Глава XVI
Все лето Адамс провел на уединенной ферме своих родителей. Мысль о старике Фишер не давала ему покоя, он решил испробовать все, чтоб облегчит его участь и написал прошение о помиловании, Когда прошение было отправлено в Вашингтон, он сразу повеселел, точно гора свалилась с его плеч, и с жаром принялся за полевые работы.
Адамс нравственно отдыхал в обществе своих стариков. Его трогала их взаимная привязанность и любовь. Образ Лу постоянно стоял перед его глазами и он часто с нежностью думал о ней. Матери он сообщил о своем намерении жениться и часто говорил с нею о Лу.
– Как хорошо иметь свой дом и детей, – сказал он матери как-то вечером. Та согласилась с ним. Воцарилось молчание. Адамс мысленно нарисовал себе заманчивую картину своей счастливой семейной жизни, но воспоминания о его пребывании в чопорном доме Сторрсов и о пытливом, мятежном уме самой Лу нарушили приятное течение его мыслей. Вопрос: достаточно-ли подготовлена Лу к роли счастливой матери, мучил его; он не мог ответить за него.
– Я хочу, чтоб у меня были дети, – прервал он, наконец, молчание. – Хотелось бы поговорить об этом с Лу, да я как-то не решаюсь, боюсь.
– Не понимаю, к чему заводит подобный разговор теперь с нею? – спросила его мать.
– Сам хорошенько не знаю, – сказал Эд. – Если бы она выросла в такой же счастливой, дружной семье, как наша, мне, вероятно, никогда и в голову не пришла подобная мысль.
– По моему, – ответила ему мать, – каждая девушка после замужества становится матерью. Иначе и быть не может. Разве женщина может быть вполне счастливой, если у неё нет детей?
Адамс не стал больше говорить с матерью на эту тему. Она не допускала возможности, чтобы Лу отказалась от материнства, и он боялся своими опасениями восстановить мать против молодой девушки. М-сс Адамс всю жизнь прожила в деревенской жизни и психология современной городской девушки была совершенно непонятна ей, но Адамс знал, что в Нью-Иорке почти не существует семейной жизни и что девушке, выросшей в этом городе, брак представлялся совсем в другом виде, чем его матери. Конечно, и в Нью-Иорке можно создать счастливую семейную жизнь, но для этого требуется большая энергия. Здоровье его заметно поправилось и в нем с прежнею силою пробудилось страстное чувство к Лу. В ней сосредоточивалось все его настоящее и будущее.
«Буду жить семейной жизнью, – думал он, – но не буду отстраняться от общественной деятельности. Буду избегать всякой несправедливости, никого не буду осуждать, не стану обращать внимания на предразсудки и буду действовать так, как нахожу сам нужным».
В день своего приезда в Нью-Иорк он отправился к Сторрсам, чтобы повидаться с Лу. Его приезд совпал как раз с возвращением домой Дика. На Пятой Авеню он встретил Лу, которая возвращалась от Доры.
– Эд! – воскликнула она.
– Я только что приехал, Лу. Был у тебя, но мне сказали, что тебя нет дома, и я решил подождать тебя на улице.
– Как ты решился зайти к нам?
– Почему же нет? Мне хотелось поскорее повидаться с тобою. – Он посмотрел на нее сверху вниз. – Я хочу знать, согласна-ли ты выйти за меня замуж? Если согласна, то надо сообщит об этом твоей матери, если же нет, то спрос не беда.
Лу сердито топнула ногой.
– Как ты равнодушен и холоден, – сказала она, чуть не плача от огорчения.
– Я-то? – удивился он и бросил на нее такой страстный взгляд. что она невольно вздрогнула и задрожала. – Ты очень ошибаешься.
– Да, – кротко согласилась она.
– Ты согласна выйти замуж за меня?
– Да.
Она сияла от счастья, но пристальный взгляд его смущал и волновал ее.
– Отлично, – сказал он с радостною ноткою в голосе. – Я был уверен в твоем сознании.
Он помолчал немного и затем сказал серьезным тоном:
– У меня совершенно нет теперь денег и мне придется много работать. Свадьбу придется отложит, по всей вероятности, на полгода. Я уже был у Стивенсона и он, по-видимому, искренно рад, что я снова буду у него работать. Он сказал, что дня через два даст мне ведение какого-то выгодного дела. Повидаюсь еще с Вандемером и с судьею Престоном, – последние слова он еле процедил сквозь зубы.
– На твоем месте я бы не пошла к нему, Эд, – сказала Лу.
– Да, ты права, я не пойду к нему. Я не уважаю его. Он деспот и я не желаю иметь никакого дела с ним.
Они прошли Университетскую площадь и, войдя в Мадисон сквер, уселись на свободную скамейку. Лу чувствовала, что он смотрит на нее, Но не решалась встретиться с его взглядом. Весь этот день она только и мечтала, как бы увидеть его! И вот желание её сбылось, но не доставило ей той радости, какой она ожидала.
Эд не замечал её странного настроения. Он был счастлив видеть ее рядом с собою, но мысль о будущем невольно заставила его призадуматься. Он не знал, сумеет-ли он сделать Лу счастливой. Вспомнились ему разговоры с матерью и мучившие его летом вопросы снова возникли.
– Лу, – спросил он, – ты будешь рада иметь детей?
Этот вопрос окончательно расстроил Лу. Она помолчала, затем быстро поднялась с места и отошла от него.
– Не сердись на меня, помиримся, – сказал он, протягивая руку.
Она остановилась в нерешительности.
– Помиримся, – тихо повторил он, направляясь к ней.
Она видела, что он улыбается, но его серьезные глаза были полны такой грусти и нежности, что она не выдержала их умоляющего взгляда и сдалась.
– Я люблю тебя. Лу, – сказал он, – хочу, чтоб ты была моей женой и была бы счастлива.
Она посмотрела на него широко раскрытыми глазами.
– Но я думаю, что в любви и есть счастье.
– Да, но любовь понятие весьма растяжимое. Любовь – удель лишь немногих людей и не имеет ничего общего с большинством браков. Если ты доверяешь мне и с радостью сделаешься матерью, то я думаю, ты будешь счастлива со мною. В противном случае брак со мною не принесет тебе счастья.
Лу опустила глаза и пристально смотрела в землю. Слова Эда смущали и сердили ее. Вспомнила она недавнюю встречу Доры и Дика. Почему судьба так жестоко обидела ее, дав ей такого прозаического жениха. Она сердито нахмурилась.
– Я устала и ничего не понимаю. – проговорила она еле слышно. – Я пойду домой.
– Ты разрешаешь мне переговорить сейчас же с твоею матерью и просит у неё твоей руки?
– Нет, только не сегодня. Я предпочитаю ничего не говорить ей.
Он остановился на углу и проводил ее глазами до подъезда; она обернулась, махнула ему рукою и скрылась за тяжелыми дверями.
Спустя несколько минут, Адамс уже сам посмеивался над своею странною выходкою. Действительно, он должен был показаться Лу смешным, слишком рассудительным и холодным для влюбленного человека. По натуре он был очень страстен и сознавал это. Одна мысль о Лу вызывала в нем целый рой самых романических мечтаний. Один её нежный взгляд вызывал в нем дрожь. Сидя с нею на скамейке несколько минут тому назад, он заметил, что она то вспыхивала ярким румянцем, то бледнела и ему страстно хотелось поцеловать ее в губы. Как ему хотелось обладать ею! Но надо быть сдержанным с нею, сообразоваться с её молодостью, с её настроениями и капризами, надо суметь заинтересовать ее – и она послушно последует за ним тогда к алтарю. Предложенный им вопрос, так рассердившей ее, совсем не казался ему неожиданным. Он задал его в порыве глубокой нежности к ней. Ведь, материнство освящает страсть и придает любви нечто высокое, поэтическое. Более подходящей темы для разговоров влюбленных он не мог представит. Его вопрос только потому поразил Лу, что все в разговорах с нею тщательно избегали затрагивать эту тему, находя неприличным говорить об этом в присутствии молоденькой девушки. Он мысленно задал себе вопрос: оскорбил-ли он действительно своими словами девичью чистоту Лу, или не объясняется-ли её гнев тем извращенным воспитанием, которое она получила в доме своей матери. Мыслимо-ли счастье при таком враждебном отношении к такому важному вопросу?
Он поднял голову и осмотрелся вокруг, как будто только что очнувшись от сна.
– Как назвать общество, которое считает дураком каждого, осмеливающагося действовать напрямик? – задал он себе вопрос.
Вокруг него жизнь кипела ключем. Омнибусы, собственные и извощичьи экипажи беспрерывно тянулись через сквер.
Повсюду была масса гуляющих. Адамс смотрел с удивлением на эти довольные, веселые, сытые лица.
– Что за навождение? – недоумевал он. – С каких пор люди стали такими милыми?
Глаза его оживились. Он вспомнил свой излюбленный столик в одном из кафе, свой уголок в клубной библиотеке и друзей, с которыми он непременно встретится там.
Жизнь улыбалась ему: от него зависело сделаться членом преуспевающей фирмы.
– Лет через пять у меня будет маленькое состояние, – подумал он, – а через пятнадцать я уже буду богатым человеком.
Он желал, чтобы Лу жилось с ним весело и счастливо. Ему хотелось устроить уютное гнездышко, приобрести хорошее общественное положение. Для этого надо пробивать себе дорогу, но его отталкивала безжалостная борьба за существование. Неужели он будет добиваться местечка за столом богача и совершенно забудет о бедном Лазаре, питающемся падающими со стола крошками? Жизнь манила его и приводила в недоумение. В задумчивости ходил он взад и вперед по улице, как вдруг почувствовал на своем плече руку, а над его ухом раздался приятный голос:
– Это вы, мистер Адамс?
– Да, – ответил он и, обернувшись, взглянул на незнакомца. Перед ним стоял седой господин лет пятидесяти – шестидесяти, с подвижными, тонкими чертами. Впалые, темно-синие глаза придавали одухотворенность всему лицу и дружественно смотрели на молодого человека.
– Я – Андрю Циллер, – сказал он. – Вы знаете меня?
– Да, я много слышал о вас.
– А я знаю вас, – продолжал м-р Циллер, – по вашей защите Карла Фишера. Я случайно попал тогда в суд и слышал вашу речь.
Адамс нахмурился. М-рь Циллер внимательно смотрел на него, и выражение его глаз стало мягче.
– Сидя дома у окна, я увидел вас и сразу узнал. Не зайдете-ли ко мне?
Адамс последовал за ним и вошел в громадную прихожую, которая аркою отделялась от целого ряда роскошно обставленных комнат. М-р Циллер провел его в библиотеку и они уселись за большим столом, заваленным книгами.
Как быстро меняется человек! Несколько месяцев тому назад Адамс, сидя в мягком, удобном кресле этого роскошного кабинета, стал бы придумывать как бы так воспользоваться новым знакомством, чтобы самому поскорее добиться славы и богатства. Но теперь перед его глазами постоянно стоял грустный образ Карла, сквер, несчастные обездоленные люди, тащившиеся по улицам, и его поражал контраст между окружающей его роскошью и ужасной нищетой тысячей людей.
– Я отлично помню всю вашу речь. – Дружелюбный тон м-ра Циллера совершенно смутил Адамса. Он поднял голову и встретил устремленный на него пристальный взгляд острых глаз.
– Я зашел тогда в суд повидаться с судьею Престоном и остался послушать вас. Конечно, другого приговора нельзя было и ожидать, несмотря на все ваши старания.
Он улыбнулся и с досадою махнул рукою.
– Да, вы, пожалуй, правы.
– Делать нечего, приходится мириться с фактами, – любезно сказал м-р Циллер. – Такие речи, как ваша, утратят всякое значение только тогда, когда они перестанут быть оскорбительными для судей и общественного консерватизма. Да, со временем и поводов не будет их произносить.
Адамса удивили эти слова.
– Очень рад, что вы не разделяете взглядов судьи.
– И я тоже.
– Мне очень тяжело вспоминать тот день.
– Знаю. Но мужчина должен уметь владеть собою, к чему же он годен иначе? – Проницательные глаза мягко засверкали. – Общество находится пока еще в хаотическом состоянии, но начинает уже приходить в порядок. Прошу вас, не увеличивайте хаоса.
– У меня у самого полнейший хаос теперь, – улыбаясь, сказал Адамс.
– Отлично. Я был уверен, что у вас дело дойдет до этого.
– Не понимаю, как можно стремиться к богатству, окружит себя комфортом, раз сознаешь, что все это достигается ценою несчастья других людей?
– Вы чересчур мрачно смотрите на вещи. Неужели личное благополучие основывается исключительно на несчастьи другого?
– А вы разве можете указать мне какой-нибудь другой путь?
М-р Циллер рассмеялся.
– Я недавно заводил о вас справки и мне сказали, что вы не работаете больше в Конторе Стивенсона, Логана и Барра. Насколько я понял из их слов, они очень огорчены вашим уходом.
– Теперь я снова буду работать у них в конторе.
– Я хотел бы поближе познакомиться с вами, – сказал м-р Циллер, – и переговорить с вами о делах. Одно из моих предприятий, может быть, заинтересует вас. Какого вы мнения о наших благотворительных учреждениях.
Неожиданный вопрос вывел Адамса из глубокой задумчивости и сразу оживил его.
– Думаю, что благотворное влияние трущоб отражается и на их деятельности, – ответил он.
– Вполне согласен с вами. Многие из нас поняли, в чем кроется корень зла всей нашей прославленной благотворительной организации и прилагают все усилия к тому, чтобы устранить от хорошего, в сущности, дела элемент самодовольства и презрения к бедным. Мы старимся и попутно кое чему учимся. – Он пристально посмотрел на Адамса и медленно проговорил: – Я искренно желаю, чтобы всем жилось также хорошо, как и мне. Укажите мне, как этого добиться?
– Положительно не знаю.
– С сожалению, я тоже не знаю, но первый шаг вполне ясен для меня. Мы вырабатываем теперь текст закона, по которому все дома и квартиры должны быть просторны и иметь массу света и воздуха. Наше требование может показаться, на первый взгляд, очень незамысловатым, но не забывайте, что для этого закона нам придется бороться с домовладельцами. Наш проект нанесет ущерб их интересам. Придется приложить не мало труда, чтоб добиться своего. Стивенсон очень интересуется этим делом, и, как и я, находить, что мы сумели бы отстоять наш проект в комитете и зорко следить за его выполнением, когда он будет утвержден.
Адамс с напряженным вниманием слушал своего собеседника, глаза его все более разгорались по мере того, как выяснялось важное значение только что сделанного ему предложения. Ему казалось, что все вокруг него преобразилось, просветлело. Целых два часа провел Адамс у м-pa Циллера, просматривая отчеты, планы и обсуждая с ним малейшие подробности проекта, с осуществлением которого должна была наступить новая эра в истории человеческого прогресса.
– Мистер Циллер, – горячо проговорил Адамс, подымаясь с кресла, – вы оказываете мне большую честь, приглашая работать вместе с вами.
Выходя на улицу, он инстинктивно выпрямился.
– Вот тип настоящего, бескорыстного, городского деятеля, подумал он.
Адамс направился в почтамт, приветливо кивнул клерку и взял полученные на его имя письма. Среди них резко выделялся казенный пакет из Вашингтона: прошение о помиловании Карла Фишера было отклонено.
Глава XVII
Катрину похоронили на сельском кладбище, недалеко от имения Говардов. Молли не стала терять даром времени, и вечером в день возвращения Теклы отправилась к м-сс Говард и подробно рассказала ей обо всем.
– Конечно, надо позаботиться о ней, – сказала м-сс Говард. – Пожалуйста, Молли, сделайте нужные распоряжения, позаботьтесь обо всем. Расходы я беру на себя. Скажите Майку, чтобы он сегодня же вечером съездил за гробовщиком, да кстати привез бы и доктора, надо исполнит формальности. Пусть Майк переговорить с нашим викарием. Надо попросить его, чтоб он пришел завтра утром или прислал бы своего помощника.
– Не найдется-ли у вас какой-нибудь работы для дочки?
– Сколько ей лет?
– Скоро минет шестнадцать, но она очень рослая и сильная для своих лет. Я никуда не гожусь в сравнении с нею.
– Она хорошая девушка, Молли?
– Я видела ее всего два раза, м-сс Говард, и она очень понравилась мне. Она такая опрятная, здоровая, просто прелесть. И веселая притом.
– Справится-ли она со стиркою?
– Наверное.
– Хорошо, я исполню вашу просьбу, возьму эту девушку.
На следующее утро в ворота въехали дроги и остановились около домика привратницы. Гробовщик и Майк вдвоем вынесли простой черный гроб и поставили его на дроги. Затем из домика вышел викарий с молитвенником в руках, за ним следовали Молли и Текла. До кладбища было не далеко и все пошли пешком за гробом. Через каменные полуобвалившиеся ворота дроги направились на кладбище, и, проехав немного по заросшей травой дороге, остановились возле только что вырытой могилы. Гроб подняли с дрог и опустили на веревках в глубокую яму. Викарий прочел погребальные молитвы. Его молодой, мелодичный голос звучал особенно хорошо под открытым небом. Со всех сторон доносилось щебетание птиц. Легкий ветерок пробегал, шелестя по засохшей траве, веткам кустов и листьям тополя. По дороге, за оградой кладбища проехала телега и Текла вспомнила вчерашнего возницу, так охотно вызвавшегося помочь в её горе. Вспомнила она, как мать спала у неё на коленях, как прижимал Карл к своей груди её седую голову, гладил и целовал ее. Живо представила она себе желтенький домик на улице Ван-Бюрен, отца за работой в своем садике и мать с бесконечных вязанием на крылечке. Ей стало невыразимо тяжело. Все побросали на гроб по пригоршне земли, Текла не выдержала, обняла Молли и отошла от могилы.
На новом месте Текле жилось отлично. Прошло несколько месяцев и она вдруг прихворнула, но быстро поправилась и не сообразила даже, что с ней произошло. О матери она горевала недолго и вскоре утешилась. Весело распевала она за работою и так надоела, наконец, своим пением ворчливой кухарке, что та приказала ей замолчать и не мешать ей своим криком.
Она была в большой дружбе со всеми конюхами и этим восстановила против себя одну из горничных, которая стала распускать про нее разные сплетни. Старика садовника Текла удивляла своими познаниями в садоводстве и он скучал, если она не заходила к нему поболтать после работы. Она ходила гулять с Молли и часто ездила в город с Майком. Все её мечты о будущем сосредоточивались на отце. Она все чаще и чаще призадумывалась о том, что ей предпринять, когда его выпустят из тюрьмы. Она мечтала получить, как Молли, место привратницы, взять к себе отца и дать ему возможность ухаживать за своих собственным садиком.
– Мне бы хотелось пристроиться здесь где-нибудь по близости, – говорила она Молли. – Не хотелось бы уезжать далеко от её могилки.
– Может быть, м-сс Говард порекомендует вас кому-нибудь. Тут много поместий. Я поговорю с нею как-нибудь об этом.
Итак, Текла была счастлива. Надежда на светлое будущее, веселые разговоры с конюхами, общество доброго старика садовника, Майка и Молли вполне удовлетворяли ее. Ей было необходимо любить кого-нибудь, без этого она не могла быть счастлива и потому-то она так и мечтала поселиться вместе с отцом. Как мало она требовала от жизни!
Как-то раз, возвращаясь вечером с кладбища, она почувствовала острую боль в боку. Боль была настолько сильна, что у нее захватило дыхание и она принуждена была присесть на дороге. Уже несколько раз ощущала она эту боль, но не в такой сильной степени. Боль не утихла еще совсем, когда она вернулась к Молли.
– Мне как-то не по себе, – испуганно сказала она.
– Вы больны, Текла? Вы так побледнели.
– У меня ужасные боли. Они начались вдруг и вот до сих пор не проходят. – Она провела рукой по платью и вопросительно взглянула на Молли. – Как вы думаете, что такое со мною?
– Вы бы лучше сказали экономке, что вы больны и попросили бы доктора прописать вам какое-нибудь лекарство, хотя сама я не очень то им верю. Обыкновенно у вас очень хороший вид.
Боль прошла и Текла не заикалась более о ней. Через несколько дней боли опять возобновились, но Текла никому ничего не сказала. У неё появилось странное ощущение: она чувствовала свое тело. Она видела, что внутри у неё происходить что то, но что именно не понимала. И она инстинктивно молчала.
Прошло довольно много времени, прежде чем Текла поняла, что с ней происходит. Объяснила ей все Молли, которая сама испытывала тоже, что и Текла. По секрету сообщила она Текле о своей беременности и недовольным тоном прибавила:
– Я просто в отчаянии. Пока мы совсем не хотели иметь детей.
Тут только Текла поняла, что с ней, и ей вдруг стало страшно. Она не знала, как ей быт. На сострадание людей нечего было рассчитывать, она сама не раз слышала, каким тоном говорили о девушках-матерях.
Прислуга стала вскоре громко делать замечания на счет её изменившейся фигуры и даже Молли и Майк стали как-то странно относиться к ней. Враждебные отношения сильно тревожили и мучили Теклу. Она стала избегать людей и положительно теряла голову, не зная, что ей делать. Убедившись, что Текла действительно беременна, ревнивая горничная тотчас же отправилась к экономке и рассказала ей все.
– Никто из нас не будет служить с какою-то девкою, – дерзко заявила она. – Выбирайте между ею и нами. После этого заявления экономка обратила особое внимание на фигуру Теклы и затем велела позвать ее к себе.
Всегда вежливая и любезная с господами, экономка не стеснялась в выражениях, когда приходилось иметь дело с прислугою.
– Как вы смели поступить сюда в таком положении, – сказала она презрительно. – По вашему у нас здесь родильный приют, что-ли?
Текла пристально посмотрела на экономку, щеки её пылали, глаза сердито мигали. Не сдержись экономка во время, дотронься до неё хоть одним пальцем, а у неё так и чесались руки от желания ударить Теклу, и между ними неминуемо произошла бы драка.
– Соберите сейчас же ваши вещи, я пойду к м-сс Говард и доложу ей, что вас необходимо рассчитать.
М-сс Говард не позволяла ни нанимать, ни рассчитывать прислугу без её ведома. Она считала себя ответственной за благоденствие своей прислуги. Она не допускала в своем доме гонений и несправедливостей, но дальше прописной морали она не шла. Как у всякой богатой, светской женщины, у неё было много общественных обязанностей и потому она зачастую полагалась на отзывы о прислуге своей экономки. Она была очень огорчена, узнав о несчастии, постигшем её веселую, быстроглазую прачку. Вся эта история была ей очень неприятна: м-сс Говард не любила вмешиваться в подобных случаях, да кроме того досадно было лишиться такой хорошей работницы.
– Я сама поговорю с нею, – сказала она. – Пришлите ее ко мне, м-сс Уилльс.
М-сс Говард была очень занята: с минуты на минуту ожидала она приезда гостей из Нью-Йорка. Как только Текла вошла в её уборную, она тотчас приказала горничной уйти и заговорила вслед затем мягким, ровным голосом:
– Я очень огорчена, моя милая. Я считала вас такой хорошей девушкой и желала, чтоб вы остались служить у меня.
Весь гнев Теклы моментально пропал. Глаза её заполнились слезами. Она молча стояла, опустив голову, вся фигура её дышала грустью.
– Зачем вы это сделали? Разве вы не знаете, как это дурно и стыдно? Вы так еще молоды, только что начинаете жить. Если бы не этот позор, вы с вашей красотою и здоровьем…
М-сс Говардь, вдруг, не докончив фразы, замолчала. Девушка положительно интересовала ее, и хотя смутно становилась понятна её психология. – Ваш любовник служит у нас? – спросила она.
Удавленная таким прямым вопросом, Текла подняла голову, и, встретив устремленный на нее дружелюбный взгляд, отрицательно покачала головою.
– Скажите же мне, кто он? Если мне удастся его разыскать, я заставлю его жениться на вас.
Щеки Теклы горели лихорадочных румянцем. Она утерла рукавом слезы и опустила глаза.
– Вы не хотите мне сказать?
– Я…я не знаю.
М-сс Говард не поверила ей и решила, что Текла лжет.
– Удивительно сколько эти девушки готовы вынести и перестрадать, лишь бы не выдать бросивших их возлюбленных, – подумала она, взглянула на часы и сказала рассеянно:
– Очень жаль. Вы приехали сюда, кажется, из Нью-Йорка? Лучше всего для вас вернуться в город и переговорить с ним. Быть может, он согласится жениться на вас. Если же он откажется, отправляйтесь в приют для беззащитных девушек. Вы знаете, где он помещается?
– Да, мадам.
– Вот и отлично. Уход за вами будет великолепный.
Через полчаса Текла вышла из дому. В руках у неё был небольшой узелок. Не желая встретиться с Молли, она пересекла лужайку, пробралась лесом до изгороди и перелезла через нее. Очутившись на проезжей дороге, Текла машинально отправилась в Синг-Синг. Только отец оставался у неё теперь, но скоро у неё будет еще и ребенок. Немудрено, что ее влекло к тюрьме, где томился единственный дорогой ей человек.
Я не стану подробно останавливаться на последующих месяцах, в течение которых она постоянно меняла места. В приличных домах никто не соглашался нанять ее. Она прожила всю зиму в Синг-Синге, зарабатывая деньги мытьем полов в очень подозрительных притонах. Она охотно ходила стирать и взамен ее кормили и давали приют на ночь. Если не было работы, она просила милостыню и ночевала где-нибудь в сарае. Приходилось терпеть всевозможные лишения, неприятности и надо было только удивляться, как она еще жива.
Её девочка родилась в сарайчике прачки, у которой Текла стирала белье. М-сс Флаберти, вдова с двумя детьми, сочувствовала Текле, и, как чумы, боялась всяких приютов, и потому, когда приблизилось время родов, прачка приютила ее у себя. Через несколько дней после родов, Текла была уже опять на ногах и за работою. Белья накопилось у прачки за её болезнь целая груда, и она весело принялась стирать и гладить, присматривая в тоже время за мальчиками м-сс Флаберти и за своим ребенком.
Три месяца провела Текла в доме прачки, всецело поглощенная своим ребенком, и, радуясь тему, что у неё есть хоть такой убогий кров для девочки. Когда Кати была здорова и весела, то Текла была беспредельно счастлива, но стоило только ребенку немного прихворнуть и мать приходила в полное отчаяние. Если ребенок плакал, Текла волновалась. Однажды вечером, когда она, сидя на пороге дома, кормила ребенка грудью, ей пришла в голову мысль, что необходимо сшить девочке белье и удалить ее поскорее из дома вечно пьяной теперь и скандалившей м-сс Флаберти.
Заботы о ребенке невольно как то отразились на отношениях Теклы к старику отцу. Отец, может быть, будет также нуждаться в её поддержке, как нуждалась в этом, последнее время, мать. По тюремным правилам свидания давались через каждые два месяца. Текла аккуратно навещала отца и с каждым разом находила его все более и более изменившимся: память его заметно слабела, здоровье тоже. Весть о смерти Катрины глубоко потрясла его. Сгорбившись сидел он за плетением веревочных половиков, совершенно разбитый и подавленный своими личными несчастьями и теми невзгодами, которые свели в могилу его Катрину. О том, что у Теклы ребенок, он ничего не знал, во время беременности она ни разу не была у него, а навестив его после рождения девочки, она умолчала про нее. Ей не хотелось нанести ему новый удар и это заставило ее молчать. Она знала, что отец не будет ни презирать, ни упрекать ее, но станет еще более беспокоиться и волноваться за нее. Она вскоре убедилась, что когда он выйдет из тюрьмы, ей придется взять на себя все заботы о нем.
Мысль о доме и новых обязанностях не давала ей покоя. Необходимо было раздобыть работу. Не никуда не брали на место с ребенком и по неволе ей пришлось прожить у прачки до осени.
Она подумывала о возвращении в Нью-Йорк, надеясь, что Эмелина поможет ей, когда узнает все, но ей как то не хотелось обращаться к сестре. Может быть, удастся пристроиться в складе или на фабрике, а ребенка можно будет оставлять у кого-нибудь на день. В Нью-Йорке легче найти работу. Осень быстро приближалась, нечего было думать оставаться здесь на зиму, необходимо, не медля, отправиться в город и разыскать там Эмелину.
В последних числах октября перешла она Королевский мост. Целую неделю добиралась она до Нью-Йорка, останавливалась по дороге в трактирах и салонах, если находила работу и можно было переночевать там. Она заработала за это время всего два доллара и кроме этих денег у неё не было ничего.
Было двенадцать часов, но она торопилась и не стала терять времени на еду. Она села в вагон трамвая, затем пересела в трамвай, идущий по Третьей авеню, и доехала до Тридцатой улицы. Дойдя до мастерской, где работала Эмелина, она открыла дверь и с сильно бьющимся сердцем вошла в комнату. Ей не верилось, что сестра может не обрадоваться ей, но сама она не могла простить Эмелине последнюю ужасную сцену. Может быть, Эмелину рассердит её неожиданное появление. Она направилась к дверям, решив подождать сестру на улице. – Что вам нужно?
– Здесь Эмелина Фишер?
– Мисс Фишер? Нет, она уже несколько месяцев, как ушла от нас.
– Она ушла? Куда?
– Не знаю.
Увидев перед собою широко раскрытую дверь, Текла быстро вышла на улицу. Она не знала, что ей предпринять теперь. Нельзя было расчитывать найти место, где бы ее согласились держать с ребенком.