– А ты гляди на вещи толково, ибо жизнь такова, каковой её делают наши взоры, хе-хе! – поясняет персонаж и парирует: – Я вот тоже на тебя тут посматриваю и думаю, почему у тебя нет ни рук, ни ног, ни головы, ни тела?
– Ибо я весь в «Отца»…
– Ибо ты веруешь в то, что приличные творения заносят в кавычки, доверчивый! Вообрази, что у тебя есть уста, и закатывай те в вечности… ладно, сие здесь не надо – а-то замучаешь зрителя. Можешь ли ты, дерзновенный, считать «батей» Того, Кто тебя мыслит?
– Того, Кто меня мыслит?
– Ну не наоборот же. Или ты полагаешь, что иллюзия способна помыслить Создателя своего? Хе-хе-хе… Какой башковитый! Хорошо, тогда скажи, каков Он?
– Немыслимый.
– Вот! Теперь я слышу песнь ответственного мужа. Дайка я тебе вручу орден «Героя нашего цеха». Только вот думаю, с бантом тебе пойдёт или без банта?
– Да ты лучше поведай мне, умник, что сие всё означает?
– Ладно-ладно! Я просто испытываю тебя. Поведаю тебе я обо всём, коли жаждешь грызть граниты тайного. Сначала глянь на то, что приволок вместе с собой.
Иван Иванович вновь обращает внимание на тот условный холст, который разворачивается, как диковинная киноплёнка. Теперь он видит не только сцены из личной жизни, но и многое иное. Вся история человечества предстаёт одним сплошным древом, расползающимся на мириады событий, связей, драм и попросту ветвей судьбы. При этом он ощущает какую-то свою причастность к каждому человеку и даже всем людям разом, словно является гигантским и многоликим организмом. Неужели он, Иван Иванович, несёт личную ответственность за жизнедеятельность этого гиганта? Но и оно оказывается лишь только звеном в цепи Мироздания. Ибо вся жизнь Вселенной преспокойно умещается в его восприятии и виднеется как на ладони, что заставляет Ивана Ивановича осознавать свои нескончаемые масштабы и чувствовать, будто бы он и есть сама Вселенная. А не является ли он?..
– Тише-тише! Только не возомни себя Богом вновь! – тут же слышится голосок смешарика как замечание к мыслям Ивана Ивановича.
– Вновь? – переспрашивает человек, измученный квантовой физикой.
– Вновь!
– То есть ещё раз?
– Ты всё сотрясаешь меня своим интеллектом, любознательный! – отвечает мультик, но без насмешки. Просто для нашего гостя всё ещё необычно в мире настоящего членить время на прошлое и будущее.
– Я здесь уже «был»?
– Бывалый ты, бывалый!
– А «потом»… – бубнит себе под нос Иван Иванович, налаживая связь с воспоминаниями.
– Был да сплыл, – помогает другу смешарик.
– А сейчас…
– А сейчас приплыл ты, браток, приплыл.
– Но я не помню, когда прежде считал себя Богом?
– А тебе ещё всё припомнят, дружок, припомнят… Но ты не бойся того, ежели ты у нас такой «хорошенький-приличный да в туфельках отличных». Ты просто чуток побаивайся, но улыбайся, хотя, впрочем, ты и так… Ну а теперь поведаю я тебе о том, о чём некоторые даже не подозревают. Знай же, несведущий, мы есть всегда! Хоть тысячи раз заходи сюда и столько же выходи отсюда, хоть неустанно рождайся и помирай там, в иных мирах своих, всё равно, ни ты, ни я, никто и никогда не отыщет край начала и край конца, как и границы меж ними. Ибо бытие и небытие являются самими собой только друг перед другом, только во взаимном сравнении и только взятые вместе. Но они не то же самое, что две скреплённые детали: обе идеи представляют собой двоякий образ одной и той же мысли, созерцаемой Творцом, и посему бытие лежит в пределах небытия, а небытие лежит в пределах бытия. В таких условиях две несовместимости, бесконечное и нулевое, стремятся разойтись по разным сторонам к своим законным границам. Но поскольку двоякий оксюморон замкнут на себя, то заключённые в одно противоречия переливаются в круговом движении: выходя друг из друга – друг в друга же входят, а входя друг во друга – друг из друга выходят. Ни то, ни другое не выступает во всей красе, и каждое ограничивается мерой своего проявления: бытие воплощается в начинании, а небытие познаётся в окончании. И восходит начало в заходе конца, и заходит конец в восходе начала. Смысл выведенного ребуса в том, что сия мифическая реальность исчезает на подступах к смерти и появляется на подступах к жизни. Умирая – оживает…
– Очень напоминает часы вечности Льва Алексеевича…
– Так вот потому для нас тут не существует краёв, как и нет середины. Ибо меж началом и концом ничто не возлежит, кроме Творца: с Его мысли всё разворачивается и на Его мысли всё сворачивается. Так происходит круговорот Любви в природе! Она течёт от Создателя к Создателю через нас, как по бесконечному тоннелю, а мы же по воле своей отдаём Ему то, что по воле своей от Него принимаем. Ввиду нашей умеренности мы, конечные, вмещаем в себя вечное. Вот так! А Творец левее всех левых, правее всех правых и центральнее всех центровых, хе-хе-хе… Мы тут диалектику учили не по Гегелю, странник, и у Маркса не спрашивали. Ох, и не силься того понять, а не то снова сломаешься…
– Я ещё студентом учился не вникать в непостигаемое. Но слушать тебя интересно.
– Ну так вот! Давеча возомнил ты себя Богом! Всё выступал да выступал, мол, ежели ты сам по себе такой безначальный да бесконечный и сознаёшь житие свое, то и нет над тобою Создателя. В пылу своего хвора ты обозвал Творца «мифом сотворённым», возвеличился и взял на себя непосильное. «Мне Солнца не надо – Я сам себе Cветоч», «Мне правил не надо – кладу на всё вето», «И всё что незримо – пущай идёт мимо» – вот такие выступления ты здесь устраивал. Ну что тут делать? Ну сам – так сам. Пожалуйста! Вперёд! Но гордыня твоя вышла за пределы умеренного, и лопнул наш «истинный да несотворённый» от жадности. И треснул мир напополам! Одна половинка – хрусть, туда! Другая – хрусть, сюда! А меж ними – ещё и ещё половинки: туда, сюда, туда, сюда… И тишина…