На половине пути Нессельрод, наконец, услышал мой зов. Обернулся – рубаха нараспашку, колесом подымалась и опускалась грудь. Дышал он быстро, а вода вокруг гиганта была багрового цвета. Завидев меня, Нессельрод крикнул: «Рад тебя видеть, Александр!». Я не решался подходить ближе, и мы обменивались криками в сажени друг от друга. «Ты ранен?» – спросил я. Нессельрод неожиданно расхохотался. «Как приятна твоя забота обо мне! – пробасил он, – Но ты прав. Я больше не жилец на этом свете». Я спросил, что произошло на мысе. Нессельрод молчал. Когда он заговорил, я услышал совсем не то, что ожидал. «Здешние шаманы верят, что если человек умирает от болезни, то попадает в Ад. Потому что болезнь приносят злые духи – сказал он, – А вот если кто умирает после сражения или от раны, то он возносится на Небо». «Пойдем со мной! – вскричал я, – Мы тебе поможем!». Я лгал, Анна, бессовестно лгал. Я видел сколько крови потерял Нессельрод. Ни один доктор уже не мог бы ему помочь. «Помнишь, что я тебе говорил про вольность? Тогда, в кабаке? – спросил великан с горькой улыбкой, – Хоть мы говорим по-разному, но в этом с поляками едины. Без вольности жизни нет. Сходи на Шаманку, погляди вниз на скалы. Там найдешь, что ищешь». С этими словами он развернулся и продолжил свое шествие в пучину. Сколько я не звал его, он будто меня не слышал. Вскоре над его головой схлестнулись волны. Байкал забрал его.
Озеро дышало огромным зверем, буруны кидались на меня, будто пытаясь утащить в глубину вслед за ним. Я возвратился на берег, надел сапоги и поспешил на мыс. Подошвы едва держались на мокрой поверхности. Цепляясь за уступы, я постепенно достиг вершины. Камни наверху были темными от засхошей крови. Я предположил, что здесь-то и получил смертельную рану Нессельрод. Но кто нанес удар? Я присел на корточки и посмотрел на подножие мыса, туда, где волны с грохотом разбивалась о камни. Моя догадка оказалась верна: отступившая вода оголила распластанное на камнях человеческое тело.
Я спустился вниз, хватаясь за редкие выступы. Молился, как бы не полететь вслед за этим несчастным. У подножия я смог хорошенько разглядеть тело. Череп бедолаги был расколот надвое, а кровь из головы обагряла камень. Однако это был не Потоцкий, как я поначалу думал. Лица погибшего я никогда раньше не видел. Судя по простой одежде, был он одним из заключенных. В правой руке его был зажат клинок. В момент смерти он так и не выпустил оружие из рук.
На поясе умершего висел увесистый мешочек. «Там ты найдешь что ищешь», вспомнил я слова Нессельрода. Я перекрестился и осторожно снял мешочек. Развязал его и увидел внутри знакомый образ. Это была игрушка – золотая юла. Точно ее я видел в хижине Потоцкого! Но где же был сам Потоцкий? В голову начинало закрадываться нехорошее предчувствие. Я удостоверился, что у подножия мыса больше ничего нет и поспешил обратно в Култук с фигуркой в кармане.
Мне оставалось исследовать только одно место. Я спросил местных, где жил Нессельрод, и отправился в его жилище.
«Здравствуй, царская ищейка.
Если ты это читаешь, я уже очень далеко. Или меня уже нет на этом свете. В любом случае, даже царская армия меня не сыщет. Ты был прав. Я все знал о восстании. Не сказал тебе, потому что был у меня свой план. Я нашел женщину в поселке. Красивая, работящая, любит меня. Мы хотели сбежать, как все начнется, спрятаться в глуши тайги. Там бы нас никогда не нашли. Только вот денег у нас не было.
Дальше сам понимаешь. Вещица у поляка была ценная. Китайцы бы за нее дали щедро. Только крови я проливать не хотел. Когда началось восстание и забрали лошадей, Потоцкий бежал. Я все обыскал в его жилище: вещицу он взял с собой. То есть, я так думал поначалу. А потом увидел, как Гришка Скарабей копает землю у тракта. Кругом бедлам, кони брызжут слюной, люди кричат, а он ни в чем не бывало работает. Я подошел спросить, почему этот мерзавец не спасается. А он бросил лопату и побежал от меня, как от прокаженного. Я подошел, копнул землю. Это был Потоцкий.
Если никто не потревожил эту впопыхах сделанную могилу, то его тело до сих пор лежит на том участке тракта, рядом с которым недавно соорудили мост. Я же отправлюсь за Гришкой. Знаю, где он змеей ядовитой схоронился.
И последние мои слова тебе, Александр. Не возвращайся в Петербург. Оставайся здесь, в Сибири. По что тебе пресмыкаться перед царем и его лакеями, когда тут такая свобода тебе открылась? Найди себе женщину, построй дом и живите в радости до ста лет! А в столице ты будешь жить среди потерянных людей, среди слепцов и глупцов. Ты чувствуешь, что грядет? Да скоро все это почувствуют.
Грядет война. Большая война, равной которой еще не было. Наступит тот самый grand soir, о котором кричали французы, наступит во всем мире! Один народ вцепится в глотку другому. И каждый захочет насадить на кол голову своего соседа. Только у нас, в Сибири, будет мир и благодать.
Прощай, мой друг»
Таково было содержание записки, которую я обнаружил в его хижине. Тело Потоцкого нашли в том месте, которое указал Нессельрод. Вернувшись в штаб, я передал Дувингу новость. Штабс-офицер только прыснул в ответ: «И поделом! Меньше мороки!». Настроение у меня в тот день было скверное, и я сразу откланялся.
Уже неделя минула с того дня. Я сижу и гляжу в окно, за которым воет холодный ветер. Треклятая фигурка волка стоит передо мной на столе. Из-за нее погибли Потоцкий и Нессельрод. Первый был слишком горд, чтобы расстаться со своим сокровищем. Другой позарился на вещицу, ведомый жаждой наживы. Хотя так ли хотел Нессельрод наживы? Прежде всего он жаждал свободы. «Без вольности жизни нет» – были его последние слова там, на Байкале. Вспоминая встречу нашу в Култуке еще до восстания, я не мог отделаться от впечатления, что передо мной лишь блеклая тень моего старого знакомого. Будто душа его уже давно отошла из этого мира, а тело лишь продолжает раз и навсегда заученные движения. Нессельрод был узником, и, не получись его план, он не надел бы оковы обратно. Если он не мог жить вольным человеком, то всегда мог погибнуть вольной смертью.
Ну что же, сестра, время рассказать тебе про мой сон. Именно он стал причиной этой сумбурной записи. Сегодня я долгое время не мог сомкнуть очи. Когда же наконец заснул, то привиделось мне, что получил я приглашение к царю в Зимний дворец. Цель визита осталась неясна, но был приглашен не только я, но и все товарищи мои по службе, когда я работал для Третьего отделения в Петербурге.
Все мы стояли в Георгиевском зале, перед троном монарха и ждали, пока он начнет речь. Царь поднялся с места. На нем был белый мундир, без всяких украшений и знаков отличия. Он сделал шаг навстречу и сказал: «Я дарую вам всем свободу. Поступайте как вам будет угодно». Все захлопали, и я тоже. Внезапно я понял, что вокруг меня уже не товарищи мои, а простолюдины: справа булочник, у которого я покупал утром хлеб, передо мной газетчик, позади портной и рабочие. Все они глядели на государя с презрением и яростью во взгляде. «Царь должен умереть!» раздался крик. Ему вторил другой, и вскоре вся толпа взорвалась в едином порыве. Люди скандировали «Смерть царю!», «Истинную свободу!». «Очень хорошо, – с достоинством отвечал монарх, – Я готов». Толпа застыла в нерешительности, а затем кто-то бросил в царя копье. Оно попало точно в цель, пронзило государя точно в грудь, выйдя с другой стороны. За ним полетело следующее, и еще одно. Вскоре фигуру правителя накрыл град из орудий. Он стоял, пронзенный десятком копий, и не двигался с места. Не кричал от боли, не стенал, лишь молча взирал на нас. Когда избиение было окончено, раздался его голос «Александр, подойди». Он обращался ко мне. В наступившей тишине я приблизился к царю. Какой же непередаваемый ужас охватил меня, Анна, когда я увидел, что с туловища государя нашего на меня взирала голова Нессельрода. «Добро пожаловать на вечер царизма», – вкрадчиво сказал он.
Я проснулся в холодном поту, и сон больше не шел. В отчаянии я схватился за бумагу и перо и перед тобой сейчас результат моей тревоги и волнения. Ну вот, сестра, я высказался, и на душе сразу стало легче. Увижу ль вновь твой силуэт, Анна? Придешь ли? Успокоишь? Без тебя в этом мире мне совсем невыносимо. Не проходит минуты моей жизни, чтобы я не чувствовал пустоты в своем сердце. Оно уже давно бьется за двоих – за тебя и за меня. Великую тоску мою по тебе не заполняет ни церковь, ни служба. И только в снах, только во снах, я порою чувствую твою близость и меня наполняет ощущение единства. Моменты эти настолько редки, что отзываются во мне сильными эмоциями. Будучи младенцем, я звал тебя по ночам, мой крик мешал родителям заснуть. Маманька наша никогда не понимала причину, злилась на меня. Но ты все это знаешь, я верно пишу об этом в каждом своем письме.
Вечно любящий тебя брат Александр. Иркутск, 14 июля 1866 года»
***
– Ничего себе, – сказал я, откладывая листы с записями своего предка в сторону.
Мама не ответила. Она курила сигарету. Мы сидели на скамье-качельках на терассе хостела, а перед нами покачивались великаны-ели. Закатное солнце выглядывало из-за верхушек деревьев, освещая землю редкими лучами. В стороне от нас, за заборчиком, что отделял терассу от небольшого дворика, Дорота и Дарья резали овощи для барбекю. В отдалении слышался гулкий стук топора: Матей колол поленья возле шопы. Дима с ручкой и блокнотом в руках ходил по дворику туда-обратно и что-то бормотал себе под нос. Для картины большой семейной идиллии не хватало дедушки. Он мог… не знаю, хотя бы ворчать? Интересно, впрочем, куда он запропастился. Не видел его с момента возвращения из суда. Наверное, сидит в номере, строчит что-нибудь как всегда.
– Это все? – раздался голос мамы. – «Ничего себе»? Это тебе пришло в голову после чтения документа XIX века? Хотя ты литературу не очень любишь, я знаю.
Почти разочарование в ее голосе. Моя реакция ее огорчила или вдобавок содержание текста? Я вернулся мыслями к написанному.
– Где, ты говоришь, получила эти записи? – спросил я.
– В московском архиве, – ответила она, выдохнув облако дыма, – А до этого они лежали в иркутском архиве. Только в прошлом году их переправили. Хорошо хоть не списали. Вот почему я так долго не могла ничего разузнать.
– Постой. Это невозможно. Как это письмо могло лежать в иркутском архиве, если оно было адресовано в Петербург? Его сестре Анне, так понимаю?
– Ах да, ты ведь не знаешь, – мама смяла бычок сигареты о пепельницу из жестяной банки. – Меня сначало тоже озадачило, что Александр не отправлял своих писем. А потом я покопалась в его биографии. Оказалось, что у него была сестра-близнец, которую звали Анной. Только она умерла от чахотки в возрасте шести месяцев. Однако все письма, что мне удалось найти, он адресует ей. Они никогда не были отправлены. Сдается мне, что для Александра они служили своеобразным дневником.
Вот оно как. Одинокий близнец, получается. И все-таки…
– Если он не отправлял письма, то мой пра-пра-пра… – я на мгновение задумался, считая в уме, – прадед остался жить в Сибири, так?
Мама кивнула.
– Думаю, да. По крайней мере, мне хотелось бы в это верить. Мой прадедушка был коренным москвичом, ну или звал себя так. А дальше… Как говорится, тьма веков, – улыбнулась она.
– И юла Потоцкого все это время была у него, – вслух размышлял я, – Судя по тексту, он вовсе не знал, что с ней делать. Ты думаешь, когда у него появился сын, то он передал ему сокровище как семейную реликвию? Я что-то сомневаюсь.
Мама поправила очки и вместо ответа потянулась к пачке сигарет. Но та оказалась пуста – лишь табачная пыль взметнулась в воздух, когда она сжала пачку в кулаке. Бросила нервно:
– Вот черт! А до магазина далеко!
Некоторое время мы сидели молча. В тишине раздавались только стук топора, скрип качелек и смех девушек во дворике. Потом мама сказала:
– Да, не такую историю я ожидала прочесть. Только это все равно не оправдывает того, что сделал твой отец.
– Но теперь мы хотя бы видим мотив, – сказал я осторожно, – Отец понял, что эта вещь – часть сокровищницы Потоцких. А в горах террористы грабили, что от нее осталось. Привези он ее к ним и скажи «Я знаю, где достать больше», и он был в деле. Ну или получил бы пулю в лоб. К счастью, случился первый вариант.
– К счастью! – с усмешкой воскликнула мама, – Понимаешь, Андрей, если бы он просто сказал, что хочет сделать, зачем берет игрушку с собой – все было бы совсем по-другому. Скорее всего, всей этой катавасии с Нагорой и родственниками тоже сейчас не было. Да что уж теперь! Лайдак твой отец, вот кто!
Я не стал спорить с ней, хотя мог бы. Да чего уж там – еще неделю назад я бы защищал отца с пеной у рта. Терпеть не мог, когда она обрушивалась с хулой на отца. Но сейчас в ее голосе было нечто иное. Будто она уже примирилась с его «предательством», а эти слова – последняя попытка выпустить пар.
– Ты вообще знаешь, что такое «лайдак»? – спросил я.
– За кого меня держишь, Андрей? – почти оскорбленно ответила она, – У нас в университете польский был дополнительным. Я, правда, редко ходила. Но «лайдака» знаю! И «волношчь» – вот то, что у Александра в тексте было – тоже знаю.
– По-моему, на русском так же. Вольность, вольношчь – только концовки разные.
Она неожиданно рассмеялась. Это был хороший знак – давно в наших с ней разговорах не было смеха.
– Я тут вспомнила еще одно слово, как заговорили про «вольность», – сказала она, – «Марудный». Бабушка Веслава так на Збигнева говорила. «Марудный ты Збышек вырос», – бывало вздохнет. А потом: «Да как и все поляки».
– Она его поляком считала?
– Кто знает? Может, шутила так. Он ведь всю молодость в Кракове провел. Учился там на медицинском – хотел хирургом стать.
– А я тоже марудный, по-твоему?
– Еще какой! – воскликнула мать, – Такой избалованный и крикливый рос! Если не по-твоему, сразу кричишь и беснуешься. Збигнев, конечно, во всем тебе потакал. А я ему говорила, что эта польская вольность до добра не доведет.
После этих слов радость в ее взгляде угасла, она произнесла, теперь с сожалением:
– Когда Збигнев исчез и ты приехал, я была в ступоре. Я ведь не знала тебя. Ты жил в Нагоре с восьми лет. Всюду с отцом. И вот нежданно-негаданно ты в Москве, один, и ясно – нужна моя поддержка. Но я даже не знала, что тебе сказать, если ты придешь на порог. Мы созванивались, ты говорил, что работаешь и у тебя все хорошо. Я успокаивала себя: «Ничего, нужно дать ему время, и все наладится. Не нужно лезть в душу». А когда все завертелось с «Плутами спектакля», было слишком поздно. Я не предложила руку помощи, и…
– Брось, – прервал ее я, – Ты же не знаешь всей истории.
У мамы часто случались такие циклы угрызений совести. Наверно, каждая мать нуждается в подобном сюжете для себя: мое дитя пошло по скользкой дорожке, потому что я не уследила. Но такое рассуждение справедливо, только если «дитя» действительно еще дитя. Если речь о двадцатилетнем подростке, в хорошей физической форме и с трезвой головой на плечах, каким несомненно был я, когда приехал в Москву, то это совсем другое дело. Хотя насчет трезвой головы это спорно.
– Ты ни в чем не виновата, – я повторял эти слова в какой уже не помню раз, – Пойти к «Плутам» было моим собственным выбором. Меня увлекли идеи Мило.
– Увлекли? – переспросила мать, – Разве ты не видел, что это примитивный анархизм в своей худшей ипостаси?
– Возможно бы и увидел, если не сеансы гипноза. Если бы не наркотики.
Теперь угрызения совести чувствовал я. Гипноз работает только, если человек верит, что он работает. Так говорил психотерапевт. Получалось, что я снимал с себя ответственность за действия в пользу «это было сделано под гипнозом».
Мы собирались каждую неделю в заброшенном здании завода и слушали его проповеди. По-другому и не скажешь. Его речь всегда проникала нам в душу – потерянным подросткам, что не в силах обуздать юношеский гнев. «Никто из нас не живет больше по-настоящему, – однажды декламировал он, стоя за трибуной, – Отныне всем правит спектакль и только спектакль. Но как разбить оковы иллюзии? Как заставить зрителей снова чувствовать, а актеров – сбросить маски? Есть только один ответ – уколоть их как можно больнее». Каждый из нас получал задания. Кто-то выпускал животных из клеток зоопарка, кто-то подстерегал педофилов во тьме переулков, а кто-то наказывал не в меру жадных бизнесменов. Мама была права – примитивный анархизм. Но мы жаждали выплеснуть копившуюся энергию, и Мило давал нам эту свободу.
Перед каждой встречей мы глотали таблетки. Я не знал, что это было – Мило говорил, что они помогут нам победить страх. Позже мне сказали, что это был галлюциноген, который лишал человека воли – по типу скополамина, найденный Борисом. Неудивительно, что он вызвал у меня ту же реакцию, когда я был в доме Натальи. Благодаря гипнозу и таблеткам, Мило надолго поселился в наших головах. Конечно, не все выдерживали. Некоторые тряслись от страха, другие уходили без интереса. Но те, кто оставался, оказывались под полным контролем Мило. Во время этих собраний я будто наблюдал за собой со стороны, в то время как моими действиями управлял кто-то другой – Мило. На заданиях я чувствовал себя точно так же – будто все это происходит не со мной. Поэтому большинство событий плохо отложились в памяти.
«В гипнозе сознание разделяется на две части, – авторитетно говорил адепт современной психиатрии в очках и с бородкой «хочу-быть-как-Фрейд», – А чтобы гипноз подействовал, оператор должен вызывать уважение и быть авторитарной фигурой. Легче всего подвергнуть гипнозу детей и неуверенных в себе подростков». Слушать такое было нелестно, прямо скажу. Да что там – вовсе унизительно. Мило действительно заменил в моей голове вакантное место. Отца? Бога? Скажем так – по аналогии с автомобильными ворами – что Мило просто «угнал» мое сознание. Или я дал его угнать. Сознание обычно уберегает нас от сумасшедших и экстремальных поступков. Гипноз Мило снимал оковы и давал команду всему безумному, что в тебе было: «Пойди укуси это больное общество».
Когда нас в итоге взяла полиция, большинство «плутов» получили сроки. Но не я – имея нагорский паспорт и вид на жительство, я считался иностранцем. Меня направили к психотерапевту на «исправление». Мне было запрещено принимать какие-либо депрессанты или галлюциногены. Гипноз посадил глубоко в сознании разрушительную личность Мило. И в Нагоре она снова проявилась, хотя не в полную силу. Маме об этом, конечно, нельзя было говорить.
– Что тебе психотерапевт сказал на последней встрече? – спросила она.
– Сказал писать.
– Писать? – удивленно переспросила она, – И как, получается?
– Ну да. Пишу все, что со мной происходит здесь.
– Ты уверен, что это хорошая тема?
– Ты же сама хотела, чтобы я писателем стал, – шутливо ответил я, – Постоянно мне подкидывала каких-то авторов.
Терпеть их не мог, правда. Мама очень любила отечественную публицистику XVII-XVIII века и давала мне тексты Салтыкова-Щедрина и Феофелакта Косичкина (что за странное имя вообще) из «Современника».
– Писательство как терапия… Хм, что-то в этом есть, – произнесла она, сделав рывок коленями, чтобы запустить качельки.
– Анджей! – донеслось со стороны дворика.
Кричала Дорота. Я посмотрел в ее сторону, и она призывно помахала рукой. Очевидно, звала на барбекю. Матей успел принести дров, и вместе с Димой они разжигали небольшой костер. Я дал знак, что сейчас подойду.
– Сегодня будет вечеринка! Здорово! – воскликнула мама, – Ты не представляешь, какая тут была скука, пока ты разъезжал по всей Нагоре. Причем впустую, как оказалось. Когда ты им скажешь?
– Скажу что?
– То что случилось на Совете! Они все думают, что им еще неделю ждать Радоницы. Но ты мне сказал, что этой Sun & Son больше нет.
– Но это еще не точно.
– Ха-ха, ну да! С того, что я услышала, этот мистер Самопанек, или как его там, уже не выкрутится.
– Да, но…
– Отец? – спросила она, поймав мои глаза, – Чего ты хочешь, Андрей?
– Я хочу найти отца, да. Покончить уже с этим. Жду, когда Борис вернется с Триглава, и тогда…
– Нет, я не об этом. Это реакция, не план действия. Понимаешь разницу? Реакция – ответ на внешний стимул. Кто-то ставит тебе задачу – ты ее выполняешь. И так раз за разом – новая задача, новое реакция. А чего хочешь именно ты? Какую задачу на будущее ты сам себе поставишь?
Она была права. Я никогда об этом не думал. Я был неприкаянным ребенком, который ищет достаточно заботливого родителя – того, кто бы придал смысл его жизни. В Москве это был сначала работодатель, затем – Мило. Вернувшись в Нагору, я ухватился за идею наказа – найти и объединить родственников. Действительно ли я хотел найти своих родных или просто искал очередной внешний стимул для своих действий? Теперь, когда этот квест утратил актуальность, я остался наедине с внутренней пустотой. Действительно, чего я хочу?
– Ну допустим, ты найдешь Збигнева… Что бы это ни значило, – осторожно предположила мама, – Что дальше? Ты хочешь жить в Нагоре? Ты хочешь вернуться в Москву?
– Я не знаю, – вздохнул я, – Наверно, подумаю об этом, когда станет ясно с отцом.
– Дай я тебе что-то скажу как человек, который смотрит со стороны. Поскольку у тебя такое… необычное происхождение, не думай о себе в рамках одной принадлежности. Нагорец, русский, поляк, серб… Какая разница? Ты человек Восточной Европы.
– Это как-то… размыто.
– Неважно. Главный упор здесь – на «человек». Я у одного писателя это прочитала. Сейчас попробую вспомнить, – мам закрыла глаза и стала шептать про себя, находя в голове нужную цитату, – «Себя я имел право считать типичным восточноевропейцем. Его особенность сводятся к отсутствию чувства формы – как внутренней, так и внешней. При этом достоинства его – жадность ума, пылкость в споре, чувство иронии, острота восприятия, воображение – следствие того же главного изъяна. Им всегда правит неожиданный прилив или отлив внутреннего хаоса».
– Мной правит внутренний хаос?! Ну спасибо, – протянул я.
Честно сказать, ожидал чего-то более вдохновляющего. Мама как ни в чем ни бывало гнула свое:
– Видишь, о чем я? Ты видел жизнь по обе стороны границы, ты знаешь, как «у них» и как «у нас». И для тебя это все едино. По крайней мере, мне так видится. Поэтому просто… будь собой, Андрей. Не сравнивай себя с другими. Принимай свои решения. Неважно, что ты выберешь – решение должно быть твоим.
***
Мама ушла в магазин за сигаретами. Я некоторое время сидел на скамье, наблюдая, как Дима и Матей раздували пламя костра. Солнце совсем исчезло за деревьями. Хостел и окружающий лес утонули в сумерках.
Надо было сказать им, что случилось на суде. Если Матей уже не передал, конечно. Но перед этим мне нужно было кое-что проверить. Имя «Лукас» не выходило из головы всю дорогу до хостела. Когда мы приехали, я, наконец, припомнил, где слышал его раньше. Когда мы просматривали альбом с фотографиями в доме Марцеля, Каролина показала мне фото с тремя «рыцарями Нагоры». На нем были Марцель, отец и его университетский друг. Каролина сказала, что его имя Лукас.
Сойдя с мотоцикла, я тут же набрал номер Каролины. «Прислать фото? – спросила она недоуменно, – Оно тебе очень нужно, Андрей? У меня нет ни камеры, ни интернета. Все это есть у Дануськи – подруги моей – но она живет за пару километров». Я уверил Каролину, что это очень-очень важно. Подбежал к респешену и спросил у Лори адрес электронной почты хостела. «Добра, добра, – со вздохом отозвалась Каролина, – Скоро не обещаю, но к концу дня точно пришлю это фото».
– Ну как? Есть? – спросил я Лори в очередной раз.
Американка уминала вишневый чизкейк прямо за стойкой. Я попросил Матея остановиться по дороге в одной закусочной. Про себя молился, чтобы он был такой же вкусной, как тогда «У Метка». Судя по довольной мине, ей еще как зашло.
– Ноуп. Сорри, Эндрю, – покачала она головой, проверив почту.
– Окей. Позже, наверно. Пойдешь на барбекю?
– Мэйби, – сказала она с полными чизкейка щеками. Глаза ее вспыхнули сверхновой, – Забыла сказать! Я нашла паспорт!
– Это тот, который потеряла на Балканах!
– Ноу, ноу! – заголосила она, – То есть, йес, он всегда один, паспорт, да? Но я не потеряла его в Балканах. Я нашла его под кровать, когда убирала.
– Вау, поздравляю. И что теперь, вернешься в Америку?
– Нет, не поеду, – покачала она головой, – Даже мои родители сказали: «Лори, будь в Нагора». Я отправляла им фото, и они сказали: «Так красиво, совсем как в Вирджиния».
Наш неловкий диалог прервал окрик Дарьи со стороны входной двери:
– Андрей, сколько тебя звать? Пойдем! Угли уже готовы. Лори, ты тоже!
– Сейчас, сейчас, – отозвалась американка, – Секонд! И я скоро приду.
Она убрала тарелку с пирогом под стойку и убежала по лестнице на второй этаж. Дарья, тем временем, подскочила ко мне и ухватила за руку.
– Пойдем, пойдем, – приговаривала с каким-то восторгом в голосе, – Матей что-то хочет рассказать, но мы не понимаем.
Мы вышли во дворик. Костер уже затух, и компания стояла в свете подвешенного над грилем фонаря. В лицо летел дым от жареных сосисок, кашанки и печеного картофеля. Дорота и Дима смотрели на Матея, который что-то эмоционально показывал на жестовом языке. Судя по выражению лица, история была захватывающей. Но, очевидно, его собеседники не могли оценить драматизма, поэтому только кивали, сдерживая смех.
«Начинай с самого начала», – показал я брату. И так начался мой сумбурный перевод. Матей показывал все быстро, и я еле успевал переводить, а ведь нужно было вникать в смысл самому. Словом – вышло как вышло. Матей рассказал следующее:
«Sun & Son в прошлом году привезли в Нагору много яблок из Польши. Раньше их продавали в Россию, но из-за санкций поляки стали отдавать излишки другим странам за копейки. Возле супермаркета в Бойкове стояло несколько грузовиков, наполненных доверху только яблоками. Конечно, быстро их не раскупили, несмотря на огромные скидки. В итоге прелые и гнилые яблоки загружали обратно в фуры и везли на мусорку. Каждое утро несколько грузовиков проносились мимо здания компании, оставляя за собой на дороге след из перебродившего яблочного концентрата.
Однажды один из водителей не вышел на работу. Я знал его, и я также знал, что он решил уволиться без предупреждения. Ему задерживали зарплату несколько месяцев, и ему надоело ждать. Я попросил у него ключи от машины и вышел вместо него. С собой прихватил раскладную лестницу. Я был тогда в костюме брата Сонце, конечно. Возле главного здания Sun & Son притормозил, вышел из кабины и открыл двери фуры. О, вы не представляете, какой там был запах! Внутри все было заставлено пластиковыми корзинками с потемневшими гниющими яблоками. Только я открыл, сразу несколько яблок выпали и размазались в кашицу об асфальт.
По лестнице забрался на крышу фуры, прихватив с собой пару корзинок. Прямо напротив меня, за оградой трепетали флаги Sun & Son. Они и стали моей первой целью. Я собрал горсть яблок из корзины и запустил очередь из гнилых фруктов прямо в знамена. Несколько плодов попали в цель – и белоснежную ткань украсили размазанные темно-коричневые пятна. Потом я нацелился в стены из стекла. Скоро и на них расползлись точки из разбитых яблок. На меня нашел кураж: я один за другим пускал импровизированные снаряды, целясь в окна, двери, странный, ребристый узор на стенах.
Я быстро опустошил все тары, которые у меня были. Большинство плодов, конечно, растеклись жидкой пульпой по асфальту и плитке внутреннего двора, но стены и окна здания украшали расплывшиеся подтеки. Из здания уже выбегала охрана, и я быстро запрыгнул в кабину и дал газу. Грузовик позже бросил на одной из стоянок».
– Да-да-да, я помню эту историю! – воскликнула со смехом Дарья. – В «Гласе Нагоры» писали. Да еще снимки были! Я потом приходила посмотреть, но они уже все отмыли. Это ведь твой первый раз был в образе Брата-сонце, так?
Матей закивал. «Я хотел дедушке яблок привезти, он просил, – заговорил он через меня, – Но их сезон уже прошел, и яблоки были только в супермаркете от Sun & Son. Я приходил туда в течение недели и смотрел на эти безнадежные сморщенные трупики. В конце концов мне это надоело, и я решил накормить компанию собственной едой».
– А не боялся против них идти? – спросила Дорота.
«А боялись ли братья идти против дракона? – ответил вопросом Матей, – Боялся ли Брат-сонце возвращаться на гору? Когда в крае беда и люди бездействуют, кто-то должен пойти против зла. Пусть даже никто его не поддержит».
– Но почему? Почему тебя не поддерживали? – спросила Дарья. – Я вот всегда вдохновлялась твоими делами.
«Не то, чтобы не поддерживали. Людям хорошо жилось при Sun & Son. Зачем было что-то менять? Но ничего – скоро они увидят настоящее лицо компании».
– А вы послушайте меня!
Я песню про Нагору сочинил.
Про горы, про тенистые леса…
Но только гитару забыл.
Все оглянулись на Диму. Брат заметно переменился с того момента, как я встретил его у здания московского суда. В лучшую сторону. Щеки пылали под лохматой шевелюрой, а по-доброму лукавый взгляд скрывал за собой тысячи идей и историй, которые наверняка сейчас роились у него в голове.
– Ты думаешь, у нас нет гитары? – отозвался я, – За кого нас держишь?!
Подсвечивая путь фонариком в телефоне, я обежал хостел вокруг. Возле сарайчика с бревнами распахнул дверь шопы. На меня посыпались туристические рюкзаки, ботинки, кошки альпинистов и прочее снаряжение в аренду. Я вынырнул из завала и, разгребая руками туристический хлам, заплыл внутрь шопы. Ах вот же она – «Веточка вишни», подарок русского барда, что гостил у нас давным-давно. Название подходило – два закольцованных изгиба с жилами струн вдоль на колках были как раз цвета спелой вишни.
Я вернулся с гитарой к нашему сборищу. Дима, Дорота и Матей стояли под светом фонаря и смотрели в мою сторону с каким-то напряжением во взгляде. Я протянул гитару Диме, но он как-то странно отшатнулся от меня.
– Эй, ребята, вы чего? – спросил я.
Тут мне на спину кто-то прыгнул. Тонкие руки обхватили за шею, ладошки сцепились на груди. Прядь каштановых волос рассыпалась на моем лице, а в ухе раздался рык Дарьи.
– Дарья, может не здесь, – смущенно пробормотал я.
– Андрей, мы дракон, – зашипела она.
– Чего?
– Присядь.
Я повиновался: все-таки ее зубы были очень близко к моей шее. Дарья закинула мне на шею одну ногу, затем вторую и похлопала по плечу. Дескать, вставай. Мы часто играли так в детстве – особенно любили падать вместе c берега в воду – но сейчас я не был уверен, что мои плечи справятся. Мышцы напряглись, заскрипели суставы. Я стиснул зубы и на трясущихся ногах поднял девушку вверх. И тут Дарья опустила сверху длинную накидку. Наверно, сверху одеяние венчала голова дракона, потому что девушка начала рычать и реветь. Я ничего не видел, поскольку накидка застилала мне глаза. Дима, Матей и Дорота понарошку лупили нас палками, приговаривая «Уходи, Смок, уходи. Оставь Нагору».