Думки. Апокалипсическая поэма. Том второй

Я покачал головой:

– Сомневаюсь.

– Антоша?

– Уверен, что нет. Давай не будем гадать.

– Спроси у Жени, вдруг он помнит, – посоветовала новенькая, – или у Фенька.

– Спрошу, – сказал я, – обязательно спрошу.

Мы замолчали. Какие же теплые у нее коленки, как приятно их чувствовать своими холодными ладошами.

И вдруг меня осенило:

– Ты тоже не помнишь.

Новенькая покачала головой.

– Как я сразу этого не понял?!

Новенькая лишь пожала плечьми вместо ответа.

– Давай тогда сами придумаем себе имена? – предложил я.

Новенькая согласно, но равнодушно кивнула.

– Только пусть это будут имена только для нас, мы их никому не расскажем.

Новенькая опять согласилась.

– Ты знаешь, были когда-то первые люди во всем белом свете. Ты ведь у меня тоже первая.

– Первая? – будто бы удивилась новенькая, а я чуть-чуть покраснел.

– Первая, – сказал я. – Но ты не сильно воображай, в детском садике у меня уже была большая любовь.

– Это не считается, – улыбнулась она.

– Не считается, – согласился я, – но была.

Мы помолчали.

– Так вот, – сказал я. – Первого мужчину звали Адам.

– Адам? – переспросила новенькая.

– Адам, – подтвердил я. – Тебе нравится?

Новенькая слегка задрала подбородок, как бы раздумывает, а потом уверенно кивнула:

– Нравится.

– А первую женщину звали Евой. Ева – мне очень нравится.

Новенькая снова кивнула, а я почему-то снова покраснел.

– Привет, Адам! – поздоровалась новенькая со мной.

– Привет, Ева! – поздоровался и я с ней.

– Но ведь мы не первые? – спросила вдруг она меня.

– Первые, – сказал я, – просто наоборот.

– Как это? – не поняла она.

– Мы последние, – объяснил я, – первые наоборот.

– Как так последние? – спросила она.

– Так ведь больше никого и нет, – сказал я и вспомнил вдруг про Женю, ревность воткнула мне в сердце свой раскаленный железный прут и я покраснел, но новенькая согласно кивнула и ревность моя прошла, почти прошла: прут потух, но так и остался торчать в горьком сердце моем.

Так мы и сидели под мосточком в его полумраке, я держал ее за коленки, грелся ладошами от них и ее тепло растекалось по всему моему телу.

– Можно его потрогать? – спросила вдруг Ева.

– Кого? – испугался я и краска залила мое лицо на этот раз так, что заломило даже в ушах.

– Чертов камень? – полуспросила Ева.

Я выдохнул.

– Чертов палец, – поправил я ее и мне так стыдно стало за свои мысли, что новая волна краски окатила меня.

А если вдруг она поняла почему я краснею раз за разом?! – умру, если поняла!

– Чертов палец, – повторил я. – Пожалуйста.

Ева взяла чертов палец с моей груди, чуточку коснувшись меня пястью своей руки и я вздрогнул от этого мимолетного ее прикосновения.

– Ой! – воскликнула вдруг Ева, разжала ладошку и выпустила из руки чертов палец.

Чертов палец с размаху стукнул по костям моей груди и я снова вздрогнул.

– Ой! – повторил она. – Прости, он такой холодный.

– Он всегда холодный, – сказал я.

– Как так? – спросила Ева.

– Не знаю, – сказал я. – Он всегда таким был.

– Хорошо, – сказал Ева. – Можно еще?

Я согласно кивнул:

– Только не бей меня им больше, – попросил я.

– Не буду, – сказала Ева и взяла чертов палец с моей груди, снова легонечко до меня коснувшись. – А зачем Фенек тебе его дал?

– Это я дал его Феньку, – объяснил я. – Я нашел три и Фенек решил повесить эти камни нам на шеи. Жене, себе и мне.

– Зачем?

– Затем, что они почти волшебные, – сказал я таинственным шепотом, выпучил глаза и наклонился к Еве да так близко, что почти коснулся своими губами до ее губ.

– Так как, почти волшебные?

– А так, они в раю побывали, – прошептал я еще таинственней и, закрыв глаза, потянулся своими губами к ее губам.

Я тянулся и тянулся, тянулся, кажется, целую вечность, но все никак не мог дотянуться до ее губ – а ведь они так близко! И вдруг я почувствовал, как камень снова ударил меня по груди. Я открыл глаза, Ева почти смеялась.

– Ой, извини! – притворно сказала она и хитро улыбнулась, а потом вдруг приказала:

– Одевайся! – приказала она.

Ева вылетела из-под мосточка, замерла на секундочку, оказавшись под ярким солнышком, а потом легко и одним будто бы только движением надела на себя свой цветастый балахон. Тогда и я вылез из спасительной тени и оделся так быстро, как только смог, но Ева, кажется, на меня и не глядела.

Я убрал чертов палец под рубашку, застегнулся на все неоторванные пуговицы и накинул краснобархатный платок.

– Как ты таскаешь его на шее? – спросила Ева. – Он же такой холодный.

Я пожал плечьми:

– Я привык, – сказал я.

Тогда Ева тоже пожала плечьми, а потом легко выпрыгнула из пустого озерца, забралась на мостик и села на его перилу, свесив ноги на ту сторону, где должна была быть вода. Я неуклюже вылез вслед за ней, к мостку и – тоже на перила: неуверенно качнулся и чуть не свалился вниз, хорошо, что падать тут метра полтора-два всего лишь.

Я взял Еву за ее яблочную ладошку, а она легко разрешила. Тоненькая красная ниточка повязана маленьким узелком у нее на запястья – я никогда раньше не замечал этой ниточки.

– Зачем тебе эта ниточка, – спросил я и кивнул на красный узелок.

– По этой ниточке я могу выйти от них, – сказала Ева.

– Оттуда, где они думают? – зачем-то уточнил я.

– Оттуда, где они думают, – подтвердила Ева.

– А без ниточки что, не выйти?

– Я не знаю, раньше я никогда не боялась оттуда не выйти.

– Не боялась? – удивился я.

– Нет, – просто подтвердила Ева.

– А теперь боишься? – спросил я.

– Теперь боюсь.

– Почему?

Ева посмотрела мне в самые глаза, склонила голову набок и ее волосы легли ей на плечо.

– Ты и сам знаешь, – тихо сказал она.

– Я знаю, – согласился я, – но мне надо услышать…

Но Ева не дала мне договорить. Мне даже показалось, что она меня и не слушает, потому что она смотрела куда-то чуточку мимо, а глаза ее с каждой секундой становились все веселей и искристей. А потом она вдруг схватила меня под ребра да как защекочет.

Как я боюсь щекотки! Но сейчас, не от щекотки даже, а больше от неожиданности я подскочил задницей на периле и взмыл вдруг в самые облака.

Сам бы я так точно не смог. Что-то подхватило меня со спины под подмышки, подкинуло высоко-высоко, поймало, ловко перевернуло, очень знакомо эйкнуло и свесило меня с перилы в пустоту пересохшего озерца зажав в своих лапищах мои лодыжки – Женя-то тут откуда вдруг взялся?!

Я барахтался и бил лодыжками об чугунную перилу, попробовал подтянуться наверх, но, конечно, этого я не смог и вдруг решимость выпутаться из Жениных лапищь покинула меня и я покорно свесился.

А чего это я так рано сдаюсь, мне так вдруг обидно это стало и я строго приказал Жене:

– Отпусти меня!

Ну Женя и отпустил, озадачено эйкнув – с соображалкой у Жени всегда было туго. Женя отпустил меня, а я шмякнулся всем телом на дно озерца да так и закаменел. Все замерло, ни звука.

Как же Жене легко победить меня, ничего-то ему для этого не надо, напрягаться даже не надо – так, одним пальчиком! А если он и новенькую также, раз и отнимет, ему ведь и это ничего не стоит. Отнимет – новенькую, которая только лишь стала Евой из новенькой, Еву, которой дал имя я – отнимет. А я не дам, не дам! Вот сейчас ты меня победил, а новенькую – не дам; сейчас – пожалуйста, а новенькую – нет. А пока – наслаждайся своей победой, Женя, но без меня – я умер и ты – мой убийца.

Тишину разбил Женя, досадливо и разочарованно:

– Эй, – протянул он.

Смотри-ка кто это у нас тут разочарован! – ты думал, болван чугунный, что я что, полечу, что ли, когда ты меня отпустишь?!

– Эй, – позвал меня Женя, а я ровным счетом ноль внимания на него.

Лежу, умер.

Я услышал топот Жениых ножищ, хлопóк подошв о дно озерца, должно быть Женя красиво перепрыгнул через кованную перилу мостка, как я тогда собирался. Снова шаги где-то совсем уже рядом и – Женя сует свои лапищи мне в подмышки, пытается подцепить меня и поднять на ноги, но я так плотно прижал руки к себе, что у Жени все никак это не получается.

– Эй! – позвал меня Женя и хлопнул меня зачем-то по плечу. – Что с тобой?

– Трупное окоченение со мной! – огрызнулся я и не пошевелился даже.

– Тебе холодно? – удивился Женя.

– Почему это холодно? – не понял я.

– Ну, – протянул он, – закоченение, сам сказал.

Мне надоело валяться на полу и изображать из себя труп; я встал и встал я напротив Жени.

Я вытянулся и вытянул каждый позвонок своей спины чтоб быть выше, но мой нос все равно дотянулся только до бескрайней Жениной груди. Так я простоял грозно уткнувшись носом в Женькину грудь с минуту где-то. Затем я занес руку, сжал ее в кулак и сильно как только смог ударил бронзового гиганта по плечу. Женя даже не покачнулся от моего удара. Наверно моему кулаку куда больней от Жени, чем Жене от моего кулака – Женя не поморщился даже.

– Женя! – задрав голос, сказал я. – Тебе бы понравилось, если бы с тобой поступили также?

– Не-а, – честно и радостно признался Женя, – не понравилось бы.

– Вот именно! – заключил я и снова занес свой кулак.

– Ну ладно, – миролюбиво протянул Женя и ловко поймал мой кулак себе в ладошу.

Я попытался вызволить свой кулак из Жениного плена но ничего, конечно, у меня не получилось. И тут я заметил, что за Жениной спиной, на мосточке за нами внимательно и увлеченно наблюдают новенькая и Фенек. Они оба приземлили свои локти на перилу мостка и уперлись щеками в ладони.

– И ты, Брут? – изрек я, хмуро глада на Фенька.

– Ух? – не понял Фенек.

Он посмотрел на новенькую, чтоб она объяснила ему, но новенькая только пожала плечьми.

– И ты тут? – повторил я.

– И я тут! – радостно подтвердил Фенек. – Привет!

– Привет, – поздоровался и я.

– Привет! – Женя тоже зачем-то поздоровался.

– Виделись! – буркнул я. – Что вы здесь забыли? – это я опять Феньку.

– Мы пошли бегать и бегали, а потом бежали мимо забора, – Фенек тыкнул пальчиком где именно, – и вас увидели. Женя и придумал подкрасться незаметно и насмешить тебя.

– Насмешить? – спросил я Женю.

– Ну-у, – протянул Женя, – весело же.

– Вы, сэр, – сказал я английским голосом, – ужасно путаетесь в показаниях.

Я посмотрел на Фенька:

– Предатель, – это я уже нормальным голосом. – Мог бы меня предупредить!

– Тогда он предал бы Женю, – заступилась за Фенька новенькая.

– Почему это? – не понял я.

– Если бы он предупредил тебя, он предал бы Женю, это очевидно, – объяснила новенькая, – а не предупредив тебя о Жене, предал тебя. И что ему маленькому прикажешь делать?!

Вот как у женщин мозги так устроены, что они вечно все умеют наизнанку вывернуть?!

– Ди-ле-ма! – выдохнул Женя, который оказывается внимательно слушал наши прения.

– Ладно, – простил я всех скопом, – живите теперь с этим!

Мне наконец удалось высвободить свой кулак и я выразительно махнул рукой куда-то неопределенно в сторону.

– А вы что тут делаете? – спросил Фенек.

– А мы тут… – начал я и вдруг замялся.

А что мы тут с новенькой делаем?! Я посмотрел на новенькую, но она на помощь мне не спешила. Что такое приличное мальчик может делать с девочкой наедине? – без малейшего понятия, что такое приличное мальчик может делать с девочкой наедине!

…так, – заключил я и снова махнул рукой неопределенно и в сторону.

– Ну и как, так? – поинтересовался Женя.

– Что, как так? – глупо переспросил я.

А Женя чуточку склонил голову на бок и по-обычному подмигнул мне глубоко, отчего я конечно же покраснел алым.

Новенькой Жениной пантомимы не видно, Женя спиной к мосточку стоит, а вот как я краснею видно очень даже отлично, я-то стою к мосточку лицом. Стукнуть разве Женю еще раз?!

– Так как? – невинно переспросил Женя.

– Не до твоей башки дело, – прошипел я тихонечко, чтоб никто, кроме Жени не услышал, а потом, чтоб все слышали: Так!

– Ясно, – согласился Женя и еще раз подмигнул, в другую теперь сторону, отчего я, конечно, опять разалелся и мне опять нестерпимо захотелось врезать кулаком по Жене, пусть это и совершенно бесполезно.

– Тебя капеллан искал, – сообщил вдруг Женя мне.

– И как? – поинтересовался я ехидно.

Женю мой вопрос поставил в тупик. Он чешет свое брюхо и хмурит брови, прислушиваясь к ощущениям, будто бы животом акселерат думает, а не своей темнокудрой головой.

– Что значит как? – спросил Женя. – Не нашел.

– Понятно не нашел, – подтвердил я, – вот же он я, здесь.

Женя недоверчиво на меня посмотрел.

– Проехали, – сказал я.

– Так вот, – продолжил Женя, – говорит, разговор у него к тебе. Знаешь о чем?

– Откуда мне знать, если я с ним еще не разговаривал? – поинтересовался я.

– Логично, – мирно согласился со мной Женя. – Эй! – это он уже Феньку. – Побежали дальше, а то совсем закоченеем, совсем как этот! – и Женя бесцеремонно тыкнул мне пальцем в ключицу.

Я еле на ногах от этого устоял.

– Увидимся! – крикнул Фенек новенькой, а со мной попрощаться забыл.

– Увидимся! – крикнул я Феньку.

– Увидимся! – пообещал Женя.

– Увидимся, – улыбнулась Феньку новенькая.

И они убежали, оставив нас с Евой, наконец, одних.

– Пойдем, – сказала Ева, – надо тебя показать капеллану.

– Пойдем, – неохотно согласился я, – надо показать.

– Что он тебя ищет? – спросила Ева.

– Я не знаю, – соврал я.

Я-то знал, зачем капеллану нужно меня увидеть, предполагал точней. Я и сам хотел встретиться с капелланом да все как-то неохота было этого делать – то еще удовольствие. Но надо же ему отдать второй подарок Слепого Волка – карту. Почему не сегодня, раз сегодня он меня сам искал?!

Мы шли обратными дорожками к моему кинотеатру «Космос», Ева все молчала и я все молчал и только когда мы ступили на паперть Храма Новой Армии Спасения, Ева сказала:

– Мы продолжим тренировки, – сообщила мне Ева.

– Продолжим, – согласился я.

– Но теперь с думками, – предупредила Ева.

– Я об этом подумаю, – сказал я.

– Тут нечего и думать! – сказала Ева. – Ты и сам уже это знаешь.

– Я и сам уже это знаю, – покорно подтвердил я.

– Вот и хорошо, – сказала Ева, положила свои яблочные ладошки мне на плечи, подтянулась на носочках и поцеловала меня быстро и в щеку. – Тебе пора, – сказал она.

– Мне пора, – согласился я и накинул воображаемую петлю себе на шею, затянул ее, склонив голову на бок, зажмурившись и высунув язык.

Когда я открыл глаза, Ева уже растворилась где-то во внутрях моего кинотеатра «Космос».

Новенькая обустроилась в моем кинотеатре «Космос», но где именно никто не знал. Она всегда была где-то близко, но вместе с тем где-то недостижимо далеко и на щедрые предложения мальчиков перебраться к нам в кинозал неизменно отвечала резким отказом.

– У вас тут пахнет…

– Старым бурдюком, – подсказал я, потому что новенькая все никак не могла подобрать подходящее слово.

– Чем? – переспросила она.

– Старым бурдюком, – повторил я.

– А он?.. – спросила она.

– Уж поверь, – сказал я, – он пахнет не хуже.

– Хорошо, – согласилась новенькая. – В общем, тут пахнет и терпеть этого я не собираюсь.

Теперь новенькая много чего не собиралась. Например, она не собиралась терпеть «эту гадость в горшках»: новенькая выдернула из груды горшков в вестибюле все засохшие растения и выкинула их куда-то. Она не собиралась терпеть того, как мы поем и то, как мы трясем нашили палками с краснобархатными хоругвями она тоже не собиралась терпеть и каждый раз, когда капеллан собирал нас для гимнопений, она спрыгивала со своего спортивного коня (он как-то незаметно стал ее спортивным конем, ее местом у нас, ее троном) и демонстративно-сердито уходила из кинозала. Она не собиралась терпеть красную ковровую дорожку, которая покрывала все три этажа лестниц кинотеатра «Космос», а поэтому нам с Женей пришлось ее отодрать от всех ступеней, свернуть в рулон и отнести гнить к картофельным клубням в подвал.

Авантюра с лестницей капеллану, конечно же, не понравилась, лестница, лишенная покрытия стала опасно-скользкой, и он гнул-выгибал свою бровь, наблюдая за нами, а муха на его носу нервно кружила, но ничего не так и не решился сказать новенькой потому что, и это он уже знал, она не собирается терпеть его возражений.

Наводить свои порядки новенькая могла где угодно – мой кинотеатр «Космос» и так сильно пострадал от деятельности капеллана, и я успел смириться с исстриженным на платки и хоругви краснобархатным занавесом, с изуродованным кинозалом, лишенном рядов зрительских кресел, с занавесками на окнах лестничных пролетов, и со многим другим, так что теперь я со странным равнодушием сам даже помогал новенькой крушить останки былого великолепия, но когда ей на глаза попалась дверь будки киномеханика, мне пришлось вмешаться.

– Это место для нас с Феньком, пожалуйста, не надо, – попросил я.

А новенькая вдруг согласилась и сдала будку киномеханика без боя.

Это было наше с Феньком место, только наше, и сюда я никого не пускал, и не пустил бы даже и капеллана, он, правда, совсем в будку киномеханика и не рвался.

Пол в этом маленьком помещении выложен желтой и коричневой плиткой со смещением, поэтому желтые и коричневые плитки образовывали линии параллельные друг дружке, но диагональные самой комнате. На стенах – плакаты с видами какого-то незнакомого города и несколько пикантных плакатов. С видами города висят себе спокойно как висели, а пикантные кому-то понадобилось изорвать и теперь только по клочкам понятно, что они были пикантными. Среди плакатов – обрамленная в рамку какая-то дикая схема вся из треугольничков, кружочков и треугольничков в кружочках, электрическая, наверное. Стол с лампой, несгораемый шкаф, что-то навроде телефона и два огромных, трубастых кинопроектора – два сфинкса. Они лежат на подставках, слепо и молча глядят в маленькие окошечки-бойницы и мне бы уж точно не захотелось разгадывать их загадки.

Но самым интересным в будке киномеханика были даже не кинопроэкторы-сфинксы, самым интересным в будке киномеханика был чемодан-жестянка с фильмом.

В этом чемодане, под его крышкой, я нашел стопку круглых коробок, похожих на большие консервные банки с селедкой, и в каждой такой коробке было много-много километров фильма. Мы запирались вдвоем с Феньком в будке киномеханика, заводили керосиновую лампу, вскрывали консервы с фильмом и часами, кажется, могли рассматривать пленку на свет.

Что это был за фильм, я не знал – мне казалось, что раньше я его не видел или видел, но теперь забыл. Как назывался фильм, тоже было загадкой для нас: там было очень много пленки с буквами, но что толку! – никто из нас таких букв не знал, а если, может, и знал, то и это теперь забыл. Но мы не расстраивались, ведь название в фильме не самое главное, самое главное в фильме это сюжет, но вот только и с сюжетом были проблемы. Во-первых, лента кинофильма сама по себе не звучала и даже не смотря на то, что герои на ней усиленно открывали и закрывали свои рты, узнать о чем они разговаривают мы не могли. А во-вторых, кинопленка была такой длинной – миллион километров и никак не меньше! – что уследить за движением немого сюжета оказалось совершенно невозможным: тут все не так, как когда смотришь фильм по-настоящему в темноте кинозала. Например, герой лихо выхватывает пистолет из кобуры, прокручивает его на указательном пальце и убивает плохиша-злодея выстрелом из него и все это за какую-нибудь коротенькую секундочку. А на пленке что? Миллион совершенно одинаковых кадров тянется километр за километром, а пистолет еще и на сантиметр из кобуры не вытащен, а уж дождаться, когда герой укокошит злодея совсем нет никакой возможности. Поэтому, мы с Феньком раздобыли ножницы и нещадно накромсали пленку. Мы вырезали понравившиеся нам кадры и раскладывали их один за другим по полу. Так у нас получилось не менее десяти разных историй, объединенных одними и теми же персонажами.

И что это были за персонажи! Главным героем, несомненно, был вечно небритый парень с кнутом и пистолетом, который никогда не появлялся в кадре без своей шляпы. У небритой шляпы была девушка, кудрявая и глазастая красотка, а то, что она его девушка было понятно по тому, что именно от нее, а не от злодеев, главному герою доставалось больше всего: лупила она его почем зря, а, может, впрочем, и за дело – сложно разобрать.

– Как его зовут? – спросил я как-то Фенька, рассматривая кадр, на котором небритая шляпа яростно сверкая глазами стоял посреди горящего помещения.

– Ваня, – недолго думая ответил Фенек.

– Как Ваня?! – возмутился я.

Во всех сюжетах слова за главного героя придумывал я и поэтому мне хотелось, чтоб небритую шляпу звали как-нибудь героически.

– А как? – спросил тогда Фенек.

– Не знаю, полковник Лоуренс? – томно выдохнул я.

– Какой-такой полковник Лоуренс? – переспросил Фенек.

Я пожал плечьми, я и сам не знаю, как это имя всплыло в моем сознании.

– Хорошо, – согласился Фенек, – пусть будет полковник Лоуренс.

Хорошо-то хорошо, да Ваня так и остался почему-то Ваней и никаким полковником Лоуренсом так и не стал. Но за Ваню я Феньку, конечно, отомстил.

– Спаси меня, Ваня! – заорал Фенек, поднеся к керосиновой лампе кадр, где плохиш в тюрбане, хватает девушку главного героя за шею. – Ваня, Иван! – требовательно простонал Фенек.

Я поднес к керосиновой лампе следующий кадр. На нем главный плохиш-злодей в круглых очках тянется к девушке главного героя раскаленной кочергой.

– Говори, Дульсинея! – заорал я самым противным своим голосом, изображая плохиша. – Твой Ваня тебе не поможет! – проскрипел я и зловеще засмеялся.

Не знаю уж откуда я выдумал и это имя, но мне показалось, что я за Ваню вполне отомщен Дульсинеей, а Фенек без боя и особого, впрочем, интереса легко принял новое имя для своего персонажа.

Фенек снова поднял предыдущий кадр, где плохиш в тюрбане держит Ванину девушку.

– Ваня, Ваня! – жалобно запищал Фенек. – Он меня сейчас кочергой изжарит!

– Не бойся! – ответил я и достал следующий кадр, где небритая шляпа кнутом выбивает кочергу из рук злодея в круглых очках.

Я всегда завидовал его этому кнуту. Вот мне бы такой кнут, я бы уж показал новенькой как я ее люблю.

– Ох, Ваня! – шепчет Фенек и поднимает кадр, где девушка главного героя висит у него на шее.

Главный плохиш в этой киноленте, тот, не в тюрбане, а в круглых очках, удивительно похож на Витю: толстенький с толстенькими ручками-ножками, с маленькими глазками и поросячим носиком на толстенькой же физиономии – просто вылитый Витя в виде взрослого человека! Только вот одевался главный плохиш совсем по-другому, одевался он аккуратно и одно к другому: длинный кожаный плащ, хлыщевый какой-то наряд под ним и кожаная же шляпа.

– Смотри, на Витю похож, – сказал я Феньку и показал ему кадр с главным плохишом.

– Только Витя без очков, – сказал Фенек.

– Все равно, – сказал я, – пусть и без очков.

Как бы не начиналась нарезанная нами лента, с того, например, как небритая шляпа пробирается в пещеру полную ловушек и выкрадывает оттуда какую-то статуэтку или с того, как он убегает от большого круглого камня, в каких бы передрягах не оказывался наш мой герой один или на пару с Дульсинеей и какие бы козни не строил против них Витя в черно-кожанной шляпе и другие плохиши, в конце концов все герои, участниками какого бы сюжета они не были бы, оказывались в одном месте, где все они и еще целая толпа с хоругвями и замысловатыми на них крестами собирались вокруг какого-то ящика. Ящик не ящик – рундук с ручками, чтоб его таскать туда-сюда: ну они там полфильма его и таскают за ручки эти. И так они там этими своими хоругвями, так похожими на наши, усердно трясли, что в конце концов из рундука вырывалась какая-то неведомая сила, навроде черта, и убила всех кроме, разумеется, хороших парней и их красивых девушек.

– Может и капеллан пытается кого-нибудь вызвать? – сказал я.

Фенек глупо хихикнул.

– Прикинь вызовет? – спросил я.

– Не бойся, даже если и вызовет, хорошие парни и их девушки никогда не погибают, – сказал Фенек и подмигнул мне на Женин манер.

Когда потом, многим потом, я буду рассказывать новенькой эту историю и объяснять, почему я тогда не пустил ее в будку киномеханика, Фенек скажет:

– Там был Ваня в шляпе и Дульсинея тоже была. А вот Вити-злодея там не было. И хоругвей тоже там не было, и никакого черта.

Поэтому, я, наверно, снова напутал и неправильно все рассказываю.

Так вот, Ева растворилась где-то во внутрях моего кинотеатра «Космос» и передо мной сразу же материализовался Витя.

Великолепный синяк уже почти сошел с его лба, теперь это просто шишка и шишкой этой Витя страшно гордится: ходит, рассказывает всем, что набил ее в Крестовом похода, да-да, в Пятом, а при каких обстоятельствах, если спросят, набил он, Витя, шишку, он, Витя, никогда не рассказывает, а только корчит загадочную физиономию и губами еще так, причмокивает – туману напускает.

– Тебя капеллан искал, – сказал Витя.

– Спасибо, – сказал я, – мне уже сообщили.

– Кто? – спросил Витя.

– Кто надо, – огрызнулся я. – Тебе какое дело?

– А такое, – не растерялся Витя, – тебя утром не было.

– И что?

– А то, – Витя уж причмокнул. – Где ты был раз не здесь?

– Отстань, Витя, – попросил я Витю.

– Так где? – не унимался Витя. – С новенькой? – предположил он.

Глазки у Вити влажненько блестят, Витя требует ответа.

– Шерами, – сказал я, – обойдемся без предварительных ласок, давай лучше я тебя сразу по уху шлепну и дело с концом, даккор?

Моя угроза на Витю неожиданно подействовала, он что-то пробурчал под нос, запихнул руки в карманы брючек и обиженно дематериализовался.

Я забрался по главной лестнице, с которой новенькая содрала красную дорожку, на последний этаж Храма Новой Армии Спасения и встал около тяжелых двойных дверей кабинета капеллана. Оттуда такой скрип! – это капеллан гимны свои пишет. Писал он всегда пером и только пером. Не знаю уж где он достает эти индейский перья, не ворон же он ради них ощипывает, но скрипят они по бумаге совершенно ужасно, хуже даже, чем ногтем по стеклу. И судя по тому, как скрипит его перо сейчас, капеллан находится в самом настоящем творческом экстазе. Что ж, самое время его перебить и оторвать. И я громко постучал: та-та-та-даа, та-та-та-даа. Скрип тут же перестал.

– Кто там? – спросил капеллан из-за двери.

– Судьба стучится в дверь! – сообщил я, нажал бронзовую ручку, легонечко приотворил дверь и засунул голову в кабинет капеллана.

– Чегой-то? – удивился капеллан.

– Шутка, – объяснил я.

– Смешно, – согласился капеллан даже не улыбнувшись. – Зачем головой стоишь? Заходи, – пригласил он меня вовнутрь.

Я приотворил дверь еще на чуточку и вошел:

– Желали видеть, мой капеллан? – спросил я.

Но капеллан, кажется, меня не услышал, опять пером своим заскрипел.

Он сидит за столом покрытым зеленым, сильно замурзанным по краям сукном. На столе: стопка исписанной бумаги, стопка еще чистой, несколько скомканных листов тут и там, бронзовая чернильница, вечный календарь с термометром, стрелка которого издохла на нуле, пишущая машинка на самом углу и сам капеллан. Капеллан так мал для своего стола, что его почти и не видно: огромная голова капеллана, фальшивая рука капеллана с заправленным в нее пером, настоящая рука капеллана одними только пальцами да одно плечо с погончиком – вот и все, весь остальной капеллан где-то под крышкой. Да еще и огромадная пишущая машинка сильно его загораживает.

С машинкой с этой вышла однажды приподлая штука. Где он ее нашел или она здесь уже была, этого я не знаю, но придумал капеллан тогда хорошо. Он придумал печатать свои гимны левой, настоящей рукой. Это было бы очень кстати, потому что пишет капеллан своей фальшивой как курица лапой и даже хуже, чем курица лапой, а левой, настоящей писать совсем не умеет. Но пишущая машинка, как, кажется, и все на белом свете отказалась работать как следует. Капеллан нажимал на А, а на заправленном в машинку листе отпечатывалась Б. Он нажимал на Б, а на листе появлялась А. С другими буквами – та же история; а знаки препинания перепутались с цифрами – и это просто доконало капеллана. Капеллан тогда водил в свой кабинет всех мальчиков по очереди, а некоторых так и по нескольку раз, демонстрировал каждому машинку и то, что она не работает, нажимал на разные клавиши, придирчиво проверял и каждый раз оказывалось, что она печатает совсем не то, что надо, а он возмущено спрашивал:

– Да что же это?! Да как так-то?! – будто бы кто-нибудь мог бы ему ответить.

Машинку же капеллан никуда не убрал, так и стоит она у него зачем-то на столе – затем разве, что может быть капеллан иногда и время от времени проверяет не заработала ли?

Впрочем, это все дела давно минувших дней, сейчас капеллан сидит будто меня здесь нет и что-то строчит там у себя.

Капеллан высовывает кончик своего языка от усердия, кусает его, отчего тот белеет, скрипит по бумажному листу пером и что-то шепчет тихонечко почти как про себя, время от времени тыкает кончиком пера в чернильницу, обстукивает его о ее край и снова пишет, и снова шепчет. Вдруг капеллан оторвался от письма, задрал голову и устремил свой взгляд куда-то туда, где противоположная от него стена встречается с потолком, и закаменел. Посидел так, посидел, вдруг ожил, почесал свой нос кончиком пера, снова потыкал в чернильницу, обстучал о ее край, тук-тук-тук, и снова пошел скрипеть: хрг-грм-трк. Так вот что это такое у него на носу: никакая это не муха, это он себе нос, оказывается, пером чешет, когда сочиняет свои гимны.

Наконец капеллан вспомнил про меня: он поднял свои глаза, не отрываясь от письма. Ха, вот это трюк! Раньше я почему-то не замечал, чтоб он такого умел: капеллан как бы одновременно смотрел и на меня, и в бумажный лист, который он марал очередным своим гимном. Но это не выглядит так, будто бы он косит глазами в разные стороны или что-нибудь навроде, он именно умудряется одновременно смотреть сразу в два места – удивительное существо наш капеллан!

– Слушай! – воскликнул капеллан и принялся декламировать, водя глазами от строчки к строчке по исписанному, но и не сводя глаз с меня в тоже время.

Гимн был длиннющий, на несколько листов, а оканчивался он приблизительно таким трехстешием:

Жизни начало не ведает страшную тайну конца

Что полагается, то полагается

Об остальном даже думать нельзя!

– Нравится? – поинтересовался капеллан.

– Хорошо сказано и тонко подмечено, – соврал я.

– Анапест, – похвастался капеллан.

Я, конечно, и сам ямба от хорея не отличу, но мне вдруг захотелось поспорить с капелланом:

– Амфибрахий, – говорю, – да еще и хромой какой-то.

Хромой амфибрахий почему-то очень понравился капеллану, он аж засиял.

– А что, так бывает, – как-то даже застенчиво спросил капеллан, – чтоб хромой?

Ну уж я не стал его расстраивать:

– Бывает, конечно, – говорю, – и вот его блестящий пример, – и на бумажечку, что лежит перед капелланом, показываю.

– Великодушно благодарю, – осклабился капеллан и кивнул, вроде как поклонился.

Лицо капеллана вдруг резко переменилось, будто бы он о чем-то вспомнил.