Глава третья
Далёкая и поначалу неопознанная боль медленно выбиралась из тёмных закоулков ментального подземелья. Вместе с ней просыпался и знающий её мученик. Явление Ивана Ивановича миру происходило не совсем стандартным образом, и он вливался в реальность так же, как потоки воды в резервуар с витиеватой системой полостей. Протягиваясь во времени, он разместился внутри ограниченного сосуда, весьма восприимчивого к всякого рода коликам и прочим судорогам. И даже заметил, что при нём имеются открытые глаза. Оставалось лишь обозревать ими местную панораму.
Окружающая обстановка расплывалась в призме затуманенного зрения, но вскоре он стал различать очертания предметов и припоминать их значения. Он оказался лежащим в постели в окружении одного человека. Во рту чувствовался горький привкус знакомого лекарства. Когда сознание окончательно пробудилось, Иван Иванович распознал близкий голос.
– Ну что ты, мученик? Так и норовишь удрать от меня – оставить всё хозяйство на старую женщину? Хорошо, что на сей раз врача вызывать не пришлось – быстро очухался! – Анастасия Владимировна, пенсионерка преклонного возраста, сидела на стуле подле кровати, положив свою ладонь на ладонь мужа. В голосе её чувствовались душевное облегчение и едва сдерживаемое хныканье.
– Куда ж я удеру-то, окаянная, если система замкнута? – процедил сквозь редкие зубы Иван Иванович, смакуя привкус валокордина.
– Ох, а ты всё про свою кванто́вую физику! Как чувствуешь себя, «система»? Приступ же был у тебя – третий на веку твоём. Так и говоришь: «Пойду-ка прилягу, что-то нехорошо мне», а после прям в постели и хватануло… Я сперва замешкалась, но почуяв неладное, следом за тобой побежала, а ты уже – всё, готовый… Пока за лекарствами кинулась… Пока на язык закапала… Ты и очухался, – жена обрывками фраз доложила обстановку.
Слушая её, Иван Иванович больше обращал внимание на саму Анастасию Васильевну, как будто бы изучал жену впервые. Перед ним сидела худощавая осунувшаяся женщина, на измученном лице которой просматривались миниатюрные детские черты. И эти черты ребёнка, и этот отпечаток тягости равномерными контрастами сливались в одном портрете.
– Сколько ж это я провалялся-то?
– Слава Богу, не более минуты! Зато так успел меня напугать, что уже проклинать хотела. Да простит меня Господь! – перекрестилась взволнованная женщина. – Вот так лежишь и не двигаешься. Глаза – закрыты, рот – открыт, голова – назад. Хорошо, синеть не стал. Говорят, оно есть признак того…
– Не более минуты? – вежливо перебил её Иван Иванович.
– …А? Да! Ну пока рылась в аптечке. Я мигом такие дела выполняю. Как ты? Как чувствуешь себя?
– Эх, помирая – воскресаю, хе-хе! – махнул рукой муж. – Знаешь, сейчас я тебе такое расскажу…
И в этот момент с Иваном Ивановичем случилось непредвиденное дело. Он-то полагал, что сейчас начнёт ораторствовать без умолку, докладывая жене всю подноготную о себе и мире. Но как только открыл рот, на него нашёл так называемый ступор. Воспоминания стремительно уходили в забвение, как это часто бывает со снами. И чем больше Иван Иванович вживался в действительность, тем туманнее становилась приключившаяся с ним история, которую способен проштудировать разве что читатель. Единственное, что осталось при нём – это чувство глубокого умиротворения в груди или даже во всем теле. И теперь же разум пожилого мужчины действовал под руководством интуиции.
– Что? Что умолк-то?
– Знаешь, вот что я хочу тебе сказать! – задумчиво произнёс Иван Иванович, глядя куда-то в воображаемую даль, и продолжил: – Давай-ка мы останемся здесь, загородом, уж до конца. А дети будут в гости наведываться. Передумал я переезжать. Всю свою заначку на хозяйство пущу. Главное, чтоб ты в согласии была.
– Так я ж всегда против города выступала. Забыл? Только вот ты всё планы наперёд строишь-строишь… Но выполнишь ли?..
– Выполню! – твёрдо парировал муж.
– А что это ты вдруг?
– Какое-то глубокое ощущение у меня, знаешь? Такое подлинное и весьма серьёзное! Меня мигом перестало что-либо интересовать: вся эта суета… барахло, магазины… водочка, закусочка… туда, сюда… вся эта политота… Что оно и куда? Как будто бы сейчас всё рукой сняло, и ничего не хочется. Даже отлегло от души. В мире есть нечто более значимое, понимаешь? Нечто величественное и родное. Мировое! Оно никогда не обидит и никогда не оставит в печали. Оно есть вечное счастье, Анастасия!
– Ой! Всё! Поди, в Бога уверовал.
– Уверовал! Точнее, знаю. Точнее, чувствую. В общем, нам нужно быть вместе.
– Да уж сорок лет как…
– Да нет же! Не о том я! Роднее надо быть, роднее. А-то мы с тобою, как порядочные люди, лишь только долг свой исполняем перед детьми. Будто бы так и живём – из-за отсутствия альтернативы в этом неблагодарном мире. На что уповаем? Вот и ты, смотрю, совсем печальная стала, а в молодости рот от хохота не закрывался. В общем, не стоит так…
Так и читал лекции весь вечер, а под конец ушёл в дебри философии. Анастасия Владимировна слушала мужа и думала, что у него это последствия остановки сердца протекают. Мол, поболтает-поболтает, а позже забудет и вернётся к жизни мирской. Ведь человек же обычный, а не какой-нибудь святой Павел. Да и она уж привыкшая к всему этому мещанству. Но спустя месяцы жена обнаружила, что столкнулась со случаем весьма незаурядным. Иван Иванович всё преображался и преображался! Складывалось впечатление, что с ней живёт совсем иной человек, только при старом пузе, привычной лысине и утиной походке. Хотя нельзя сказать, чтобы он стал совсем уж другим. Скорее, предстал каким-то доработанным, доведённым до ума что ли. Ведь Иван Иванович всегда и везде слыл неплохим человеком, но был отягощён пороками, кои Анастасия Владимировна списывала на возложенную на неё карму. Но теперь же грешки его, большие и малые, раз за разом улетучивались, как если бы кропотливый скульптор отсекал лишние шероховатости на каменном изваянии…