Глава XX
Ни мать, ни отец никогда не стесняли Ричарда и он всегда уходил, куда и когда хотел, не спрашиваясь. Вернувшись домой от Эмелины во втором часу ночи, он был очень удивлен, узнав, что его отец еще не ложился и ждет его. Дик был в отвратительном настроении и не знал, как ему примирить прошедшее с настоящим. Эмелина была замужем за ним всего еще неделю и уже горячо настаивала на том, чтобы он объявил своим родителям о своей женитьбе. Ей хотелось поскорее воспользоваться тою роскошью и довольством, о которых она так много мечтала с детских лет. Положение Дика было очень тяжелое и он почти теперь и не думал о Доре, весь поглощенный своими личными неприятностями. Но отец с первых же слов совершенно ошеломил его.
– Знаешь-ли Дик, – спросил мистер Вандемер, пристально всматриваясь в лицо вошедшего в библиотеку сына, – что Дора серьезно заболела?
Ричард побледнел, как смерть, и не сводил глаз с лица отца. Он моментально все понял.
– Нет, сэр, – прошептал он, – я ничего не знал об этом.
– Необходимо, чтобы ты тотчас же женился на ней. Я очень огорчен и я не могу тебе сказать, как мне больно за моего старого друга, которого ты так оскорбил. Он страшно зол на нас всех. Боюсь, что он никогда не простит ни тебя, ни Дору. Я считаю своим долгом предупредить тебя избегать по возможности всякой встречи с судьею. Ты, конечно, немедленно женишься на Доре. Он не будет присутствовать на вашем венчании.
Ричард с ужасом слушал, что говорил ему отец, совесть мучила его.
– Боже мой! – воскликнул он, бросился в кресло и горько зарыдал.
Отец холодно посмотрел на него, удивленный его несдержанностью. Он не понимал причины отчаяния сына.
– Слушай, Дик, – проговорил он, – дело сделано, горевать теперь поздно, все равно ничего не поделаешь. Нет причины приходить в такое отчаяние.
– Но я не могу на ней жениться.
– Что ты сказал?!
– Я не могу на ней жениться. Я – какой же я дурак! – я уже женат.
Мистер Вандемер не верил своим ушам: Дик верно бредит или он не так его понял, как следует.
– Так-ли я тебя понял: ты женился на другой особе?
Ричардь утвердительно кивнул головой. Мистер Вандемер повернулся к нему спиною и уставил глаза в пол. Молчание длилось всего несколько минут, но Ричарду казалось, что прошло несколько часов.
– Отчего ты не скажешь мне хоть что-нибудь, – не вытерпел, наконец, Дик.
– Что же ты желаешь услышать от меня? Что бы я тебе ни сказал, ты все же подлец и останешься им. Кто она такая? Что у тебя с нею произошло и какие у тебя были намерения?
Ричард рассказал отцу о своей встрече с Эмелиною, его увлечении и женитьбе.
– Бедняжка Дора, – проговорит мистер Вандемер и его строгое, суровое лицо вдруг сделалось нежным. Затем он повернулся лицом к сыну и сую проговорил:
– Советую тебе уехать с женою за границу. Года через два можешь вернуться назад с нею, так будет удобнее во всех отношениях. Думаю, что ты попал в надежные руки. Я все расскажу сам судье и твоей матери. Попрощайся с нею и скажи, что я тебя посылаю за границу. Завтра зайдешь утром в контору получить деньги на поездку.
Мистер Вандемер был далеко не трус и не лицемер. Он живо вспомнил некоторые эпизоды из своей молодости и не мог бросить камнем в сына. Он протянул руку. Ричард крепко пожал ее и, не желая встретиться с устремленным на него взором отца, торопливо вышел из комнаты.
На следующий день судья Престон вошел в комнату своей больной дочери и, подойдя к её кровати, в немногих словах сообщил ей о женитьбе Ричарда и об его отъезде. Затем он ушел, уступив место сиделке и послал за доктором.
Дора шест месяцев не вставала с кровати. Она почти все время бредила, когда же к ней возвращалось сознание, она жалобно просила, чтобы ей дали умереть. Отец хотел перевести ее на другую квартиру, ему было противно присутствие дочери в его доме. Но доктор энергично запротестовал и судье пришлось волей-неволей покориться.
– Будьте поласковее с нею, если только она выдержит и не лишится рассудка, – сказал ему доктор. – Необходимо, чтобы при ней постоянно находилась сиделка, иначе она может сделать попытку кончить самоубийством. Сильно сомневаюсь, чтобы её ребенок выжил.
Судья ухватился за эту мысль, как утопающий за соломинку. Вся его доброта с дочери ограничивалась тем, что он больше не появлялся в её комнате и больше не виделся с Дорою.
Вход в его дом был закрыт для Вандемеров. Лу как-то зашла навестить свою подругу, но судья решительно объявил ей, что его дочь больна и что он не желает, чтобы в её комнату входил кто-нибудь другой, кроме двух сиделок и доктора. Что с Дорою, держалось в большом секрете.
Дора умоляла, чтобы ей дали умереть, но сама она никогда не решилась бы на самоубийство. Она боялась погубить душу своего ребенка. Она готова была умереть вместе с ним и с благодарною улыбкою пошла бы на встречу смерти. Но убить своего ребенка она не могла. Она была страшно напугана суровым отношением к ней отца, мысли её путались от слабости. В бреду она постоянно делала попытки спасти своего ребенка то от какой-то неминуемо грозящей ему опасности, то от смерти. Он представлялся ей светло-волосым мальчиком, таким, каким был в детстве Ричард. Часто, умоляя Бога о смерти, она бессознательно прислушивалась к зарождавшейся в ней новой жизни и ради ребенка старалась успокоиться и не волноваться.
После рождения ребенка ее трудно было разлучить с ним и она часами лежала, держа его у себя на руках. Как только сиделка брала у неё ребенка, она начинала беспокоиться. Она засыпала только тогда, когда сиделка, видя, что с больной ничего не поделаешь, клала ребенка на подушку рядом с нею. Как только опасность миновала и Дора стала вставать ненадолго с постели, к ней пришел её отец. Сиделка тотчас же по его появлении вынесла из комнаты ребенка, на которого судья не обратил ни малейшего внимания. Он встал перед кроватью дочери и, сурово глядя на её опущенную голову, объявил ей, что как только она оправится настолько, чтобы выходить, он отошлет ее в деревню на поправку. Когда же совершенно поправится, то может вернуться домой, если, конечно, захочет.
– Ребенка завтра же отдадут в какой-нибудь приют, – продолжал судья. – Я позабочусь о том, чтобы его усыновили хорошие, достойные люди. О твоем грехе никто не знает и, быть может, тебе удастся избежать на этом свете всех последствий твоего позора. Что же касается твоей души, то я неустанно буду молить Бога, чтобы Он помиловал ее.
Дора молча выслушала отца. Она вся похолодела и застыла, ни единого крика не вырвалось у нее. Оставшись одна в комнате, она вздрогнула, ухватилась руками за голову и напрягла все свои усилия, чтобы найти выход из того ужасного положения, в которое ее ставил судья. Куда именно он отошлет её ребенка? Она знала, что отец ей этого не скажет, все её расспросы ни к чему не приведут. Завтра у неё отнимут её дорогого малютку, а без него жизнь теряла всякий смысл. Она посмотрела в окно на мрачную, холодную улицу. Был канун Нового года. Мимо её окон прошла веселая гурьба молодежи с трубами, видимо направляясь на Бродвей. Ночь быстро надвигалась и в парке один за другим зажигались фонари. Утром шел дождь, затем быстро сделалось очень холодно и деревья покрылись легким покровом инея, который теперь казался синеватым при свете фонарей. На улице лежал тонкий слой снега, на тротуаре была гололедица. Она украдкой обвела глазами свою комнату. В её ласковых серых глазах появилось несвойственное им выражение хитрости. Вошла сиделка и стала укладывать спать ребенка.
– Мне хочется кое что перерыть в моем письменном столе, – сказала она, улыбаясь сиделке, – и в ящиках. Я так давно не открывала их!
Всем её маленьким капиталом, доставшимся ей по наследству от покойной матери, заведовал её отец, который выдавал ей проценты по мере надобности. Она зачастую брала у отца по 100 долларов на свои личные расходы и прятала их в нижний ящик своего письменного стола. Она выдвинула ящик, вынула портмоне, в котором оказалось четырнадцать долларов. Она вынула их и украдкой спустила в карман своего капота. Она облокотилась на стол, вынула из коробки лист почтовой бумаги и конверт и торопливо написала:
– Дорогая Лу, я в ужасном состоянии и обращаюсь к тебе в своем горе. Лу, у меня родился ребенок и они хотят отнять его у меня. Я постараюсь унести его в безопасное место и, можеть быт, умру на улице. Лицо, доставившее тебе эту записку, скажет тебе, где искать моего ребенка. Как только ты получишь эту записку немедленно поезжай за ним. Ради Бога не медли и скрой его от моего отца. Если я не умру, то непременно буду у тебя я возьму к себе моего ребенка. Я пишу второпях, боюсь, как бы не увидела сиделка. Поезжай сейчас же на ним.
Она написала на конверте адрес Лу и затем сделала следующую приписку:
– «Прошу лицо, нашедшее моего ребенка, позаботиться о нем и доставить эту записку по адресу.»
Она вложила записку в конверт, запечатала его и положила в карман.
– Я не буду раздеваться, – сказала она, – я только прилягу немного. Так приятно быть одетой. Я скоро встану. Мне так надоело лежать.
С тех пор как Дора стала поправляться, у неё в комнате поставили кровать для сиделки. Ребенок спал с матерью на занавесками в алькове. Когда Дора прилегла, он спал крепким сном.
Она пролежала четыре часа, прислушиваясь к шелесту переворачиваемых сиделкою страниц. Наконец, та погасила лампу. Дора посмотрела на свои часы. Было десять часов. В одиннадцать она поднялась с кровати и набросила на голову легкий платок, который туго завязала под подбородком. Она побоялась открыть свой шкап, желая избежать всякого лишнего шума. Она осторожно приподняла ребенка, завернула его в стеганное одеяло, пришпилила к нему записку, адресованную на имя Лу и, раздвинув занавески, прошла в комнату. Дойдя до дверей она остановилась и осторожно повернула ручку. Крадучись, спустилась она по лестнице, бесшумно отомкнула запоры у входных дверей, вышла на улицу и закрыла на собой дверь. Теперь главная опасность уже миновала. Ступеньки подъезда и тротуары были покрыты гололедицей, но она шла, ничего не замечая, и ни разу не поскользнулась. Она быстро добежала до Третьей авеню и села в вагон трамвая, направлявшийся в северную часть города; кондуктор и пассажиры с любопытством посматривали на нее, но она не замечала обращенных на нее недоумевающих взоров. Все чувствовали, что тут что то не ладно: её бледное, встревоженное лицо, её странный костюм, ребенок, завернутый в стеганное одеяло, невольно возбуждали всеобщее внимание. Они сознавали, что надо ей протянуть руку помощи, но оставались равнодушными свидетелями той страшной трагедии, которую несомненно переживала молодая женщина. Дора успела уже обдумать весь план действий; она сошла с трамвая на Шестьдесят седьмой улице и, собрав последний запас сил, еле дотащилась со своею ношею до воспитательного дома. Она дико озиралась по сторонам, тщетно стараясь отыскать глазами колыбель, которая до сих пор всегда стояла возле входных дверей воспитательного дома. Лишь бы не уронить ей ребенка! Она должна сперва сдать его в воспитательный дом, а потом можно и умереть. Она позвонила, закрыла глаза и прислонилась к стене, стараясь побороть дурноту. Вдруг она почувствовала, что кто то поддерживает ее. У все осторожно взяли из рук ребенка и Дора свалилась на тротуар в глубоком обмороке.
Она пришла в себя в прихожей на скамейке, одна сестра милосердия поддерживала ее, другая омывала ей лицо холодною водою и растирала ей руки. Несколько поодаль стояла третья сестра милосердия с Дориным ребенком на руках и смеялась, глядя как он весело барахтался, хватал ее за чепец, не переставая весело ворковать.
– Видите какой он веселенький, – успокаивала ее сестра милосердия.
– Он, ведь, мальчик?
– Да.
– Вы уже выбрали ему имя?
– Да.
– Вот и отлично. Мы всегда рады знать настоящие имена наших детей.
– Вы – вы нашли записку?
– Да, вот она.
– Вы пошлете за нею, как только я уйду отсюда?
– А вы разве собираетесь уходить?
Дора вопросительно посмотрела на нее.
– Раз вы желаете оставить ребенка у нас, вы должны сами положить его в колыбель, – мягко сказала сестра. – Тогда он уже становится наш: такое у нас уже правило. Но эта процедура в сущности только одна формальность. Может быть, вы пожелаете остаться у нас пока совершенно не поправитесь и сами будете ходить за ребенком. У нас это разрешается. Когда вы поправитесь и если у вас будет достаточно средств, чтобы воспитать его, вам отдадут его обратно.
Дора прижалась головою к груди сестры и заплакала. Она была спасена. Она знала, что если она теперь уйдет отсюда, то умрет.
Ребенок был в безопасности и только теперь Дора поняла, что идти куда-нибудь в таком виде прямо немыслимо. Ей очень хотелось теперь жить. Она любила своего бедного, маленького, веселого сына и не могла решиться на разлуку с ним. Она опять впала в полу-безсознательное состояние. Ее уложили в кровать; она смутно сознавала, что ребенок лежит тут же рядом с нею и успокоенная его близостью вскоре заснула.
На следующее утро Дору разбудил её сын. Он вплотную придвинулся к ней и своими крохотными, маленькими рученками хватал ее за лицо. Увидя, что мать проснулась, он весело стал дрыгать ногами, сморщил свое личико, мигал и радостно ворковал.
– Дорогой ты мой, – прошептала она. – Моя невинная крошка.
Она хотела было взять его на руки, но не в состоянии была даже и рукою двинуть. Она невольно закрыла глаза. Она была еще очень слаба и совершенно не в состоянии была сделать хоть какое-либо движение. Она долго пролежала в полу-забытье, прислушиваясь к воркованью своего сына, властно требовавшего её внимания, и с слабою улыбкою наблюдала за его попытками раскрыть её полу-закрытые глаза. Она сознавала где она находится. Она часто бывала здесь прежде, всегда привозила с собою игрушки детям и разные мелочи матерям. Она всегда охотно возилась с детворой и играла с ними. Комната была большая, широкая с высоким потолком, с обеих сторон были громадные окна, в которые врывались целые снопы света. Вдоль всей комнаты в два ряда стояли кровати, которые никогда не пустовали. Как теперь, так и прежде, эта громадная, залитая светом комната глубоко умиляла Дору. Судьбе угодно было сблизить ее с этими несчастными и беспомощными матерями, не знавшими, где им приклонить голову, если бы их временно не приютил у себя воспитательный дом. Дора понимала их теперь, прежняя таинственность, окутывавшая их, исчезла. Ей не хотелось мстить своему оскорбителю, она даже не считала себя опозоренною. Страха она не испытывала теперь никакого. Она с нежною грустью вспоминала Ричарда и это было единственное облако, омрачавшее то счастье, которое ей доставлял её ребенок. Образ возлюбленного все более тускнел по мере того как она все сильнее привязывалась к своему сыну. Последний один существовал теперь для неё.
Рано утром в комнате поднялась обычная возня. Купали детей. Некоторые матери лежали больные и вместо них детей купали сиделки. В комнате раздавались голоса матерей и детей. Ей хотелось поболтать со своим крошечным сыном, который выражал явные признаки недовольства её невниманием к его нуждам. Если бы только она смогла выкупать, прибрать его и спеть ему песенку! Рядом с нею шла веселая возня. Одна из матерей, очевидно. совершенно поправившаяся, шумно играла с своею малюткою. Она катала ее по кровати, подбрасывала в воздух и ласково теребила ее. В веселом тоне её голоса слышалась грустная, патетическая нотка, невольно наводившая на мысль, что эта молоденькая девушка уже многое успела пережит тяжелого на своем веку.
– Как, ты опять хочешь груди! – говорила Текла. – Ах ты мошенница! Не к чему было обзаводиться зубами в таком случае. Вот что выдумала, ни за что не позволю кусать меня! Срам какой, а еще большая девочка!
Дора раскрыла глаза и увидела в двух трех шагах от своей кровати молодую мать лет семнадцати не больше. Её исхудалое лицо и фигура ясно говорили о только что перенесенной тяжелой болезни, но несмотря на её плохой вид от неё так и веяло молодостью и здоровьем. Поймав устремленный на все взор Доры, она посадила свою девочку на пол и подошла к соседке.
– Вас кажется совершенно забыли, – сказала она. – Сиделки всегда очень заняты по утрам. Вам придется подождать с пол-часа, пока до вас дойдет очередь. Позвольте мне все вам устроить, как следует.
Дора хотела было ей ответить, но от слабости не к состоянии была выговорить ни слова. В ответь на дружелюбное предложение она тихо заплакала.
– Сперва я займусь вашим маленьким, – сказала Текла. – Нет, нет, успокойтесь, я никуда не унесу его. Сейчас притащу сюда лоханку и полотенца.
Она убежала и, вернувшись, поставила лоханку на стул рядом с кроватью так, чтобы Доре было виден процесс купания.
– Боже мой, какой драчун! – удивилась она. – Никак мальчик, очень рада. Вот так, ну ка посмей только еще раз меня ударить! Смотри ты у меня. Да, господин человек, я сразу догадалась, что ты мальчик. Ну, теперь, берегись.
Она окунула его в лоханку и, смеясь, стала проводить мокрой губкой по его тельцу и плескать на него водою. Его никогда в жизни так не купали, но он покорно подчинялся и не плакал. Он фыркал и плескался и с удовольствием дал себя вымыть и вытереть, не переставая все время дрыгать руками и ногами. Дора с волнением и беспокойством следила за купанием сына. Волнение пошло ей впрок и она почувствовала прилив сил. Глаза уже не закрывались сами, на щеках появился легкий румянец. Все её тело как будто вдруг согрелось. Ни одно лекарство не подействовало бы так быстро.
– Пожалуй, лучше мне не тормошит вас, – сказала Текла. – Вы еще так слабы.
– Благодарю вас, – прошептала Дора. – Если бы вы знали, как вы мне помогли. Я теперь верно скоро поправлюсь, – прибавила она и её губы задрожали.
– Конечно. Если бы вы видели, какая я была страшная, когда пришла сюда.
Спустя минуту Дора заснула. Она настолько окрепла, что смогла взять на руки своего ребенка. Когда она опять раскрыла глаза, то очень удивилась, увидя девушку, купающую её мальчика рядом с её кроватью.
– Зачем вы его опять купаете? – взволнованно спросила она, не замечая в своем возбуждении как ей легко теперь говорить.
– Нечего сказать и спали же вы! Разве вы не знаете, что теперь опять уже утро?
– Не может быть?
– Вид у вас сегодня гораздо лучше.
– Да, я хорошо себя чувствую.
Дора была очень изумлена, когда девушка, покончив туалет её сына, стала кормить его грудью.
– Он предпочитает груд соске, – весело заявила она. – Я вчера несколько раз кормила его. Смешно было смотреть на мою Кэти. Раньше я все никак не могла отнять ее от груди, ну, а с тех пор как появился соперник, она очень охотно сосет ложку.
С этими словами она нагнулась и, подняв с пола свою девочку, усадила ее к себе на колени. Кэти дружелюбно наблюдала за своим соперником и время от времени тянулась к нему, чтобы погладить его по головке или тыкала свой маленький кулачек в грудь матери, от которой и она была не прочь.
– Мне очень жаль, что скоро придется уйти отсюда, – несколько грустно проговорила Текла. – Мне бы так хотелось побыть здесь, пока вы не поправитесь совсем.
– Вы скоро уйдете? Мне так жаль.
– Я совсем поправилась и пора уходить отсюда. Моя кровать нужна уже кому-нибудь другому, к тому же я не могу сидеть дольше сложа руки. Надо как можно скорее отыскать себе место.
В глазах её появилось испуганное выражение. Да, скорее бы ей найти работу, а то беда, не отдадут ей её Кэти.
Глава XXI
Лу была очень встревожена: прошло целых шесть месяцев со времени её последнего свидания с Дорой и она еще не разу не видалась с нею за все это время. Она знала, что Дора при смерти и очень беспокоилась за исход болезни. Первое время Лу даже и не подозревала, чем так сильно больна её приятельница. Мисстрисс Сторс так же до некоторой степени разделяла тревогу дочери и чтобы хоть немножко ее успокоить отправилась к мисстрисс Вандемер разузнать о здоровье больной. Вернувшись домой от сестры, она сказала Лу, что от них положительно что-то скрывают.
– Мне не удалось ничего узнать. Сусанна держала себя, по моему, очень странно. Помяни мое слово, тут есть какая то тайна и болезнь Доры только ширма, чтобы скрыть правду от всех.
Лу отлично знала способность матери превращать муху в слона и всех заподозревать, но все же она не на шутку встревожилась. Она вспомнила Дика и у неё промелькнула мысль, не вышло-ли у него какой-нибудь крупной размолвки с Дорой. Через несколько дней они узнали о неожиданном отъезде Дика.
– Я так и знала! – воскликнула мисстрисс Сторрс. – Меня не проведешь! Я сейчас же заметила, что между судьею и Сусанною пробежала черная кошка. Наверное произошло нечто ужасное. Страшно подумать даже о таком скандале.
– Что ты говоришь? – возмутилась Лу. – Не понимаю как тебе могут приходить в голову такие мысли?
– Все возможно, моя милая, как вы это не было ужасно. Такие случаи очень часты, к сожалению. Ты сама скоро увидишь, как я была права, так тщательно оберегая тебя от той грязи, которой изобилует жизнь. Но ты еще так мало знаешь жизнь!
Лу не слушала, что ей говорить мать. Известие об отъезде Дика перепугало ее не на шутку. Должно быть, случилось нечто ужасное, а то бы он никогда не решился уехать, зная, что Дора так опасно больна. Но что же могло произойти между ними? Она несколько раз заходила к Престонам, но ни разу не могла добиться свидания с Дорою. Дворецкий объявлял ей то, что мисс Доре сегодня немного лучше, то, что ей хуже, но что с нею такою, чем именно она больна, он не знал. Лу виделась и с судьею, который категорически заявил ей, что запрещает всякия свидания с Дорою и просит не пытаться завязать с нею переписку.
– Она, вероятно, поправится, – сказал он ей холодно. – На этот счет можете быть вполне спокойны. Но я не желаю, чтобы она теперь виделась по своими знакомыми. Как только можно будет, я сейчас же дам вам знать.
Добиться от него другого ответа не было никакой возможности. Он не хотел пускать посторонних к дочери, но лгать и сказать, что доктор запретил всякие визиты к больной, он не решался. Во избежание огласки необходимо было временно устранить от Доры всех её друзей. Такая продолжительная болезнь, конечно, вызовет толки, но лучше это, чем если узнают настоящую причину, заставлявшую его уединить ее от всех. Он был готов решительно на все, не переступая, конечно, пределов законности, только бы скрыть от света позор своей дочери.
Он по своему любил свою дочь. По его мнению, она навсегда опозорила себя и совершила величайшее преступление, на которое способна женщина. Его представление о нравственности, разделяемое сотнями сытых, богатых людей, не выходило за пределы шаблонного понимания. На его взгляд женщина должна быть чиста и неиспорчена и должна уметь повиноваться. Всякия проявления нежности и сочувствия со стороны мужчины доказывали бы, по его мнению, лишь полную бесхарактерность. Он требовал от мужчин твердость характера, железную силу воли и суровое, беспристрастно-холодное отношение к окружающим.
Справедливость требует заметить, что он много выстрадал за время Дориной болезни и что его первое решение относительно дальнейшей судьбы дочери было значительно суровее того, которое он сообщил ей. Он даже упрекал себя в излишней слабости по отношению к ней, в неумении до конца выдержать характер. Честно ли он поступает, прибегая ко лжи и утайке, чтобы спасти свое имя от громкого скандала? В праве ли от избавлять дочь от должного возмездия на её ужасный грех? Не обязан-ли он открыто отречься от неё, хотя и любит ее?
Итак, он объявил дочери о своем решении отнять у неё ребенка и отдать его кому-нибудь на усыновление, ей же он милостиво разрешил остаться жить у него в доме.
Он был очень поражен и совершенно убит горем, когда ему сообщили о её побеге. Она должно быть помешалась, иначе он не мог объяснить себе её поступка. Ему казалось немыслимым, чтобы его дочь настолько утратила всякое представление о стыде, чтобы открыто объявить всему свету о своем материнстве. Он скорее бы понял, если бы она ненавидела своего ребенка, а не любила его. Да, несомненно, у неё был бред, когда она бежала из дому. Необходимо сейчас же принять меры к её розыску. Он решил не обращаться в полицию, а поручить дело частному агенту. Все было вскоре устроено и судья нетерпеливо сталь ждать результатов. Он просидел все первое января в полном одиночестве с спущенными занавесями у себя в библиотеке, погруженный в мрачную мысль. Жива ли она? Неужели все теперь узнают правду? Ему рисовалась мрачная картина: его обезумевшая дочь блуждает одна ночью по городу. Мысли о страданиях мучили его, он не столько страшился её смерти, сколько того скандала, который неминуемо тогда разразился бы, он боялся сплетен и толков людей своего круга.
День был почти на исходе, а сведений все еще не было. В восемь часов в библиотеку вошел дворецкий и нерешительно доложил, что мисс Лу желает видеть судью. Судья сердито нахмурился.
– Я уже говорил ей, сэр, что вы никого не принимаете, не она ни за что не хочет уйти, не повидавшись сперва с вами.
– Я не приму ее, – медленно проговорил судья.
Дворецкий повернулся к двери, которая быстро распахнулась и в комнату влетела Лу. Глаза её возбужденно горели, густая краска заливала её щеки.
– Мне необходимо повидаться с Дорою, – заявила она пораженному её неожиданным появлением судье. Голос её сильно дрожал, но тон был очень решителен. Она, видимо, очень волновалась, но храбро посмотрела судье прямо в глаза.
Он выслал из комнаты дворецкого и указал Лу на стул.
– Доры нет здесь, – торжественно проговорил он, невольно выдавая своим тоном и выражением осунувшегося лица овладевшую им тревогу.
– Где же она? Неужели вы не скажете мне, где она? С нею что-нибудь случилось? Разве вы не знаете, как мы любим друг друга? Вот уже шесть месяцев, как я не видела ее, а она так больна.
В комнату вошел дворецкий, подошел к судье и подал ему чью-то визитную карточку. Судья взглянул на нее и торопливо вышел из комнаты.
Через несколько минут он вернулся в библиотеку в очень взволнованном состоянии. Он закрыл за собою двери и вопросительно взглянул на Лу, как будто желая убедиться, можно-ли на нее полагаться, не выдаст-ли она его.
– Я хочу вам все рассказать, – сказал он. – Мне необходима ваша помощь. Кажется, я могу на вас положиться?
– Говорите – в чем дело?
– Она ушла вчера ночью из дому в одном капоте. Она была в бреду. Сыщик только-что сообщил мне, что сегодня ночью в воспитательный дом явилась девушка, похожая по описанию на нее, но фамилия её неизвестна администрации. Она и теперь там. Мне-бы очень хотелось, чтобы вы съездили со мною туда.
Ему необходимо было узнать, не Дора ли эта девушка, и если это окажется она, то надо тотчас увести ее домой. Его там никто не узнает, но он предпочел бы не показываться, если можно. О ребенке он ничего не сказал Лу, пусть увидит его, если только он еще не умер.
Лу ужаснулась, узнав, где находится её подруга, но ее радовало близкое свидание с Дорою и она охотно поехала с судьею в воспитательный дом на его лошадях. Они быстро промчались по Лексинтон Авеню и повернули за угол Шестьдесят восьмой улицы.
– Войдите, пожалуйста, а подожду вас в экипаже, – сказал он. – Если она там, возьмите ее с собою. Не говорите им, кто она такая. Если будут какие-нибудь затруднения, то я, конечно, сам явлюсь туда.
Она еле слышала то, что он говорил, и не успел еще экипаж остановиться, как она выскочила из него, позвонила и тотчас же скрылась за захлопнувшейся за нею дверью.
– Я желаю видеть ваших больных, – сказала она, стараясь говорить спокойно. – У нас случилось большое горе – скрылась дорогая нам особа – и вы думаем, что она, быт может, здесь. Можно мне заглянут в палаты?
Сестра тотчас же провела ее в длинную комнату, в которой рядами стояли кровати. Еще не было девяти часов и кое-где горели лампы.
– Когда она пришла сюда?
– Вчера ночью. На ней был капот. Она девушка. Ей девятнадцать лет. Она…
– Знаю. Если это та, про которую я думаю, то ее нельзя будит. Она была в ужасном состоянии, теперь она спит и этот сон может спасти ей жизнь. Вот её кровать.
Лу судорожно ухватилась за руку сестры. На кровати лежала Дора с мертвенно-бледным, изможденным лицом, а на руках у неё лежал ребенок.
– Ребенок? – прошептала Лу. – Это её собственный? Дора – моя бедная, дорогая Дора!
Сестра поспешно увела ее прочь.
– Ее ни в коем случае нельзя будить, – сказала она. – Если желаете, то можете с нею повидаться завтра утром. Но смотрите, будьте осторожнее, ей вредно волноваться.
– Когда ее можно будет взять домой?
– Завтра виднее будет, теперь же ничего не могу вам ответить.
Сраженная, убитая сделанным ею открытием, Лу, спотыкаясь, дошла до экипажа, села на свое место, и откинувшись назад, судорожно зарыдала. Прошло несколько минут, прежде чем она настолько овладела собою, чтобы передать судье слова сестры милосердия.
– И вы уверены, что это Дора, вы не ошиблись?
– Нет, нет, я не ошиблась. Ребенок её?
– Да.
– Но где же Дик?
Судья ничего не ответил ей.
– Где Дик?
– Замолчите! – хрипло проговорил судья, чуть не задыхаясь от бешенства. – Я не желаю слышат его имени.
Ужасное проклятие сорвалось с его губ.
Лу молча рыдала, судья с усилием совладал с собою. Подъезжая к дому, он медленно проговорил:
– Пожалуйста, возьмите на себя заботы о Доре и как только будет возможно, перевезите ее домой. Ребенка – его можно будет оставить так же, где он теперь.
Лу с удивлением взглянула на него.
– Что вы говорите? – спросила она, но раньше, чем он успел ответить ей, Лу вдруг сообразила истинный характер его отношений к Доре, и что она, несчастная, должна была пережит на эти шесть месяцев.
– Как вы обращались с Дорой все это время? – резко спросила она. – Ответьте мне на мой вопрос. Неужели вы думаете, что она согласится оставить там своего ребенка? Не оттого-ли она и убежала из вашего дома? Что вы ей грозили с ним сделать?
Он с удивлением взглянул на Лу. Какие она говорила странные слова. Он раскаивался, что доверил ей свою тайну. Он моментально сделался чрезвычайно холоден и сдержан, замолчал и почувствовал себя очень нехорошо в её присутствии. Лу также замолчала, теперь ей стала понятна длинная трагедия Дориных страданий, дальнейший план действий уже был готов.
– Если позволите, кучер отвезет вас домой, – сказал судья, выходя из экипажа.
– Я предпочитаю пройтись пешком.
Он протянул ей руку и захлопнул за нею дверцу.
– Прошу вас больше не беспокоиться по этому делу. Надеюсь, вы забудете то, что видели.
– Я буду у Доры утром, – спокойно сказала она и рассталась с ним.