– Вы хотите, чтобы я доказал ей, что она глупа и упряма, так я вас понял, Клара?
– Я надеялась, что она послушается вас, но я не уверена теперь в этом.
– Она отчасти правы по моему. Труд, может быть, вполне удовлетворит Лу.
Мистер Вандемер быль авторитетом для м-сс Сторрс. Она считалась только с его мнением и со своим. Но все-таки она не могла не спросить его с упреком:
– И вы позволили бы вашей дочери сделаться стенографисткой и самой зарабатывать деньги?
– Конечно, нет, Клара, но я не стал бы приходить в отчаяние, если бы моя дочь интересовалась более делами, чем выездами. Я буду очень рад, если удастся осуществить по отношению к нашим дочерям все то, о чем вы там мечтаете с моей женою, но раз у Лу явились другие наклонности и стремления, я советовал бы вам уступить. Если Лу согласится поговорить со мною о своих делах, то я буду очень рад повидаться с нею. Я воспользуюсь этим случаем, чтобы указать ей на те многочисленные затруднения, с которыми ей неизбежно придется столкнуться на избранной ею дороге. Оборотная сторона медали оттолкнет ее, может быть, от принятого решения и она сочтет за лучшее покориться вам.
Слова м-ра Вандемера значительно охладили боевой пыл м-сс Сторрс. Подали экипаж и она поехала отыскивать Лу. Только что понесенное поражение унизило её самолюбие. Её материнское право контролировать каждый шаг дочери открыто игнорировалось, её самолюбие страдало, но на вид она казалась совершенно спокойной, только грустное, печальное выражение лица невольно выдавало её удрученное настроение. Лу она застала дома.
– Я приехала за тобою, – сказала она дочери обиженным и огорченным тоном.
Лу сидела у окна, раскачиваясь на стуле, и чувствовала себя очень одинокой. Она выпорхнула из теплого гнездышка, но боялась расправить, как следует, своя крылья. Она решила пойти пообедать в ресторане, пройтись потом по Бродвею и хорошенько осмотреться, а вечером отправиться в театр. Правда, денег у неё немного, но изредка можно позволить себе маленькое удовольствие, к тому же следует как-нибудь отпраздновать сегодняшний день. С завтрашнего утра начнется серьезная работа и не будет времени скучать. При виде матери, она быстро поднялась со стула и остановилась в нерешительности, не зная, что ей делать. Она не знала, простила-ли ее мать, признала-ли, наконец, за ней право на самостоятельную жизнь или на нее посыплется сейчас целый поток укоров и упреков. К чему приведет это свидание: к примирению или к другой, еще более мучительной для обеих, сцене? Но с первых же слов матери Лу поняла, что ошиблась в своих предположениях: её мать примирилась с нею.
– Я буду очень рада вернуться домой, мама, – сказала Лу. – Надеюсь, ты ничего не будешь иметь против того, чтоб я поставила в своей комнате пишущую машину?
– Делай как знаешь, Лу. Я не хочу с тобою ссориться. Но прошу тебя, как о личном одолжении, чтобы, прежде чем решиться на тот или другой шаг, ты поговорила бы с дядей Вилльямом.
Лу согласилась и поехала с матерью к Вандемерам. Она несколько боялась дяди Вилльяма. Они редко видались и мало знали друг друга, но при встречах с Лу м-р Вандемер был всегда очень предупредителен, любезен, мил и зачастую весело шутил с нею.
– Добрый вечер, Лу, – приветливо встретил он вошедшую в библиотеку племянницу. – Он положил газету на стол, жестом указал Лу на стул и прислонился и спинке кресла, устремив на молодую девушку сострадательный и несколько насмешливый взгляд своих проницательных глаз. С первого взгляда он убедился, что она нравственно и физически измучена до последней степени, но все-таки сумеет настоять на своем и ни за что не сложить оружия.
– Садись, Лу, усаживайся поудобнее. Вот тебе подушка. Если ты устала и не желаешь говорить со мною, то сделай милость, не говори.
Лу моментально оживилась и улыбаясь сказала:
– А я думала, что ты собираешься читать мне нотации.
– Видишь-ли, меня очень заинтересовали мотивы, заставившие тебя начат самостоятельную жизнь. В обществе принято думать, что молодежь работает только в силу необходимости. Поверь мне, половина тех девушек, которые служат в магазинах и конторах, с удовольствием променяли бы свою жизнь на твою.
– Может быть, мои слова покажутся тебе очень наивными, дядя, – краснея, сказала Лу, – но дело в том, что я хочу быть полезной людям. Хочу основательно познакомиться с жизнью, чтоб понимать все, что творится вокруг меня. Я хочу сама зарабатывать деньги и требую, чтобы мне предоставили полнейшую свободу действий.
– Стало быть, ты намерена серьезно работать. Я не сомневаюсь, что из тебя может выйти редкостно хорошая стенографистка и что года через два ты могла бы уже получать пятнадцать долларов в неделю. Если тебе удастся устроиться при большом торговом предприятии, то ты быстро освоишься с ведением и техникой дела и вскоре можешь получать две или три тысячи долларов в год. Я лично знавал стенографов, которые поступали на службу в конторы с тем, чтобы потом сделаться адвокатами. Я знаю двух богатых маклеров, служивших прежде в Уэльстрите. Дельная стенографистка, в какой бы части Нью-Йорка она ни открыла салон переписки, всегда сумеет прочно поставить дело и заработать большие деньги. Чем бы ты не занялась, работать придется много и усиленно. Сама жизнь познакомить тебя со всеми теми вопросами, которые так сильно захватывают тебя теперь. Не буду спорить о том, насколько важно для тебя подобное знание жизни, но могу с уверенностью сказать, что всякий успех обусловливается выдержкой, терпением и упорным трудом. Для того, чтобы добиться чего-нибудь, нужно стоять на целую голову выше окружающей толпы. Все эти разговоры о честности, прилежании и умеренности пустые слова, Лу. Богатым людям необходимы хорошие клерки и потому-то они и прибегают к этим жалким словам. Но ты сама вскоре убедишься на деле, что при помощи этих трех добродетелей в наше время немыслимо добиться чего-нибудь. Необходимо умение перехитрит своего соперника. На каждом шагу ты будешь сталкиваться с завистью, алчностью и деспотизмом людей. Придется перенести не один холодный отказ. Ты будешь страшно уставать, еле будешь в состоянии работать, и тебе придется перенести много оскорблений. Придется неусыпно оберегать твой бумажник и твою честь. Но ты добьешься всеобщего уважения, если сумеешь уберечься от грязных посягательств мужчин, заставить признать себя полезным членом общества и сумеешь извлечь пользу из завоеванного положения. Если же тебя постигнет неудача, то не стоило затевать всей этой истории, лучше было бы застрелиться. – Он окинул ее своим твердым, вызывающим взглядом и прибавил: – Я принадлежу к числу немногих счастливцев, которым повезло в жизни, но стоить мне сделать какой-нибудь грубый промах или столкнуться с более сильным соперником и я завтра же могу очутиться на улице, в толпе презираемых неудачников.
Лу сидела точно загипнотизированная его словами; она поддалась вперед всем корпусом и жадно ловила каждый звук.
– Будь я твоем месте, Лу, – продолжал он уже более спокойно и взяв ее за руку, – я бы удовольствовался мирным безмятежным житьем под крылышком матери. Если тебе нужны деньги, отказа в этом у меня для тебя не будет. Предполагаю, что твоя мать охотно откажется от всякого контроля над твоими поступками и предоставит тебе свободу. Не понимаю, зачем понадобились тебе какие то идеи, взгляды? Ты достаточно умна и хороша собой, чтобы рассчитывать на внимание общества, которое так любить баловать молодых девушек, не предъявляющих к нему строгих требований. Слушайся матери. Предоставь ей и тете Сусанне позаботиться о твоей судьбе и довольствуйся теми благами, которые они могут предоставить тебе. Жизнь так коротка. Неужели ты находишь, что недостаточно быть красивой, изящной женщиной, хорошей женой и счастливой матерью? Всего этого ты можешь добиться без изнурительного труда и без тех испытаний, которые так привлекают тебя.
– Мне наскучили праздные мечтания и неудовлетворяемая любознательность. Я пойду по намеченному мною пути. Посмотрим, куда, в конце концов, он приведет меня.
– В таком случае, желаю тебе, Лу, успеха и счастья. Если тебе понадобится заработок, я охотно пристрою тебя куда-нибудь.
– Благодарю тебя, дядя, но я предпочитаю пробиваться одной, без посторонней помощи.
Мистер Вандемер рассмеялся и вышел вслед за Лу из комнаты, сочувственно и одобрительно поглядывая на нее.
– О чем он говорил с тобою, – спросила м-с Сторрс, направляясь с дочерью домой.
– Он доказывал мне всю опрометчивость моего поступка, убеждал меня бросить эту шумную затею, но, в конце концов, пожелал мне успеха. И я его непременно добьюсь.
С этих пор м-сс Сторрс не препятствовала дочери действовать по своему. Она примирилась с её деятельностью и даже гордилась ею теперь. Лу ежедневно отправлялась на занятия в колледж, а м-сс Сторрс рассказывала всем, что дочь занимает место личного секретаря у м-ра Вандемера.
Глава XIV
Теклу отвели в полицейское управление. Сержант тотчас же допросил ее. После неудавшейся попытки Ика подкупить полисмэна она как-то вдруг присмирела. Полисмэн схватил ее за шиворот и потащил по темным пустынным улицам. Она с детства инстинктивно боялась полиции. Она ясно до мельчайших подробностей вспомнила арест своего отца. Когда ее привели в присутственную комнату и она очутилась лицом к лицу с сержантом, она вспомнила, как допрашивали её отца, как грубы были с ним, когда он медлил с ответом и как толкал его полисмэн. После допроса отца увели из комнаты и с тех пор она не виделась с ним. Мысль, что ее засадят куда-нибудь, возбуждала в ней безотчетный страх. Тогда прощай свобода. Она не спускала широко раскрытых глаз с равнодушного лица сержанта, разинула рот и дрожала от нетерпения, желая поскорее ответить на его вопросы.
– Сколько вам лет?
– Скоро минет шестнадцать.
– Говорите правду. Вы гораздо старше. Не смейте мне лгать в лицо.
– Нет, нет, уверяю вас, я не лгу. Прошу вас, отпустите меня домой.
– Отведите ее в Общество Джерри, – сказал сержант, делая знак полисмэну.
Как это ни странно, но это гуманное общество, первоначальной целью которого была защита детей от жестокого обращения, сделалось каким то пугалом именно для тех, кого оно должно было защищать. Было бы весьма интересно расследовать причины, создавшие подобное отношение к учреждению, безусловно симпатичному по преследуемым им задачам. Как это ни грустно, но несомненно, что общество это является каким то страшилищем. Текле казалось, что общество Джерри, полиция и исправительные заведения – это все одно и тоже. Когда она вошла в высокую, со сводами прихожую, ей показалось, что она попала в тюрьму, и что прежняя, вольная, веселая жизнь осталась где-то далеко позади и совершенно недоступна ей теперь. А она так любила сквер, поездки за город на велосипеде, прогулки в парке, морской берег, танцы, катанья на лодках на взморье, работу их залитой солнцем мастерской и песни, и смех, оглашавшие воздух в звездные ночи. Она любила свою однообразную, скучную работу, дававшую ей верный заработок, который весь она отдавала своей матери. Весь же вечер и ночь были в полном её распоряжении и вознаграждали ее за тяжелый трудовой день. Все её желания и стремления были чисты и невинны. Она неспособна была сделать что-нибудь скверное, злое, она могла только любить и радоваться жизни. Но зло таилось, прячась в самом обществе, которое не постеснялось покрыть ее позором, арестом и привести сюда. Она позволила себе нарушить по незнанию и природному великодушию житейское правило нравственности, выработанное веками. Но мыслимо-ли осуждать и преследовать молодую девушку за непонимание тех принципов, которые еще так туманны для всего человечества?
Теклу заставили принять ванну, это было обязательно для всех поступающих; белье оставили её собственное, так как оно было совершенно чисто. Ей отвели узенькую кровать в большой комнате, которая была полна несчастными девушками, полуодуревшими от страха. Текле сделалось дурно при виде длинного ряда кроватей. Рыдания девушек и устремленные на все со всех сторон взоры смущали ее. Она с трудом разделась и легла в кровать. Она всю ночь проворочалась в постели, ее тянуло к матери, под её охрану и она невольно застонала, вспомнив убитое горем лице старушки.
На следующее утро ее и еще трет девушек отвели в Джеферсен Маркет Корт. Там ей пришлось дожидаться очереди в боковой комнате. Она чувствовала себя совершенно пришибленной. По дороге в суд встречные с любопытством поглядывали на нее. Одна из её спутниц рыдала. Остальные две держали себя вызывающе. Текла чувствовала себя совершенно одинокой и смутно чего то боялась. Ее преследовало воспоминание об улице с её любопытной толпой. У дверей стоял молчаливый, равнодушный страж. За дверью находился зал судий в котором она вскоре предстанет перед судьею в качестве обвиняемой. Все было ново и чуждо для неё, она не знала, что ей предстоит, и испытывала один только страх перед неизвестностью.
Дверь отворилась и полисмэн вызвал ее по фамилии. Она сорвалась с места и пошла из комнаты быстрой, неуверенной походкой. Полисмэн провел ее в зал и указал место, где она должна встать. Смутно, точно сквозь туман, заметила она, что в зале масса народу. Безотчетный, гнетущий страх напал на нее. Вдруг по зале разнесся раздирающий душу крик знакомого ей голоса. Она быстро обернулась и увидела мать, которая торопливо бежала к ней с распростертыми объятиями.
При виде матери, испуганное выражение лица Теклы моментально исчезло, она вся преобразилась и просветлела. На глазах у неё появились слезы и, забыв все на свете, она, рыдая и смеясь, бросилась в объятия старушки-матери. Их тотчас же разлучили и полисмэн отвел м-сс Фишер на её прежнее место. Встреча с матерью успокоительно подействовала на Теклу, и она смело встала теперь перед судьею, не боясь ничего. Она оглянулась на мать и тотчас же перевела взор на судью, который спрашивал ее о чем то.
– Что вы сказали? – спросила она. Губы её дрожали, глаза были полны слез, она не успела еще вполне овладеть собою. Она сказала судье свое имя, возраст, сообщила где работает и где живет. Голос судьи звучал очень мягко и ясно, выразительное лицо его, полное сочувствия к её горю, ободряло ее и придавало смелости.
– Ваш отец жив?
– Он не живет с нами, сэр.
– Где он?
– Он в тюрьме?
– Вы знаете за что?
– Да. За… за подделку.
Судья посмотрел на потолок, видимо стараясь что то припомнит. Затем он опять взглянул на Теклу и спросил:
– Его зовут Карл Фишер?
– Да, сэр.
– Его дело слушалось прошлой зимою?
– В январе.
– Вы стало быть его дочь. Что же он был вам хорошим отцом, вы любили его?
Текла кивнула головой, она не могла произнести ни единого слова. Судья задумчиво посмотрел сперва на нее, потом на её мать. М-сс Фишер ломала себе руки, плакала и, поддавшись вперед всем корпусом жалобно посматривала на судью и на дочь, бормоча что то себе под нос на ломанном английском языке.
– Милая моя, – мягко спросил Теклу судья, – понимаете ли вы, за что вас арестовали и привели сюда?
Текла опять кивнула головой, но не подняла опущенных глаз.
– Разве вы не понимаете весь ужас подобного поступка. Поймите, вы губите свою душу и позорите себя таким поведением в глазах других.
Текла продолжала стоять неподвижно. Судья посмотрел на её опущенную головку и дрожащую фигурку и продолжал свою речь.
– Вы, ведь, в сущности не дурная девушка, Текла, и мне больно за вас, за вашу мать и за вашего старого отца, который сидит теперь в тюрьме. Грустно и тяжело становится, когда видишь, как распадается такая дружная, сплоченная соо, как ваша. Тяжело видеть такую милую, молодую девушку, покрытую позором, в руках полиции, выставленную на публичное посрамление, тяжело слышать какой грязью закидывается её имя и какие страшные упреки сыпятся на её голову. Я не отдам вас, Текла, в исправительное заведение. Заключение не принесет вам пользы. Вам нужна любовь вашей матери, а ей – ваша. Но, дитя мое, разве вы не понимаете, какие страдания и муки вы готовите себе и ей, подчиняясь страстям ваших друзей и давая волю своим. Сохраните чистоту не только душевную, но и телесную. Помните, что люди неумолимо жестоки и никогда не прощают падших женщин. Вы действовали необдуманно, но пора же опомниться. Ваше будущее в ваших руках, только вы одна можете его отстоять. А теперь ступайте домой с вашей матерью.
Текла вдруг подняла голову и, поняв, что она опять свободна, просияла и покраснела. Она с благодарностью взглянула на судью, быстро повернулась и бросилась к матери.
– Все уладилось, мама. Судья отпустил меня домой. Не плачь же.
Она помогла матери встать и повела ее из зала. Судья проводил ее глазами и грустно покачал головой. Спасти ее было немыслимо. Её страстный темперамент должен был неминуемо погубит ее. Но, быть может, он поступил опрометчиво, освободив ее от наказания и отпустив домой к матери, которая умеет только любить и баловать свою дочь. Постоянный надзор и муштровка исправительного заведения, может быть, повлияли бы на нее благотворно. Но нет, он знает, что подобные учреждения не имеют никакого воспитательного значения, они вносят лишь разлад в души своих питомиц, не дают им серьезной подготовки к жизни, а возбуждают в них только смутные стремления ко всему высокому и прекрасному.
Текла вышла сияющая из зала суда. Она была свободна! По дороге домой она наслаждалась ярким солнечным светом, с восторгом смотрела на проходящих и невольно ускоряла шаг, стремясь поскорее попасть в дорогой ей сквер. Она горела нетерпением рассказать Эмелине об удачном исходе своего дела, но сестра, по обыкновению, должна быть теперь на работе и не вернется домой раньше вечера. На углу сквера Текла рассталась с матерью и поспешно направилась в мастерскую. Она и так опоздала сегодня на целых три часа.
При входе в мастерскую на Теклу напал страх; ей, наверное, сделают выговор за опоздание. Она незаметно проскользнула на свое место и принялась за работу.
– Здорово же мне влетит, – шепнула она своей соседке.
Та обменялась многозначительным взглядом со своей vis-а-vis и, ни слова не ответив Текле, продолжала усердно работать. Вся мастерская точно не заметила присутствия Теклы. Никто не отвечал на её вопросы. Текла вскоре заметила враждебное настроение окружающих. Она совершенно терялась в догадках, не зная чем объяснить такую резкую перемену отношений. С удивлением и беспокойством всматривалась она в лица товарок. В полдень, во время перерыва работ, она отправилась домой, но была не в состоянии съесть что-нибудь. Она подсела поближе к матери, положила руку на спинку её стула, прижалась к матери и с нежностью смотрела на нее, осыпая ее поцелуями и ласками. М-сс Фишер, озадаченная внезапной нежностью дочери, приставала к ней с расспросами:
– Что же ты не ешь, Текла? Скушай кусочек, моя крошка.
– Мне тяжело, мама. Хочется побыть с тобою. Если бы ты только знала, как тяжело у меня на душе, сама не понимаю отчего.
Как только она явилась в мастерскую после обеда, м-р Росенталь вызвал ее в свою крошечную контору.
– Вот ваш рассчет. Я не могу держать вас дольше у себя.
Текла с недоумением посмотрела на деньги, которые он держал в руке. Она покраснела, затем вся похолодела и стала мертвенно бледной.
– Но… но за что же вы меня рассчитываете? – запинаясь спросила она.
– Да, вот, девушки объявили мне, что не будут работать у меня, если я вас не рассчитаю. Ведь вас арестовали вчера вечером, не так ли?
Текла растерянно смотрела ему в лицо.
– Берите ваши деньги. Мне некогда терять с вами время.
Она взяла деньги и отправилась за шляпой. Когда она шла через мастерскую, у неё закружилась голова. Она чувствовала себя униженной, смущенной. Выйдя на улицу, она принуждена была присесть на ступеньки: ноги сильно дрожали, в глазах потемнело. Несколько успокоившись, она поднялась и пошла домой. Матери не оказалось дома и Текла отправилась посидеть в сквер. Долго просидела она с закрытыми глазами, подавленная только что пережитым унижением. Ясный, солнечный день, крики детей, веселый уличный грохот вывели ее наконец из забытья и успокаивающе подействовали на её расстроенные нервы. Она сразу оживилась и стала с нетерпением ожидать возвращения матери или Эмелины. Скоро наступит вечер и в сквер явятся её друзья. Они, конечно, обрадуются ей и страшно разозлятся, узнав про её увольнение из мастерской. Первое острое впечатление от неприязненного отношения товарок успело уже несколько сгладиться. Она ощущала теперь только тупую боль в сердце, но мысль, что она лишилась заработка и не сможет помогать матери, нестерпимо мучила ее. Было уже шесть часов, когда она наконец увидела Эмелину, которая направлялась в сквер с Пятой авеню. Текла поспешно бросилась ей навстречу.
– Ах, Эмми, – закричала она. – Я вернулась домой. Они отпустили меня.
Эмелина грубо оттолкнула ее от себя.
– Не смей разговаривать со мной, – сказала она резко. – Я не хочу, чтобы меня видели с тобою.
Она быстро прошла через сквер и вошла в подъезд, ни разу не оглянувшись назад.
Пораженная резкостью сестры, Текла молча пошла за нею. Когда она вошла в комнату, все лицо её было в слезах.
– Эмми, Эмми! – рыдала она, – не сердись на меня. Мне так тяжело. Я осталась без места, м-р Росенталь отказал мне. Меня просто прогнали из мастерской. Ах, как мне тяжело!
– Вполне понятно, что тебя выгнали вон. Ты не имела никакого права ожидать, что с тобой поступят иначе.
– Что такое случилось, Эмми? Зачем ты так говоришь с нею? – спросила м-сс Фишер.
– Я не намерена более терпеть все эти безобразия и уеду отсюда. Если успею, то завтра же уеду…
– Перестань, Эмми, перестань!
Текла стояла перед сестрою и пристально смотрела на нее. Глаза её были полны слез, рыдания подступили к горлу и душяли ее. Она задыхалась.
М-сс Фишер опустилась на первый попавшийся стул и жалобно поглядывала то на одну дочь, то на другую.
– Ни за что не останусь здесь. Мой отец в тюрьме! Сестра моя оказывается публичная женщина! Ее хватает полиция и она едва не попадает в исправительное заведение! Да там она была бы на своем месте. Если мама не желает разлучаться с тобою, то с Богом, но я здесь не останусь. Неужели ты думаешь, что кто-нибудь отважится теперь разговаривать с тобой по прежнему. Да в твоем обществе стыдно показаться людям. Пока живешь в такой семейке нечего мечтать создать себе положение.
Текла опустилась на пол у ног матери и спрятала лицо в складки её платья. Мать нагнулась и, нежно проводя рукою по волосам дочери, осыпала ее ласковыми эпитетами, изредка испуганно поглядывая на разбушевавшуюся Эмелину.
Вдруг старушка вся преобразилась. Она дрожала от охватившего ее гнева.
– Сейчас же замолчи, слышишь? – закричала она на старшую дочь высоким, тоненьким голоском.
– И не подумаю замолчать. Буду говорить все, что мне вздумается. Сегодня же вечером уеду отсюда.
– Да, да, – возбужденно ответила ей мать. – Убирайся, куда хочешь. Как ты смеешь так орать на Теклу?
Эмелина вытащила откуда то старый истрепанный сундук и принялась укладывать свои вещи. М-сс Фишер моментально присмирела. Она гладила Теклу дрожащей рукой и с недоумевающим видом озиралась по сторонам.
– Эмелина, – еле слышно спросила Текла, поднимая опущенную голову, – неужели ты уедешь от нас?
Эмелина еще плотнее стиснула зубы и ничего не ответила. Она хотела уже запереть свой сундук на ключ, но замок оказался испорченным, и, подумав, она решила купить новый. Не стоило, да и стыдно тащит с собою такую рухлядь. Надо сейчас же отправиться на поиски комнаты, а завтра рано утром можно будет купить новый сундук. Эмелина оделась и ушла. После её ухода Текла тотчас же поднялась с пола и вытерла платком слезы.
– Нам надо поесть чего-нибудь, – сказала она. – Ты не горюй, мама. Эмелина тяготится нами и рада устроиться отдельно. Для неё это лучше: она скорее выбьется в люди. У тебя есть кое какие сбережения, отдай их ей. Они пригодятся ей, наверное. Как только она переедет, мы сейчас же отправимся повидаться с отцом.
Эмелина вернулась домой очень поздно и, не проронив ни единого слова, легла спать. На следующий день она поднялась очень рано и, не позавтракав, ушла куда-то. Вскоре она вернулась, а вслед за него посыльный принес новый, только что купленный ею сундук, в который она и принялась перекладывать свои вещи. Мать подошла к ней, в руке у неё были деньги.
– Вот сорок долларов. Я копила их для тебя.
– Мне их не надо. – спокойно ответила Эмелина. – Сама сумею позаботиться о себе.
– Я пришлю за сундуком, – сказала она, когда все вещи были уложены.
– Прощай, Эмми, – сказала Текла.
Она стояла в дверях кухни и с грустью смотрела на сестру.
– Прощай. Прощай, мама! Я буду изредка навещать тебя.
– Позволь мне поцеловать тебя, – сказала Текла, направляясь к сестре.
Эмелина подставила ей щеку.
– Ах, Эмми, прости меня. Я не хотела, я… я…
– Перестань, – сухо остановила ее Эмелина и торопливо вышла из комнаты.
Весь следующий день Текла провела дома, занятая стиркой и глажением. Ей хотелось как-нибудь развлечь убитую горем мать и потому она, не переставая, весело болтала и осыпала ее ласками.
– Мы теперь непременно повидаемся с отцом, – твердила она – скоро отправимся в путь дорогу. На будущей неделе, может быт. Вот-то он обрадуется нам!
Затем она часто заводила разговор об Эмелине, восхваляла ее и в ярких красках рисовала блестящее будущее, предстоявшее ей.
– Мы не имели никакого права рассчитывать, что она всегда будет жить с нами. Она стала теперь такая красивая и изящная.
На вид Текла казалась очень веселой весь день, но в действительности ее угнетало мрачное предчувствие. Вечером она вышла на улицу и медленными шагами направилась в сквер. Щеки её горели, глаза были влажные. Она чего-то боялась, но чего, сама не знала. Через несколько минут все стало ей ясно. Перехедя через улицу, она нагнала своих двоюродных сестер, Анну и Алису. Как только она поравнялась с ними и они увидели ее, Анна и Алиса вдруг круто остановились.
– Не иди с нами, Текла, – спокойно проговорила Анна.
– Папа сказал, что не будет пускать нас гулять, если хоть один раз увидит нас с тобою.
Текла остановилась, как вкопанная, и только когда её двоюродные сестры скрылись в сквере, она повернула наконец домой.
На следующий вечер Текла снова решилась выйти, она не в состоянии была так легко и спокойно отказаться от веселого общества многочисленных друзей.
Молодые люди разговаривали с Теклою, старались держаться с нею по-прежнему, но, видимо, им было не по себе в её обществе. Все в сквере знали о происшедшем скандале и много судачили по этому поводу. Люди искоса посматривали на нее, когда она проходила мимо. Случалось даже, что дети кричали ей вслед: – «Эй, ты, берегись, полисмэн идет» – частенько по её адресу отпускались самые циничные замечания и остроты на счет её поведения. Её двоюродные сестры и Эмелина демонстративно избегали ее, но Мэли разговаривала еще с нею, и когда Том предложил отправиться в воскресенье за город, она и Паш согласились ехать вместе с Теклой. Но даже и Том относился к ней теперь иначе, как то странно. Хотя он всегда был готов постоять за все и не дать в обиду, ни Текла чувствовала, что при всем его мужестве это дается ему не легко. Прежняя её непринужденность исчезла бесследно. Ей было стыдно за себя, становилось жутко при виде того, как относились к ней прежние друзья. Ей недоставало прежних простых, дружеских отношений, радостных приветствий при её появлении, а без этого не стоить и жить, казалось ей.
Она выдержала эту пытку целых четыре дня, но в пятницу, вернувшись домой рано вечером, она объявила матери, что завтра же они отправятся в Синг-Сигг. Всю ночь во сне ей мерещился старик отец. Город потерял для вся все свое прежнее обаяние, она боялась его теперь. Она счастливо улыбалась во сне. Ей снились: мирный, тихий простор полей, уходящая вдаль дорога, тенистые леса.
На следующий день, рано утром, мать и дочь отправились в путь. Текла перекинула за спину узелок. В кармане у неё было пять долларов. Все свои деньги, сорок пять долларов, мать зашила в складку своей черной, нижней юбки.
Они дошли до Бродвея и сели там в вагон трамвая. Текла втащила мать на империал и уселась рядом с нею, на самом крайнем месте.
– Подвинься, не сиди так близко к краю, – забезпокоилась м-сс Фишер, вся дрожа от волнения.
Путешествие в Синг-Синг было для неё целым событием и она с трудом собралась в дорогу. Только надежда увидеть Карла, да необходимость заботиться о дочерях поддерживали в ней до сих пор некоторую бодрость. Неожиданная разлука с Эмелиной, и все неприятности, сопряженные с её отъездом, окончательно отняли последний остаток сил старушки. Она смотрела теперь на громадные многоэтажные дома, на широкия оживленные улицы и поняла, что Эмелина навсегда ушла от неё. Её старшая дочь никогда уже не вернется к ней. Последние годы Эмелина причиняла матери одно только горе, была тяжелой обузой, но именно вследствие этого разлука с дочерью была еще тяжелее для любвеобильного сердца доброй старухи. Она совершенно не понимала свою старшую дочь, счастья она не могла ей доставить и потому она невольно еще больше ее любила, заботилась о ней, надеясь, что со временем между ними установятся простые, близкия, родственные отношения. Но она ушла из родительского дома, и разорвав все связи с семьей, одинокая бродила теперь по этому громадному, ужасному городу.
Настроение Теклы было далеко невеселое. С какой бы радостью отправилась она к отцу, еслибы дома все было по-прежнему, если бы прежние друзья не изменились к ней. Впервые испытывала она чувство одиночества. У неё не осталось ни одного близкого человека в этом громадном городе, где, казалось бы, так легко завязать близкия знакомства. У неё никого не осталось теперь, кроме молчаливой, дряхлой старухи-матери и отца, который сидел в тюрьме, где-то там, далеко, далеко. Солнце светило ярко и рассеяло вскоре грустное настроение Теклы.
Доехав до конечного пункта обе женщины сошли с империала и перешли Королевский мост на Гарлемской реке. Текла оглянулась на город и в ней пробудилась вновь любовь к нему и надежда на лучшее будущее. Прекрасный город расстилался перед нею. К её возвращению, может быть, все уладится и позабудется. Не могла же она вечно быть несчастной в таком прекрасном светлом городе и с облегченным сердцем зашагала она по дороге.
Немного спустя их нагнал огородник, возвращавшийся домой с пустой повозкой. Текла взглянула на него и весело закричала ему:
– Подвезите нас, мистер.
Он оглянулся и остановил лошадей.