Что?! – Я вскрикнул и обернулся, но незнакомца уже не было, но там где он был, стояла Марта и обнимала руками за сзади плечи обоих наших сыновей. Все они стояли, с совершенно спокойными умиротворенными лицами и, немного улыбаясь, смотрели на меня.

Все выглядело так, как будто мы пришли сюда всеми вместе, и они просто стояли и ждали в стороне, пока я закончу разговор со своим отцом. Но ведь это было не так!

Александр и Владислав. Имена им дали в честь бабушки и деда. Александр на два года старше Владислава. Уже начинает идти в рост. Весь в отца. С черной копной густых волос и большими глазами. Со следующего года уже должен пойти в общественную школу Варны. В школу, где когда-то учился и я.

Владислав. Это Марта настояла на том, чтобы мы назвали второго сына в честь отца, его деда. Я не мог противиться. Вечно непоседливый, постоянно все крушащий, носящийся с игрушками, словно ураган по всему дому, он сейчас так смирно и непривычно спокойно стоял, прижавшись спиной к матери.

Но что они тут делают?

– Марта? – Я спросил очень тихо, чувствуя, что именно сейчас должно произойти что-то плохое, что-то очень и очень плохое. – Что вы тут делаете? Почему дети не спят?

– Корин, ты можешь остаться с нами? – Она спросила как-то неестественно, не снимая странной и пугающей улыбки с лица.

– Ты вообще о чем? Я с вами! – Я сделал шаг им навстречу, но она вытянула вперед руку и остановила меня.

– Стой, Корин!

– Почему? Пойдем домой! Дети ведь замерзнут! – Я закричал в отчаянии, понимая, что мое имя на плите вместо имени моего отца, значить могло только одно.

– Ты должен решить с кем останешься! – Внезапно подул сильный ветер и начал трепать одежду и волосы жены, а она снова вытянула руку и показала куда-то мне за спину.

Я обернулся и увидел это.

Вместо кладбища там было совершенно другое место. Непонятное и какое-то ненастоящее. Странные люди в странных черных и белых костюмах похожих на костюмы биоизоляции, которые я мог видеть только в медиаблоках, заполняли помещение, стены которого были словно обтянуты материалом из глянцевого серого полимера, поддерживаемые стойками и каркасом. Кругом стояло какое-то оборудование, повсюду какие-то странные неизвестные мне вещи. Кто-то был ранен и стонал от боли.

Я снова обернулся и посмотрел на семью.

– Что происходит? Марта!

– Корин, они зовут тебя.

– Кто?!

– Твои друзья вернулись за тобой!

– Нет! Нет! Марта, нет! У меня нет никого кроме вас! У меня нет друзей! Я хочу быть тут, с вами!

– Ты должен выбрать!

– Почему на плите мое имя?

– Ответы там, Корин! – Она снова показала на тот другой мир.

Я снова обернулся и когда обернулся, то словно стал частью того другого мира. Не просто смотрел со стороны, а будто это тот мир смотрел на меня, я лежал, а мир склонялся надо мною лицами нескольких человек. И снова этот знакомый голос звал меня. Просил вернуться.

Но стоило мне снова посмотреть на Марту и детей, то я опять моментально чувствовал себя стоящим среди камней, травы и холмов, посреди кладбища Холмова.

– Он приходит в себя?

– Похоже на то, командир!

Командир? Это его голос был у того незнакомца в капюшоне! Значит, я и в самом деле его знаю. Но что за командир?

И тут я снова обернулся. И, наверное, не хотел и, наверное, даже это произошло сверх моих желаний, но произошло. А потом их голоса заглушила боль. Страшная невыносимая боль во всем теле. Последнее что я запомнил это то, что сказала Марта, когда я уже не мог видеть ее.

– Корин! Я люблю тебя! Ты всегда сможешь вернуться!

Дальше осталась только боль. Нет, не просто боль. Боль сквозь чувство, похожее на то, когда во сне перележишь руку или ногу, только происходит оно разом и сразу во всем теле. Не просто в спине и груди, я чувствовал это даже веками глаз и кончиками волос!

Я не мог видеть, не мог пошевелить конечностями. Я пытался кричать, но ничего не выходило. Я словно перерождался заново в своем же теле. Заново сделал первый вздох, издал первый звук. Когда через несколько минут, в тело стало возвращаться еще не полная но чувствительность я просто заметался раненой змеей и упал с того на чем лежал. Боль, холод и судороги заставили мое тело извиваться, словно я был рыбой, которую вырвали из привычной среды обитания и бросили в песок. Почему-то я вдруг подумал, что оказался в вакууме, но это было не так.

Людей я уже не слышал и тем более не видел, только чувствовал, как меня поднимают на руки несколько человек, пытаются держать, наверное, даже связывают, в чьих-то руках клацнул затвор инъектора, зафиксировав карпулу. Другие руки, сильно прижимают меня, фиксируя в условной неподвижности мою голову и грудь, а потом просовывают мне через рот и гортань в трахею, почему-то огненную, как мне казалось эндотрахеальную трубку для искусственной вентиляции легких. А с другой стороны, по вине кого-то еще, какая-то жидкость врывается в мой организм через вену, взамен той, что начинает выплескиваться из меня через эндотрахиаскоп. Я отключаюсь, понимая, что вот и произошло то страшное, что предвещало появление моего имени на памятной плите моего отца. Я был в аду.