Придя дохой, она тотчас же прошла в свою комнату. Она не могла ни с кем разговаривать сегодня вечером. Ей казалось, что утро никогда не настанет, что у неё не хватит сил перенести эту длинную, томительную ночь. Как бы ей хотелось теперь хорошенько выплакаться в объятиях Доры! Она не разбиралась в случившемся и всю ночь проворочалась в кровати, полная скорби и нежной жалости к своей подруге. Перед её глазами неотступно, как живая, стояла спящая Дора и её ребенок. Но постепенно волнение несколько улеглось и она стала серьезно обдумывать, как ей теперь поступить.
«Она довольно страдала, – думала она, – и не к чему ей еще навязывать мои горести. Утром отправлюсь к ней и утешу ее. Спрошу ее, как она хочет устроиться и буду ей помогать. Ведь, есть же еще счастье на свете, доступное и для Доры. Я ни за что не расстанусь с нею. Я ее увезу куда-нибудь и мы поселимся в хорошеньком, веселеньком домике».
С этими мечтами она и заснула и во сне ей грезился маленький деревенский домик, залитый солнцем сад и большой заросший травой двор, тут же вблизи виднелись луга и прохладный лес с его таинственным полумраком.
Рано утром судья Престон поехал в воспитательный дом и его тотчас же провели к Доре. Услыхав его голос, она отвернулась от Теклы, которая укачивала её сына, и испуганно посмотрела на отца.
Текла тотчас же отошла к своей кровати, забрав с собою обоих детей, судья уселся на её место и пристально посмотрел на Дору.
– Зачем ты это сделала?
– Потому, что я боялась.
– Чего ты боялась?
– Ты сказал, что возьмешь и увезешь его от меня.
– И ты думаешь, что он может остаться у тебя? – Разве… разве ты этого желаешь?
Они взглянули друг на друга в полном недоумении. Он был удивлен и возмущен, она очень встревожена.
– Я не могу бросить его, – сказала она. – Он мой – мой сын. Когда он подрастет, то будет знать хоть, кто его мать. Я ему все отдам, что у меня есть. Я люблю его, он единственное, что мне осталось от Ричарда.
Судья вздрогнул, точно его ударили. Он весь побледнел, глаза загорелись сердитым блеском. Его возмущали слова дочери.
– То есть ты и теперь все еще любишь его?
Дора закрыла глаза, говорить больше было нечего. Защищаться она не могла. Её отец тоже молчал, под влиянием нахлынувших на него мыслей. Неужели она так низко пала, что способна еще любить этого мерзавца? Неужели она не понимает, как тяжко согрешила, не хочет искупить свой грех, загладить если можно, свою вину? Неужели она думает, что порядочные люди согласятся ее принимать, если она не откажется от своего ребенка и признает его своим? Неужели она хотела навсегда обесчестить и себя и его? Он знал, что такие истории часто случаются с девушками из хороших семей, но что последствия всегда тщательно скрывают ото всех. Ради дочери он готов был заглушить голос совести и сделать все, чтобы никто не узнал про её позор, а она отказалась. Что это сумасшествие, нравственная распущенность или глупое упрямство? Он молча всматривался в лицо дочери, не зная, что ему теперь делать. Мимо него прошла Лу и, наклонившись, поцеловала Дору в губы.
– Лу!
Она обняла ее за шею, привлекла ее к себе и жалобно расплакалась.
Судья посмотрел на них и ему вспомнилась его покойная жена. Она была покорная, незаметная женщина и её потеря ничем не отразилась на муже. В молодости его привлекла к ней её нежная красота и её любящая натура. Он ценил ее, как хорошую жену, никогда не вмешивавшуюся в его дела. Первое время он скучал без неё, как скучал бы по утрате любого предмета, к которому он привык. Но вскоре его всецело поглотила погоня за блестящей карьерой. Теперь покойная жена вдруг встала перед ним, как живая. Ему представилось, что это не Лу, а его жена стоит, обняв Дору, и горько рыдает над нею. Глаза его затуманились, но это продолжалось недолго, и холодный рассудок победил проснувшиеся было нежные чувства к дочери. Он был рад, что его жена так рано умерла и что ей не суждено было перенести с ним страшный удар, нанесенный ему дочерью.
Оставаться здесь дольше было пока не к чему. Уходя, он подошел с одной из сестер и дал ей свою визитную карточку.
– Я написал на карточке номер моего телефона, – сказал он. – Если произойдет какое-нибудь ухудшение в состоянии здоровья этой молодой особы, прошу тотчас же дать мне знать. Как только явится возможность перевести ее, я сейчас же возьму ее отсюда.
Он застегнул пальто, вышел на улицу и поехал домой.
Он провел весь день в мрачных думах о постигшем его несчастии.
Среди дня он опять поехал в воспитательный дом. Надо уговорить Дору. Она слишком исстрадалась и не знает сама, что делает. Он объяснить ей, в чем её долг, и она согласится с ним. Он приехал и застал дочь спящей, вид ребенка, который лежал на кровати рядом с нею, подействовал на него неприятно и он сердито отвернулся. Необходимо переговорить с него как можно скорее. Надо, наконец, покончить с этим ужасом.
Вечером он позвонил в воспитательный дом и справился по телефону сдержанным, холодным тоном о здоровье «той молодой особы, которую он несколько раз навещал». Ему ответили, что она почти все время дремлет, что ее лихорадит и она очень слаба, беспокоить ее теперь ни в коем случае нельзя.
Перед тем, как уйти, Лу также оставила сестре милосердия свой адрес.
– Если будет малейшая опасность, пришлите сейчас за мною, – сказала она. – Как вы думаете, её положение опасно?
– Конечно, есть опасность. Может быть, она больше и не придет в сознание, а, может быть, поправится. Все зависит от крепости организма.
На следующее утро судья заехал опять в воспитательный дом. Дора проснулась и слегка могла шевелить руками и поворачивать голову. Говорить с нею он не стал, так его поразило её бледное, худое лицо, засохшие, нервные губы. Он инстинктивно почувствовал, что одним словом может убить это хрупкое существо, жизнь которого и без того висела на волоске. Он устремил пристальный, мрачный взгляд на дочь. Она почувствовала на себе его взгляд и заволновалась; ей хотелось, то спрятаться от этих холодных, неприязненных глаз, то броситься в объятия отца, которого она так любила и боялась и которому привыкла с детства повиноваться во всем.
Она закрыла глаза, но чувствовала его близость и догадывалась о том, что ему так хотелось сказать ей. Она заплакала и стала бредить. Он испуганно встал и подозвал сиделку.
– Что это с нею? – спросил он. – Неужели она так серьезно больна?
– Ей необходим полный покой, – отвечала сиделка. – Советую вам лучше поехать домой.
Не успел судья уйти, как явилась Лу и пришла в полное отчаяние, узнав, что у Доры сильнейший бред. Во всем она винила судью и не на шутку на него рассердилась.
– Не пускайте его к ней, – сказала она. – Он только волнует ее своим присутствием.
– Да, я тоже заметила это, жаль, что с самого начала не сказали мне, – ответила сиделка.
Лу долго просидела возле больной Доры. Наконец пришел доктор и больная несколько успокоилась.
– Ну, – что, как? – спросила Лу с тревогою в голосе.
– Теперь ничего не могу сказать определенного, – ответил он. – Очень уж она слаба.
Лу весь этот день не отходила от кровати Доры. Дора открыла глаза и как будто узнала ее, но бред все продолжался. Несмотря на переживаемую тревогу за жизнь любимой подруги, Лу с любопытством оглядывалась кругом и все больше умилялась при виде этих несчастных матерей. Тут было человек двадцать выброшенных на улицу матерей с детьми. Большинство были еще очень молодые девушки. Они пришли сюда потому, что любили своих детей и не могли решиться так или иначе развязаться с ними. Многие из них, сложись их судьба иначе, были бы хорошими женами и матерями. Люди жестоко посмеялись над ними и они теперь принуждены были страдать и болеть в этой большой, светлой комнате, где все было им так чуждо.
Вся комната была наполнена какой-то особой атмосферой трогательной нежности и Лу с её обычною чуткостью поняла это. Она не понимала еще весь трагизм положения этих молодых, загубленных девушек – матерей, но печаль, которая была разлита по всей комнате, неотразимо подействовала на нее. Вечером, возвращаясь домой с своего дежурства возле Доры, она ощущала на себе такой тяжелый гнет, отчаяние душило ее.
В первом часу ночи она уселась у своего окна, спать она не могла. Вдруг у входных дверей раздался звонок. Она побежала вниз, что-нибудь случилось с Дорою, ей, вероятно, очень плохо.
В дверях стоял посыльный воспитательного дома. Она взяла у него записку, подошла к лампе и прочла:
– Молодая женщина умирает.
Услыша приближающиеся шаги матери в коридоре, она торопливо разорвала записку и сунула клочки к себе в карман.
– Кто пришел? – спросила мисстрисс Сторрс. – Зачем ты спустилась сверху?
– Мама, – сказала Лу, – Дора умирает. Судья прислал за мною. Я сейчас должна идти к ней.
Она поспешно вышла из прихожей, мать пошла за нею. Мисстрисс Сторрс была в большом волнении и все твердила, что она также поедет с дочерью к умирающей.
– Пожалуйста, распорядись, чтобы мне наняли кэб, – сказала Лу. Кэб стоял у подъезда, Лу быстро собралась и поехала одна, несмотря на протесты своей матери.
Судью вызвали по телефону одновременно с Лу. Металлический оттенок, который придает голосу телефон как-то особенно раздражал его сегодня. Он повесил трубку и глухим, старческим голосом распорядился, чтобы запрягали лошадей.
Затем он размеренным, ровным шагом пошел за своим плэдом, в ушах его раздавались только что сказанные по телефону роковые слова. Одевшись, он спустился в полутемную прихожую и несколько минут простоял, нервно теребя подбородок и не отрывая глаз от пола. Экипаж все еще не подавали, судья волновался и сердился.
– Скажите Патрику, чтобы он поторапливался, – сказал он.
Наконец экипаж подкатил к подъезду, судья сел в карету и поехал. В ночной тиши гулко раздавался топот лошадиных копыт. Он ехал по безлюдной Лексинтонской авеню и по обеим сторонам тротуара тянулся ряд слабо мерцающих фонарей. Ночь была холодная и темная и как нельзя лучше соответствовала настроению судьи. Что-то теперь с его дочерью? Жива-ли она еще?
Карета завернула на Шестьдесят седьмую улицу и остановилась у подъезда. Во всем громадном здании только в двух-трех окнах виднелся еще слабый свет. Он с трудом поднялся по лестнице и позвонил. Дверь ему открыла сестра милосердия, которая заговорила с ним в пол голоса. Он пошел в палату, где лежала его дочь, и ему показалось, что его шаги звучат необычайно громко. Нервы его были страшно напряжены, и он реагировал на всякий пустяк.
Очутившись возле кровати дочери, он по лицу её тотчас же понял, как серьезно её положение. Румяные когда-то щечки стали восковыми, он еще ни разу не видел ее такой за все свои посещения.
– Она спит? – машинально спросил он.
Дежурная сестра покачала головою.
– Она без сознания, – ответила она шепотом.
Он взглянул на нежное лицо дочери и оно тронуло его. Он устало сложил руки и сел, надеясь, что она все же придет еще в себя.
Вскоре затем приехала Лу. Она вошла в комнату, прошла мимо судьи и взволновано заглянула в лицо больной. Затем она молча села. Судья не обратил ни малейшего внимания на её появление и сидел мрачнее ночи, поглощенный своими безотрадными мыслями.
А часы все шли и шли. Судья и Лу все еще дежурили возле Доры, когда она открыла глаза. Она была в полной памяти и ясно все видела. Ей, видимо, хотелось что-то сказать. Лу опустилась на колени возле её кровати.
Дора хотела сделать движение, но у неё не хватило сил. Она с трудом приподняла одну руку и тотчас же опустила ее.
– Лу, – прошептала она, – не дай им отнять его у меня.
– Ни за что, – прошептала в ответ Лу. – Не беспокойся.
Дора закрыла глаза, истощив весь свой маленький запас сил. Она как то странно затихла вдруг.
– Она умерла, – простонал судья. – Она умерла!
Доктор внимательно посмотрел на больную, затем дотронулся до плеча судьи, сделал Лу знак, чтобы она следовала за ним и повел их в прихожую.
– Она заснула и, может быть, совершенно поправится. Вам, – и он взглянул на судью, – лучше вовсе не показываться ей. Вы только вредно ей. Молодую леди попрошу бывать как можно чаще, важно, чтобы больная увидела ее, когда проснется. Если болезнь пойдет нормальным ходом, то первое время она будет очень много спать.
Лу слушала доктора, затаив дыхание, и невольно схватилась за грудь. Судья простился и уехал. Доктор, обратился к Лу и спросил ее:
– Вы согласны просидеть у кровати больной всю ночь напролет?
– Как вы думаете, она поправится?
– Да, она любит своего ребенка и в нем её спасение.
Глава XXII
В течение последующих трех дней Дора почти все время спала. Каждый раз, когда она просыпалась, первое, что ей бросалось в глаза, была Лу с ребенком на руках. Лу провела одну ночь в воспитательном доме, на следующий день она вечером отправилась домой, переночевала там, рано встала и побежала к Доре. Так продолжалось все время, пока Дора лежала в воспитательном доме. Ей жаль было разлучаться с Дорою, хотя бы не надолго, и она искренно негодовала, что сон отнимает у неё столько драгоценных часов.
– Она просыпалась ночью? – спрашивала Лу сиделку, как только она приходила в воспитательный дом. Но кроме беспокойства о Доре, была еще и другая причина, заставлявшая ее бежать рано утром в воспитательный дом. Получив успокоительный ответ и, узнав, что Дора с вечера еще не просыпалась, Лу на цыпочках проходила через всю громадную комнату и наклонялась над колыбелью, в которой лежал и спал Дорин ребенок. Иногда его глаза были широко раскрыты и Лу казалось, что он поджидает её появления, так как, увидя ее, он тотчас же тянулся к ней своими рученками и всем своим маленьким тельцем, весело начинал разговаривать по своему и чмокал губами. Лу была бы очень удивлена, если бы она могла взглянуть на себя со стороны в то время, когда она стояла, наклонившись над колыбелью. Радостная встреча ребенка совершенно преображала её лицо и доставляла ей громадное удовольствие.
Лу все эти страшные дни почти ни над чем не задумывалась против обыкновения. Ей просто страшно было думать о чем-нибудь. Ей казалось, что она идет во сне по траве и цветам, солнце весело сверкает, а краем глаза она видит край пропасти. Она боится взглянуть в нее, слишком она близка от неё.
Веселый ребенок не желал думать, а Дора только изредка просыпалась и была еще слишком слаба для этого.
Лу тщательно избегала всяких разговоров с матерью и, вернувшись домой, под предлогом усталости тотчас же отправлялась к себе в комнату. По вечерам Эд поджидал ее по близости и провожал ее до угла сквера. Но он все больше молчал, отлично понимая её настроение. Лу была ему очень благодарна за это. Она рассказала ему всю историю с Дорою и сообщила ему о рождении ребенка, скрыть которое было немыслимо, все равно, он узнал бы эту тайну рано или поздно. Она не могла в точности вспомнить те выражения, в которых она рассказала ему о случившемся, но часто, сидя возле постели Доры, перед него вставала вся сцена этого разговора с ним. Она вновь переживала то болезненное чувство полного отчаяния, с которым она тогда так торопливо рассказала ему все и тот ужасный момент, который она испытала, когда все уже было ею сказано. Ей казалось тогда, что стоит ему заговорить и она навсегда возненавидит его. Но он промолчал, взял ее под руку и повел ее дальше.
Она сама едва-ли сознавала, что она с каждым днем все больше и больше ищет в нем поддержки. Если она, случалось, и вспоминала о своих отношениях к нему, то тотчас же уверяла себя, что брак для неё теперь немыслим. Она старалась не думать об этом, так как тотчас вставало перед нею ужасное несчастие Доры и горькая судьба, которой она была всецело обязана своей обманутой любви. Она ненавидела теперь всех мужчин. В качестве мужчины Адамс стал ей прямо нестерпим. Но как олицетворение сильной поддержки и сочувствия, он действовал на нее успокаивающе. Он нравственно поддерживал ее во время выздоровления Доры. Она почувствовала бы себя очень одинокой, если бы он не поджидал ее по вечерам у воспитательного дома. Она или разговаривала с ним или молчала, смотря по настроению. Он был отличный товарищ, искренний, полный надежд и здоровья и так умел входить в её положение, что, когда он говорил, она прислушивалась не к словам, а к его приятному голосу, который так успокаивал и подбодрял ее.
Но настало время, когда и ей пришлось подумать о будущем и откровенно высказаться на этот счет. Как то вечером, направляясь с ним домой, она вдруг объявила ему:
– Как только Дору можно будет перевести оттуда, мы наймем дом где-нибудь в деревне и поселимся вместе.
– Да, – сказал он, – мы это сделаем.
Она быстро подняла глаза и посмотрела на него, но встретив его улыбающийся взор смутилась и стала глядеть в другую сторону. Она знала, что ей необходимо поскорее ответить и рассеять его заблуждение. Казалось так просто было сказать: – «Я не могу выйти за тебя, Эд. Это вопрос конченный». Но, может быть, она была не вполне искренна, схитрила сама с собою, повторяя себе эти слова. Помолчав, она прервала молчание и сказала:
– Мы поселимся где-нибудь по близости и мы будем изредка видеться… с тобою.
Он посмотрел на нее и ответил:
– Всегда.
Что ей было с ним делать?
– У меня есть в виду чудное местечко в Оранжевых горах, – продолжал он. – Там прелесть, как хорошо. Вид со скалы чудесный на окрестности, море и реку Гудсона. Нью-Иорк кажется обитателям этих мест каким-то мифическим городом и еле виднеется на горизонте. Дом и луг акров в восемь примыкают с старой ферме. Пройдя несколько шагов от нашего дома находятся хозяйственные постройки фермера и его жены. Они сдают дом, кроме них никаких других соседей. Тут же прекрасный лес, обрамляющий наш луг. Хочешь поехать посмотреть?
– Судя по описанию, там должно быть отлично!
– Едем завтра?
– Я переговорю с Дорою.
Она весь вечер провела в своей комнате, сидя у окна и глядя на пустынный сквер, который казался особенно мрачным при электрическом освещении. Настроение её было грустное, но спокойное. Она глядела на опустевший, безжизненный сквер, но в сущности думала совсем о другом: она думала о жизни, которая еще так недавно казалась ей чем-то волшебно-прекрасным и которую суровая действительность лишила теперь всяких прикрас, оставив ей вместо чудных иллюзий один сплошной кошмар. Тишина царившая в сквере как нельзя лучше соответствовала её настроению. Она уже не в состоянии была бы по-прежнему откликнуться на его призывный веселый говор и шум. В мечтах она все уносилась к кровати Доры. С детства она мечтала о свободе. Да, на свете существует радость, но только для тех, которые не знают преград для исполнения своих желаний. Всякая мечта о безграничной свободе теперь кончалась воспоминанием об аресте Теклы. Как жаль! Она сообразила, что разбирается в обломках собственных иллюзий. Но у неё был верный друг Эд и сознание, что он в городе, недалеко от неё, успокаивало ее. Со временем, быть может, она и выйдет за него замуж, если все уладится; ведь хороша не только ранняя молодость, но и более солидный возраст имеет свою прелесть.
Она все никак не могла решиться заговорить с Дорою о своих планах. Время проходило быстро и незаметно. Наконец, Дора настолько окрепла, что уже могла сидеть на кровати, подпертая со всех сторон подушками. Она искренно радовалась обществу Лу, интересовалась своим ребенком и принимала большое участие в сиделке и других больных. Первое время Лу и Дора старательно избегали и старались забыть трагический элемент, присущий всем обитательницам этой комнаты и все то, что произошло в доме судьи и закончилось уже здесь в палате. Но они так любили и так понимали друг друга, что вскоре эта преграда между ними оказалась излишней и рухнула сама собою. Трудно было грустить в обществе этого жизнерадостного ребенка. Они постоянно возились с ним; Дорины силы заметно восстановлялись с каждым днем к их великой радости.
– Где мы будем жить, Дора? – спросила ее Лу спустя несколько дней после разговора с Эдом. – Может быть, ты уже имеешь что-нибудь в виду?
– Отец, конечно, будет выдавать мне сколько надобно будет на прожитие: ты знаешь, деньги мои, – ответила Дора. – Мне бы хотелось жить в деревне, а тебе?
– Да, и чтобы лес был недалеко.
– В лесу так тихо и хорошо, никого нет.
– Но, может быт, ты облюбовала какое-нибудь местечко?
– Нет. Мне не хотелось бы уезжать далеко от города. Но я предпочла бы устроиться в деревне, где мало людей, как ты думаешь, можно найти что-нибудь подходящее около Нью-Иорка? Я не могу уехать далеко, меня потянет назад в город.
– Кажется, мне удастся все устроить. Я знаю такое укромное местечко.
– Правда?
– Да, в Оранжевых горах. Дом стоит посреди луга, вблизи него лес. Кроме фермера и его жены никаких других соседей. С утеса вдали еле виднеется Нью-Иорк и где-то там далеко океан.
– Ах, – вздохнула Дора, – поедем туда.
– Помнишь, – начала Лу, но ее прервала Дора. Губы её сильно дрожали.
– Подожди – не надо еще говорить об этом, Лу, милая, – сказала она. Затем, помолчав, прибавила: – Я не хочу ничего забывать. Я хочу все запомнить без всякой боли. Но пока мне тяжело вспоминать прошлое.
– Ведь мы всегда мечтали поселиться вместе, Дора. Мы будем счастливы.
– Ты очень добра ко мне.
Утром Лу встретила Адамса на углу сквера. Она поспешила ему навстречу быстрой и легкой походкой.
– Я переговорила с Дорою, – сказала она, – улыбаясь ему, и кажется, ей понравилось твое предложение.
– Отлично, – весело ответил он. – Что же едем сейчас осматривать дом и местность?
Она простояла несколько секунд и, улыбаясь, не сводила с него глаза, пока они неожиданно не наполнились слезами. Они взялись за руки, как деревенские влюбленные, и медленно и молча пошли по направлению к перевозу.
Она бессознательно старалась держаться поближе к нему. Пока он брал билеты, она стояла рядом с ним и заглядывала ему в лицо. На перевозе они облокотились на перила и тесно прижались друг к другу. Как они были счастливы. Они то смотрели на воду, то на чаек, то на снующие взад и вперед пароходики, то на громадные океанские пароходы. Вдали сквозь дымку тумана вырисовывались Оранжевые горы. Они взглянули друг другу в глаза и улыбнулись. Такие минуты полного счастья очень редки, не хочется говорить и блаженство разлито по всему телу.
Сидя в вагоне, они смотрели на мелькавшие мимо них луга, фермы, поместья и извилистые дороги. В воздухе уже пахло весною. Около какой-то станции Лу указала пальцем на распустившиеся ивы, Эд понял ее, закивал головою и улыбнулся.
На станции Ист Орендж среди дожидавшихся экипажей их внимание привлекла низенькая, открытая повозка.
– Кажется, она нам подойдет? – спросил он дипломатично, глядя в другую сторону.
– Да, – тихо ответила Лу, – но мне жаль будить бедную старую лошадь.
Несмотря на это возница скоро заметил их и подошел к ним.
– Поедете, что ли? – спросил он, указывая кнутом на свою повозку.
Они покорно повиновались и уселись в повозку. Они были оба в веселом настроении и все, все решительно нравилось им, начиная с старой, облезлой повозки и кончая сильно помятым цилиндром их степенного, невозмутимо-спокойного возницы. Они попросили его не гнать лошадь, а дать ей идти шагом, так как она заметно хромала. Они выехали из села и медленно подвигались вперед по проселочной дороге.
Минутами Лу приходила мысль, что сегодня она могла бы решиться на все. Но при этой мысли она вдруг смущалась и не могла прямо посмотреть Адамсу в глаза. Но то были лишь мимолетные ощущения. Она была счастлива, а там будь, что будет!
– Не говори мне, Эд, который дом будет наш, я сама хочу отгадать, – сказала она.
Он дал ей торжественное слово исполнить её просьбу. Вскоре показалась ферма невдалеке от которой стоял дом. Она внимательно изучила вид и украдкой взглянула на Эда. Он смотрел в пространство тупым, ничего не выражающим взглядом.
– Совсем не к чему строить из себя идиота, – сказала она. – Я отлично знаю, что это не то, здесь нет леса.
– Вот и вся благодарность за честное исполнение данного обещания, – прошептал он.
Обоим стало еще веселее.
– Эд, – закричала она, – останови лошадь. Смотри, вот весна.
Он увидел куст весь покрытый почками, выпрыгнул из повозки и нарезал ей целый пук ветвей своим огромным складным ножом. Ветки он передал ей. Такие эпизоды юности не забываются и в преклонных годах. Она заглянула ему в глаза и улыбнулась. Спустя минуту её руки, складывавшие ветви в букет, задрожали. Его глаза ясно сказали ей: – «Это букет для невесты».
Она осторожно положила его себе на колени и закрыла глаза. Ей не хотелось думать, – она была счастлива и не хотела думать.
Адамс задумался. Как она послушно и покорно следовала за ним до тех пор, пока он не давал ей понять, чего он от неё хочет. Что это – любовь или гипнотизм? Он не мог откровенно высказаться перед этой девушкой, а в его помыслах не было ничего дурного. – Знание порождает невинность, – думал он. – Скромность – одно притворство. Чтобы сохранить свою невинность, мы должны понимать жизнь. Но откуда же могла Лу взят это понимание? Мисстрисс Сторс совершенно не знала жизни в её высших проявлениях и знакомила свою дочь только с её декорациями, с мишурою.
Адамс понимал, что Лу и Дора одинаково нуждаются в нем и что он обязан молчать и не раскрывать истины своей невесте, если намерен до конца исполнить свой долг.
Раздавшийся рядом с ним вздох, вывел Адамса из его глубокой задумчивости. Он повернулся к Лу, которая примостилась поудобнее в своем уголку и заснула. Лошадь еле плелась, её голова опускалась все ниже и ниже, возница также дремал.
Кое как они наконец доехали до целого ряда кленов. Полусонная лошадь почувствовала приятную прохладу, сделала несколько шагов и замерла на месте. Эд улыбнулся, сама судьба направила их сюда.
– Ну, трогай, – закричал очнувшийся возница.
– Не надо, – сказал Адамс, – мы уже доехали, куда надо.
Лу раскрыла глаза и привстала.
– Разве мы уже приехали?
Она оглянулась вокруг и с благодарностью посмотрела на него. Он спросил ее, как ей здесь нравится и она молча ответила ему. Лучшего места нечего было и желать.
За кленами виднелся одноэтажный дом с покатой крышей, громадными окнами на чердаке и с широким крыльцом. К дому вела дорожка, по обе стороны которой были устроены клумбы, прикрытые соломою.
– Вот крокусы, тюльпаны и нарциссы, – сказала она, указывая на клумбы.
– Где?
– Да там под соломою.
– Хорошо. Подожди немного, я сейчас пойду за ключами.
Он подозвал возницу и быстро пошел вдоль изгороди к группе строений, видневшейся несколько поодаль, а она себе представляла их именно такими, все эти амбары, коптильню и сарайчики. Ферма как две капли воды походила на её собственный дом. Её собственный дом! Как приятно звучали эти слова. Она вытянула шею и с нетерпением ожидала возвращения Адамса с ключами.
– Непременно надо перевести сюда Дору как можно скорее, – сказала она ему. – Как ты думаешь, она в состоянии будет вынести такое путешествие?
– Чем скорее, тем лучше, Лу. Пуст она хоть завтра приедет.
– Надо сперва обмеблировать дом.
– Это уже сделано.
– Эд!
– Все готово, можно хоть сейчас поселиться. Сама дополнишь, что надо потом.
Она не могла говорить и только молча посмотрела на него. Он нагнулся, чтобы всунуть ключ в замок, она положила ему на плечо свою руку и сказала:
– Эд, ты всегда будешь любит Дору?
– Да, Лу…
И так они обручились. Обед, поданный им на крыльце у фермера, состоял из хлеба и молока, сыра и яблочного пирога со сливками.
Лу посвятила два часа на осмотр своего нового дома.
– Как ты умудрился так хорошо все устроить, Эд! Тут решительно все есть.
– Мне помогла жена фермера.
– Если бы Дора была бы здесь! Мне совсем не хочется возвращаться.
– Переночуем здесь, а завтра утром поедем и привезем сюда Дору.
– Дома будут беспокоиться обо мне.
Она колебалась и посмотрела на него, не зная, на что ей решиться.
– Мы им напишем, – весело сказал он и вышел из комнаты с видом человека, которому предстоит выполнить еще какую то работу.
Она уселась на первый попавшийся стул, чтобы собрать свои мысли. Что такое должно было сейчас с нею случиться? Теперь ей все стало казаться странным, начиная с поездки сюда. Она подошла к окну и увидела Адамса, который промчался мимо на телеге, запряженной лошадью фермера. Он свернул на большую дорогу и поехал по направлению к Ист Орэндж. Она невольно вскрикнула. Глаза её светились мягким светом, и она весело улыбнулась. Вскоре Адамс и его телега совершенно скрылись из виду.
В четыре часа кто то подъехал к калитке, она посмотрела в щелочки жалюзи и увидела сидящего в телеге пастора и Эда, который со встревоженным видом направлялся к дому. Она поспешно бросилась к двери, отворила ее, спокойно вышла на крыльцо. Спускаясь со ступенек, она столкнулась с Эдом.
– Пойдем под деревья, – сказала она.
Пастор видимо спешил, он спрыгнул с телеги с книгою в руках и, направляясь к калитке, перелистывал ее на ходу.
– Ну, теперь все в порядке, – сказал он, глядя на них поверх очков, и поставил Лу и Адамса рядом перед собою.
Лу устремила глаза на землю и с интересом рассматривала молодую траву, пробивающуюся сквозь засохшую прошлогоднюю. Над её головой свешивались ветки клена, густо покрытые почками.
Она улыбнулась серьезному пастору, который смотрел на нее поверх очков, и еле слышно прошептала: «я, согласна». Она ни разу не взглянула на Эда, но судорожно пожала ему руку в ответ на его пожатие и её сердце замерло.
Пастор порывисто вытащил из кармана часы, посмотрел на них и воскликнул:
– Мне остается всего тридцать минут до поезда.
– Поспеем, – успокоил его Адамс. Затем он повернулся к Лу, схватил её руку и потряс ее. – Я обещал доставить его обратно, – объяснил он ей. – До свиданья.
Он рассмеялся и бросился бегом с телеге, за ним последовал взволнованный пастор. Эд обернулся, чтобы еще раз взглянуть на Лу. Лицо его сияло безумным счастием, он махнул ей рукой, тронул лошадь и скрылся из виду, подняв за собою целый столб пыли.
Лу оперлась на калитку и лениво раскачивала ее взад и вперед, пока он окончательно не скрылся из виду. Она машинально вошла в дом, прошла в гостиную и остановилась, не отрывая глаз от пола.
– Как все это странно случилось, прошептала она.
Она нервно ходила по комнатам, рассматривала себя в зеркала и, наконец, придвинула стул к одному из окон, из которого была видна проезжая дорога.
Человек, к которому она до сих пор так критически относилась, против которого она так часто восставала, над которым она любила потрунить, вдруг вырос в её глазах. Им действительно можно было гордиться, ему можно было верить, он заслуживал её любовь и ласку. Она вспомнила те странные вопросы, которые он ей так серьезно ставил по возвращении в город, и как она тогда обиделась на него. Она улыбнулась, но тотчас же опять сделалась серьезною. Губы её слегка двигались. Она молилась по настоящему впервые за много лет.