Во время выборов правительство, не задумываясь, хвастается теми общественными учреждениями, которыми оно гордится, и все, что в них есть хорошего, все, что есть ободряющего и достойного в общественных условиях, оно приписывает исключительно только себе. Но стоит лишь указать на неправду и несправедливость, на страдания и притеснения, возникшие благодаря существующим общественным условиям, как тотчас же все закричат, что виновен сам индивидуум; если же несправедливость или причиненный вред уж слишком очевидны, тогда вину сваливают иногда на общество, на призрачную, неответственную, ненадежную фирму. Правительство же всегда право.
Можно было бы вернуть моему клиенту те 10 тысяч долларов, которые отняли от него, и близок час, когда подобные иски будут признаваться судом.
Адамс взглянул на Карла и, проведя рукой по его сгорбленной спине, продолжал:
«Ничем не выпрямишь эту сгорбленную спину, нельзя влить свежия силы в этот измученный тяжелой работой организм. Маленькая завядшая Катрина, последние силы которой, быть может, в эту самую минуту уносят слезы, даже если и выживет, никогда уже не выпрямит свою согбенную спину, хотя бы и заговорила совесть у людей, стоящих во главе правительства. Вознаграждать их теперь слишком поздно, но мы обязаны обеспечить их наследникам и ближним справедливые и безопасные условия жизни и труда, и все, живущие трудом, имеют право требовать этого от правительства, которое они содержат. Правительству, обвиняющему теперь этого человека, не мешало бы обсудить, что оно сделало для старика, какие оно дало ему блага, на основании которых оно считает себя в праве требовать от него повиновения.
С того самого дня, когда вы поручили мне защиту Карла Фишера, ваша милость, я постепенно пришел к убеждению, что каждый заключенный, вырванный из безымянной толпы, предстает перед нами не как преступник на суд и осуждение. Совсем нет. Он лишь плод существующих условий. Он не единичный преступник, которого необходимо удалить из общества, он является лишь пятном на политическом теле, болезнь которого приняла такие размеры, что невозможно теперь ошибиться в её диагнозе. Не безумие ли устранять нагноения по мере их появления, не стараясь в корне излечить болезнь, порождающую их? Во всех этих случаях нам лишь устраивают очную ставку с грехами, взлелеянными нами втихомолку. Мы все так близки друг другу, что представляем одно сплоченное целое. Вес мир является соучастником каждого преступления, каждого проявления страдания, каждого проклятия; песни, каждого благородного воззвания, и тот, кто оформляет их, является лишь глашатаем своего поколения. Когда мы посылаем жертву на виселицу, мы тем самым приносим невольную искупительную жертву за наши грехи.
До тех пор, пока возможно будет существование людей, более несчастных, нежели мы, ваша милость, мы не будем лучше худшего представителя человечества. И вы, и я, мы оба принадлежим к той части общества, которая требует защиты от индивидуумов, готовых на мошенничество, на убийство или кражу, наконец, от той массы, которая ежеминутно готова восстать. Я пришел к убеждению, что то общество, которое само не совершит переворота при виде человека, выбивающегося из последних сил из-за куска хлеба, никогда не найдет себе защиты от мелких нападок и в конце концов будет свергнуто».
– Прошу вас, мистер Адамс, говорить по короче и не затягивать речь, – произнес судья холодным почти угрожающим тоном.
Пораженный враждебным тоном судьи, Адамс пристально посмотрел на него. Он понял, что проиграл дело, и сердце болезненно сжалось у него. Он взглянул на Карла, затем опять на судью. Он был страшно бледен. Казалось, сердце было парализовано. Он попробовал опят говорит, но произнес только несколько неуверенных, бессвязных фраз. Он тотчас же остановился и сел, тупо глядя в пространство. Как это случилось? Недавно еще он прочел в глазах судьи, что Карл будет освобожден. Теперь же он был олицетворением холодного судейского гнева. Адамсу не долго пришлось ждать разгадки этой резкой перемены.
– Я все время слушал вас, мистер Адамс, пока вы сами не погубили вашего дела софизмами. Вы заставили меня пожалеть о том чувстве сострадания, которое возбудили во мне к этому несчастному, вы указали мне те дебри, в которых, благодаря вам, я мог бы заблудиться. Нарушители закона должны нести заслуженную ими кару. Такими речами, как ваша, если их во время не осудить и не покрыть позором, легко можно привести невежественные и злонамеренные классы на путь к анархии.
После этого выговора всегда сдержанного судьи, раздосадованного речью защитника, последовал приговор, которым Карл Фишер приговаривался на шесть лет принудительных работ в Синг-Синге.
Затем заседание было закрыто, судья и клерк покинули зал, за ними удалились товарищ прокурора и стенограф, все еще улыбаясь при мысли о строгом выговоре, сделанном молодому адвокату. Увели и Карла. Адамс, шатаясь, поднялся со стула и, обернувшись, проводил его глазами. Он несколько минут простоял в каком то столбняке, он ощущал боль в сердце. Затем надел пальто и шляпу и вышел из залы.
При выходе на улицу, кто-то тронул его за рукав. Он оглянулся, перед ним стояла Лу. Он видел её оживленное, полное сочувствия личико неясно, точно сквозь какой-то туман.
– Зачем вы здесь, черт побери? – спросил он, не отдавая себе отчета в своих словах. Девушка моментально отшатнулась от него, как будто бы он ее ударил.
– Я должен поехать куда-нибудь, – промолвил он, делая попытку извиниться за свою грубость, – я не в состоянии разговаривать с кем бы то ни было теперь. Все кончено, Лу.
Он быстро зашагал и бесцельно направился по Бродвей. Лу не спускала с него глаз. Гнев, сочувствие и беспокойство боролись в её сердце за преобладание. Минуту спустя, она торопливо нагоняла его и, поравнявшись с ним, заговорила с ним, как ни в чем не бывало:
– Я не могу отпустить вас одного в таком состоянии. Я останусь с вами. Не обращайте на меня никакого внимания. Что означают ваши слова: «все кончено»?
– Конец снам и иллюзиям. Мой воображаемый мир разрушен, реальный начинает принимать очертания и кажется таким мрачным. Я не понимаю его.
Они шли некоторое время молча. Лу поражалась своим поведением, она не понимала своего поступка. Адамс шел с озабоченным видом и, не переставая. твердил про себя:
– Шест лет принудительных работ.
Дойдя до улицы Фультон, он вдруг опомнился и сообразил, в каком направлении они идут.
– Теперь двенадцать, – сказал он. – Может быть, позавтракаете со мной?
– Пойдемте домой, Эд. Там думают, что я в школе Берлитца, и мне непременно надо вернуться домой к завтраку.
– Я провожу вас, но не зайду. Я не в настроении видеть их. Лу, я съеду от вашей матери, – неожиданно сообщил он ей, сидя в вагоне трамвая.
– Почему? – удивилась она.
– Я не желаю принимать никаких милостей от судьи Престона или Вандемера. Я не хочу работать для них на верхах. Я найду себе работу по сердцу, которую они вряд ли одобрят. Вашей матери наверно понадобится моя комната, как только она узнает, что Вандемер охладел ко мне. В её глазах я восходящая луна и лишь отражаю его славу. Я не стану ждать, пока мне откажут. Завтра же уложусь и перееду на новую квартиру.
Лу молчала. Она с холодным выражением лица смотрела в противоположное окно. Её молчание обидело Адамса. Лу вышла из вагона трамвая на Восьмой улице и простилась с ним, холодно улыбаясь. Он доехал до конечного пункта линии на 59-ой улице и затем поехал обратно в Баттери.
– Пожалуй, надо приняться за поиски комнаты и решить, где мне поселиться, – сказал он, выходя из вагона и рассеянно озираясь по сторонам.
Он прошел весь Бродвей, раздумывая над прошлым Карла Фишера, стараясь разобраться в странной смеси нежности и равнодушие в Лу, озабоченный своим будущим.
– Как мрачен этот старый хор, – проговорил он. – Но что бы там ни случилось, я предпочту получать удары, чем наносит их другим.
Глава XI
Однажды вечером судья Престон прислал Адамсу записку, прося молодого человека зайти к нему на дом.
Адамс тотчас по получении приглашения отправился к судье, который принял его вежливо, но холодно.
– Я попросил вас зайти ко мне, желая откровенно объясниться с вами и кое о чем переговорить. Меня привели в ужас мысли, которые вы на днях выразили в суде, я ничего подобного не ожидал от вас и, быть может, ответил вам чересчур уже резко. Мистер Вандемер убедил меня, что я слишком круто обошелся с вами. По его мнению вы человек легко увлекающийся, вас глубоко заинтересовало дело Фишера и в пылу увлечения вы наговорили много такого, от чего вы сами наверное отреклись бы по здравому размышлению. Не спорю, вы человек молодой и горячий, чем и объясняется отчасти ваша выходка. Вы несомненно знаете, мистер Адамс, что мистер Вандемер и я принимаем в вас большое участие. Мы оба возлагали на вас громадные надежды и всячески старались помочь вам поскорее сделать блестящую карьеру. Надеюсь, что и теперь наши отношения останутся те же. Я решительно не допускаю мысли, чтобы такой даровитый человек, как вы, имеющий в перспективе такое блестящее будущее, мог бы искренно симпатизировать революционным идеям.
Из слов судьи Адамс понял, что от его решения зависит теперь вся его будущая карьера. Наступил решительный момент и необходимо было открыто высказать судье свои взгляды.
– Неужели вы хотите пропагандировать эти вредные идеи? – продолжал судья. – Если да, то между нами все кончено. Если же я ошибся, – вы можете рассчитывать на мое содействие. Пройдет немного времени и вы будете богатым человеком.
Адамс в продолжение нескольких минут пристально смотрел на судью, стараясь овладеть охватившим его волнением и негодованием. Наконец, он успокоился и заговорил твердым, но еле слышным и сосредоточенным голосом:
– Разрешите мне предложить вам один только вопрос, судья?
– Сделайте одолжение. Что вы желаете узнать?
– Скажите, не было ли такого момента во время слушания дела старика Фишера, когда вы сами были склонны оправдать подсудимого?
Вопрос чрезвычайно не понравился судье, однако он все же ответил на него без всякой утайки:
– Да, был такой момент.
– Почему же вы вдруг приговорили моего клиента в исправительную тюрьму?
– Насколько я понимаю, я на суде изложил вам мотивы, побудившие меня к этому. – сердито ответил судья и его впалые глаза загорелись гневным блеском.
– Итак, стало быть, вы приговорили человека к шести годам принудительных работ только потому, что я имел несчастье вас рассердить.
С этими словами Адамс порывисто встал. Кровь бросилась ему в голову, он весь дрожал от волнения.
– Вы считаете себя честным человеком и подаетесь влиянию ваших низких страстей и предрассудков. С каким бы презрением вы отнеслись ко всякой попытке подкупить вас или дать кому-нибудь взятку! Но как мне назвать ваше предложение? Разве это не та же взятка?
С этими словами Адамс стремительно вышел из комнаты и спустя несколько минут быстро зашагал до улице. Он был вне себя от волнения. Оставался только один выход: надо немедленно разорвать все отношения с этим низким, бездушным обществом, все помыслы которого устремлены исключительно на накопление богатства. Он не может служить такому обществу, хоть бы оно и пообещало ему горы золота. Роскошь, власть, любящая жена – все это не для него. Конечно, и он может добиться всего этого, но стоить ли унижаться, стать рабом мира сего из за обладания этими благами? Как это он до сих пор не разглядел оборотной стороны этой мишурной жизни? Как могут интеллигентные люди весело смеяться и болтать, наслаждаться окружающей их роскошью, молиться в великолепных храмах, говорить о добродетели в своих изящно-обставленных, комфортабельных домах, зная, что мимо их подъезда беспрестанно проходят несчастные, голодные, оборванные?!
Адамс несколько часов пробродил по улицам, терзаясь мыслью о царящей на свете социальной несправедливости. Домой он вернулся только под утро и, измученный продолжительной ходьбой, бросился, не раздеваясь, на кровать.
Лу видела, что он встревожен и взволнован, и внимательно наблюдала за ним все время. Самые разнообразные чувства волновали ее. Она смутно начинала понимать его ужасное нравственное состояние, и ей очень хотелось выразить ему сочувствие, утешить его. За все это время ей ни разу еще не удалось поговорить с ним с глазу на глаз, но ее беспокоил его измученный, больной вид, и она твердо решила немедленно же повидаться с ним. Её прямой долг утешить и успокоить его. За завтраком Лу бросила на него выразительный взгляд и глазами дала ему понять, что ей необходимо повидаться с ним. Он встретил ее по дороге в мастерскую.
– Что с вами, Эд, – спросила она, – отчего вы так взволнованы?
– Я сам не придумаю, что мне делать. Хотел сперва поговорить с вами, но подумал и решил не делать этого. Вы очень добры, дав мне возможность повидать вас еще раз наедине.
– Вы отлично знаете, что я страшная злючка, Эд. Я ужасно эгоистична и бессердечна, удивляюсь, как вы не презираете меня.
– Я люблю вас, Лу. Я поссорился с судьею Престоном и решил на время уехать отсюда. Хочу побыть где-нибудь наедине с самим собою, выяснить себе мое настоящее призвание, если оно у меня есть. Я совершенно не знаю, что мне делать.
Она молча рассталась с ним у подъезда, не зная, что бы ему такое ответить. Она побледнела, как полотно, глаза были полны отчаяния, но он ничего не заметил и решил, что он рассердил ее своим разговором. Ему не следовало говорить ей о своей любви. Понятно, она презирает человека, который действует под влиянием настроения минуты. Эти грустные мысли неотвязно преследовали его на обратном пути домой. Очутившись в своей комнате, он поспешно уложил все свои вещи и уехал из дома мистрисс Сторрс.
Вернувшись домой в полдень и узнав, что Адамс съехал от них, Лу с удивлением узнала эту неожиданную новость. В первую минуту она очень рассердилась на него. Что он за мужчина, если не умеет переносить страдания, думала она. Нет, он еще не сложившийся человек, у него нет твердых, устойчивых взглядов, он не знает в сущности, к чему ему стремиться в жизни. Она презирала его теперь, о жалости не могло быть и речи, и она решила с корнем вырвать воспоминание о нем из сердца. Прошло несколько недель и Лу, действительно, будто забыла о его существовании.
Лу ничего не знала о причинах, вызвавших неожиданный отъезд Адамса. Спустя некоторое время, мать рассказала ей, как обстояло дело. Как то раз мистрисс Сторрс вернулась домой от Вандемеров в отличном настроении и в полном восторге от своей прозорливости.
– Знаешь, – обратилась он к дочери, – я только что узнала причину внезапного отъезда м-ра Адамса.
Враждебность к Адамсу, проскальзывавшая в голосе и манерах мистрисс Сторрс, надела Лу за живое и она твердо решила защищать его от всяких нападок со стороны матери. Она вопросительно посмотрела на мать, ожидая, что та еще скажет.
– Просто удивляюсь, как он мог всех нас так ловко провести, – недоумевала мистрисс Сторрс.
Она хотела во что бы то ни стало убить в Лу всякую склонность к молодому адвокату, сознавая, что сама много содействовала возникновению этой дружбы. Она с сожалением вспоминала, что позволяла дочери часто бывает в обществе м-ра Адамса в то время, когда у него еще была в перспективе блестящая карьера.
Лу отлично поняла скрытый смысл её слов и, не будучи больше в состоянии сдерживаться, нетерпеливо спросила:
– Что же случилось, мама? Чем он провинился?
– Оказывается, моя милая, он сказал преглупую речь по поводу дела старика Фишера. Помнишь, того старика, который как то нашел на улице мой кошелек с деньгами и принес его мне? Через несколько дней после слушания дела, Адамс явился на дом к судье Престону и наговорил ему массу самых возмутительных вещей, за что судья попросил его немедленно убраться прочь. Он мошенник, и я искренно рада, что мы так счастливо отделались от него.
Результатом этого разговора было то, что перед Лу вновь воскрес с прежнею силою образ того Адамса, которого она одна знала. Она вспомнила все, что он пережил и перечувствовал, готовясь к защите старика. Она вспомнила его мягкую, убедительную речь и суровую отповедь судьи Престона. Она вспомнила ужасное состояние Адамса после приговора. Да, он был прав, его предсказание сбылось: его вышвырнули за борт жизни. В глубине души она была уверена, что в сущности победа осталась за ним, несмотря на видимое поражение. Где то он теперь? Она не сумела выразить ему свое сочувствие в ту минуту, когда он так в нем нуждался. Она сама всегда делала первый шаг, но стоило ему только обратиться к ней с мольбою о сочувствии, и она ответила ему холодностью и молчанием. Он не оправдал её надежд, и, боясь окончательно разочароваться в нем, она отказалась протянут ему руку помощи. Она ни слова не ответила матери, повернулась и ушла в свою комнату. Ею овладело теперь одно желание: поскорее свидеться с ним.
Она торопливо написала ему несколько строк, назначая ему на следующее утро свидание у часов возле гостиницы на Пятой авеню. Они уже не раз встречались на этом месте.
Погода на следующий день стояла великолепная, солнечная. Начинала уже зеленеть трава, на деревьях распускались почки. Всюду слышался веселый смех и говор. По Бродвею и Пятой авеню медленно прогуливалась тысячная толпа.
Адамс явился первый на условленное место. Он был в мрачном настроении, совершенно не гармонировавшем с солнечным весенним днем и шумным говором разряженной толпы, медленно прогуливавшейся взад и вперед по Бродвею и Пятой авеню.
На улице стояли молодые греки и продавали фиалки. Поравнявшись с одним из них, Адамс вспомнил Лу и решил купит ей букетик. Он долго выбирал букетик получше и, наконец, остановив свой выбор на одном из них, расплатился с разносчиком. Теперь он думал исключительно только о Лу. «Они немногим только темнее её глаз», – подумал он, посмотрев на фиалки. Затем он грустно устремил глаза вдаль по тому направлению, откуда она должна была прийти. Она была так мала ростом, что ему приходилось пристально вглядываться в толпу из боязни, как бы не прозевать ее. Он давно уже привык узнавать ее еще издали по её альпийской шляпе. Он медленно стал прогуливаться взад и вперед. Наконец, он увидел вдали кончик её синей вуали, он поспешил ей на встречу и тотчас же вручил ей цветы. Её приход глубоко тронул его и он нежно заглянул ей в лицо и его поразило то глубокое сострадание его горю, которых дышала каждая её черта. Лу, нисколько не смущаясь, посмотрела ему прямо в глаза.
– Отправимтесь в парк, Эд, – сказала она.
Они молча перешли улицу по направлению к Пятой авеню, остановили первый попутный омнибус и взобрались на империал. Адамс с поразительною чуткостью улавливал малейшие оттенки её настроения. Он понимал, что её теперешнее отношение к нему не мимолетная фантазия и что она верный, преданный ему друг, который никогда не покинет его.
– Сегодня весь день в моем распоряжении, – сказала она, беря его под руку. – Я теперь понимаю, почему вы переехали от нас, – прибавила она. – Вы поступили вполне правильно. Сперва я рассердилась было на вас, но и то не серьезно, я сама себя обманывала. Вы сказали мне, Эд, что вы меня любите, а я холодно рассталась с вами, точно ваше чувство ничего мне не говорило. Но это неправда, и я очень рада, что вы меня любите.
Адамса взволновали её слова, губы его задрожали и он крепко сжал руку Лу. Говорить он не был в состоянии. Он думал, что они видятся сегодня в последний раз и потому, хотя её признание и было ему очень дорого, но в то же время оно являлось источником новых мучений для Адамса.
Длинная, бесконечно длинная улица, по которой они ехали, была сплошь запружена открытыми экипажами и каретами. Пешеходы лениво прогуливались по тротуарам и грелись на солнце. Полисмен стоял посреди улицы и размахивал своею палочкою, точно отбивая так музыке, молоденькая няня направлялась в парк со своими разряженными питомцами. Но странное дело, вся эта весенняя, залитая солнцем картина уличной жизни казалась Адамсу какой то призрачной, не реальной.
Доехав до входа в парк у Пятьдесят девятой улицы, они сошли с омнибуса и, войдя в парк, направились по тенистой аллее к пруду, а затем прошли на луг, на котором паслись овцы.
– Сядем здесь, – сказала Лу.
Вдали за решеткой парка виднелась 8-ая авеню с её высокими домами самой разнообразной архитектуры.
– Ну, Эд, – сказала Лу, устремляя на него вопросительный взгляд, – расскажите мне теперь, где вы поселились и что вы поделываете.
Её вопрос вернул его к мрачной действительности, которую он, было, совсем забыл, залюбовавшись цветами и травою. Ему хотелось излить перед Лу всю свою душу, все свои чувства; его удерживало сознание, что в настоящий момент он не имеет права этого делать.
– Я снял себе комнату за два доллара в неделю, – сказал он. – Обедаю у себя в комнате. Дел у меня теперь нет никаких, за которые стоило бы взяться. Я скоро уеду.
Он стиснул зубы, лицо его сделалось мрачным. Как он сильно изменился и похудел за этот месяц! Он мысленно унесся далеко за пределы парка и рассеянно поглядывал на проходящих, точно не замечая их.
– Я отлично знаю, что мужчина обязан работать, – сказал он, – но решительно не придумаю, за что бы мне такое приняться. Поеду ненадолго домой. Буду работать у отца на ферме и кое-что придумаю на свободе.
Лу было теперь не до упреков, по лицу Адамса она убедилась, что он болен. Она не стала с ним спорит и доказывать ему всю ошибочность его взглядов. Борьба с обществом казалась ей бессмысленной. Его предполагаемый отъезд очень огорчил ее, но отговаривать его она не стала. Она с болью в сердце наблюдала за выражением его лица, терзалась, видя его таким больным, ослабевшим, и думала только об одном: как бы ей развлечь его, развеселить его. Она приехала с ним в парк, чтобы весело провести время вместе, а совсем не для того, чтобы расстраивать друг друга. Надо было действовать и она тотчас принялась выполнять свой план.
Она нежно погладила его руку, как будто с нею рядом сидел не взрослый человек, а оскорбленный ребенок.
– Бросьте все эти глупости, Эд, сегодня слишком хороший день, чтобы отравлять его такими мрачными разговорами, взгляните какая здесь прелесть.
Адамс поднял голову и посмотрел на расстилавшийся перед ним веселый ландшафт. На лугу мирно паслись овцы, а по дорожке во всех направлениях деловито сновали муравьи.
– Мужчина обязан работать, – повторил он, глядя на неугомонной снующих взад и вперед муравьев.
– Но ведь вы никогда и не сидели, сложа руки, и никогда не будете, – успокаивала его Лу.
– Понимаете ли вы, что кроется под словом «работа»? – раздражительно спросил он.
– Нет, – неуверенно ответила Лу.
– А то, что я принужден буду или продать свою совесть ради крошки славы и крупного куша денег, или же должен буду умереть с голода на улице со словами: «вы все воры, лицемеры».
Лу в ужасе отшатнулась от него. Он опять погрузился в свои мрачные размышления. Наконец Лу вспомнила, что её долг утешить его; она придвинулась поближе к нему и взяла его за руку.
Он как будто не вполне сознавал, что она делает, но тотчас же откликнулся на её порыв. Он сразу стал спокойнее, рассудительнее.
– Странно, – говорил он, – как долго и упорно человек в состоянии трудиться ради достижения какой то призрачной цели. Мальчиком я летом исполнял работу взрослого рабочего и каждую зиму ходил ежедневно в школу, до которой было добрых три мили пути. Я учился и усердно работал на ферме. Я зарабатывал деньги и сам платил за право учения в колледже, спал я в какой-то каморке над конюшней, задавал корм лошадям, поил и чистил их, словом ухаживал за ними. Взамен хозяева кормили и поили меня. Летом, в каникулярное время, я ходил по деревням и занимался предвыборной агитацией. Частенько мне приходилось ночевать в поле под открытым небом. Иногда меня приглашала отобедать жена фермера, но часто случалось закусывать куском хлеба и солонины, сидя на краю канавы. Я исписывал стихами поля политической программы моей партии и, весело напевая, бодро шагал по проселочным дорогам. Цель, к которой я стремился, казалась мне так ясна, путь к ней так прям! Тысячи людей до меня не раз добивались ее и я верил в свою удачу. Я верил, что успех всегда обеспечен сильному, а я знал, что у меня есть эта сила. Я нисколько не стыжусь своего прошлого. Я был бедным, невежественным юношей, стремившимся к знанию. В моем честолюбии не было ни тени тщеславия или жестокости. Меня влекла слава, я верил в высокие чувства людей; верил, что все достойные призваны участвовать во всех радостях и благах бытия, которыми так широко пользуются богачи. Какая прекрасная мечта! Что мне дал успех? Самодовольство и удовлетворение всех моих стремлений к роскоши. Задолго до дела Фишера я ежедневно встречался на улице с его двойниками и проходил мимо них, не удостаивая их своего милостивого внимания. Что станется с этим стариком, когда он отбудет срок наказания? У него только один выход: опуститься на самое дно. Каждый раз, когда я гулял в парке и сталкивался лицом к лицу с этими отбросами рода человеческого, я с недоумением спрашивал себя: почему я, Адамс, человек с утонченными вкусами, принужден ежеминутно сталкиваться с такими безобразиями, отчего общество не ограждает меня от них? Да, Лу, Нью-Йорк великолепный город, но как в нем развита жажда наживы и эгоистичность!
Он говорил медленно и убедительно. В тоне его голоса слышалась нотка отчаяния. Лу прижалась к нему и не выпускала его руку из своей. Она понимала, что ему необходимо высказать все то, что у него накипело за это время на душе. Ей самой многое хотелось ему сказать, но теперь надо было сперва выслушать его.
Наконец то, он облек в слова все мучившие его мысли. Как тяжело было ему их произносить, какими они казались ему страшными, неоспоримыми. Но сочувствие Лу сделало свое дело. Наступило продолжительное молчание, и Адамс успокоился. Он мог теперь думать о другом и наслаждаться пением птиц. Он только теперь заметил, что Лу держит его за руку. Он вздохнул и закрыл глаза с усталым, измученным выражением.
Наступили сумерки, минута разлуки становилась все ближе и ближе. Они поднялись со скамейки и медленно направились к выходу. Не доходя нескольких шагов до выхода, Адамс вдруг остановился.
– Мне не хочется уходит, – сказал он.
– Так побудемте здесь еще немного, Эд, если вы не прочь.
Он вынул из кармана все свои деньги и сосчитал их.
– Отлично, мы и пообедаем здесь же.
Она все еще ничего не сказала по поводу его поездки домой. Она старалась не думать об этом.
Они вернулись поздно ночью в Вашингтон сквер. Сквер был мертвенно пуст. В домах давно уже потушили свет. Лу казалось, что весь мир объят небывалой грустью и тоской. Еще несколько шагов и они расстанутся. Этот сильный, добрый человек, обуреваемый массою сомнений, выбитый из колеи, стал ей бесконечно дорог и в нем одном она искала поддержки. Через минуту они, быт может, расстанутся навсегда. Он отправлялся искать у других того успокоения и утешения, которого он в праве был ожидать от неё. Она остановилась и, закрыв лицо руками, опустилась на скамейку возле арки. Адамс моментально очутился рядом с нею.
Она обвила его шею руками и умоляла не уезжать. Она прижималась к нему и не выпускала из своих объятий, как будто боясь потерять его на веки.
– Эд, – рыдая говорила она, – возьми меня к себе, я буду твоей помощницей. Ты меня любишь. Неужели ты уедешь и оставишь меня здесь одну?
Адамс страстно обнял ее, но тотчас же опомнился. Голос рассудка заговорил в нем и победил страстный порыв: ведь, он любил эту молоденькую девушку, полуженщину, полуребенка, надо было пощадить ее. Как честный человек, он не мог воспользоваться её минутною слабостью, надо было подумать и о будущем.
– Эд, – прошептала она, – я люблю тебя, не уезжай.
Сердца Адамса сильно забилось при звуке её голоса, она заметила его волнение и, крепко схватив его руками за голову, пристально посмотрела ему в глаза.
– Ты не уедешь? – прошептала она.
– Ты спасла меня, – проговорил он с волнением. – Я поеду домой немного отдохнуть, а как только я вернусь, мы поженимся.
Дрожь пробежала по всему телу Лу. Она выпрямилась и отодвинулась от него.
– Ты очень просто разрешаешь вопрос, – грустно проговорила она.
– Но, Лу, подумай сама, как же иначе поступить?
– Должно быт, это неизбежно, – сказала она, смущенно глядя на него, – но я никогда об этом не думала. Не знаю, довольна ли я.
– Со временем узнаешь, – серьезно ответил он.
Он поднялся и протянул ей руку.
– Прощай.
Она с беспокойством взглянула на него.
– Ты когда уедешь?
– Завтра утром.
– А вернешься?
– К чему мне возвращаться сюда?
– Не сердись на меня, Эд. Я правда люблю тебя. Я бы рада не любить тебя, да не могу.
Она покраснела и вопросительно посмотрела на него. Он схватил ее за руку и привлек к себе.
– Я все это знаю, моя милая, – мягко сказал он, – но тебе следует подумать о том, о чем я тебе только что говорил.
– Хорошо было бы, если бы тебе можно было остаться здесь, а мне ни о чем не думать.
Когда они, наконец, расстались, Лу заметила, что её щеки мокры от слез. Никогда еще в жизни она не переживала подобных минут. Она шла, как во сне, умиротворенная и счастливая. Нарождались новые, неясные еще вопросы, тревожные сомнения, но она гнала их прочь от себя. Дома мать наверное устроит ей сцену, не Лу была совершенно спокойна и ничего не боялась теперь. Отныне она на веки связана с Эдом.
– Я весь день провела с Дорой, – сказала она матери, и не дожидаясь дальнейших расспросов, прошла к себе в комнату.
Весь следующий день она была очень задумчива и не вполне верила в реальность вчерашнего объяснения в сквере. Иногда ей казалось, что это случилось не с нею, а с каким то третьим лицом. Сперва она решила все рассказать Доре, но потом отдумала. Она помолвлена! Как это странно. Как то ей будет житься замужем? Но при одном этом слове ей становилось страшно и она старалась думать о другом.
Она просила Адамса не писать ей, желая оградить себя от излишних неприятностей. День шел за днем, а она все еще не решалась заговорит о нем с матерью. Ей было очень скучно без него, она тяготилась разлукой с ним и своим одиночеством.