Человеку опять кто-то неведомый и навсегда покинувший его, ненадолго возвращает воспоминание о далеком и странном мире, о смехотворно коротком отрезке времени, именуемом в этом мире жизнью. В этом воспоминании нет ничего кроме злости, злости отравляющей, иссушивающей все до дна, побуждающей люто ненавидеть любое проявление чего-то целого и цельного, порождающей лишь желание разрушать.
Отдаваясь этому растущему и неукротимому, как лавина, потоку, берущему началу в нем самом, человек продолжает кричать. Невообразимые массы воды, подошедшие в плотную к берегу, уже обрушивают свои белые пенистые шапки прямо на его голову. До того момента, как он вновь откроет глаза на теплом сухом песке, человеку теперь дано знать чем в очередной раз все закончится. Это злит его еще больше, его поместили сюда, чтобы злиться. Человек уже чувствует биение почвы под ногами и застигаемый потоком воды он отбрасывается далеко от берега. На мгновение ветер стихает и все замирает: и волны, и вибрация небесных тел над головою; человек снова закрывает глаза…
…– В себя его приведите,– сказал средних лет мужчина в белой накрахмаленной сорочке и черном галстуке в горошек, глядя на заплывшее от гематом лицо задержанного.
В допросной без окон и дверью, сливавшейся неразличимо со стеной, было душно. На стуле, намертво прикрученному к полу, скованный наручниками за спинкой, без сознания, подавшись всем телом вперед, сидел Романов. На сером потрескавшемся потолке нудно гудела вытяжка вентиляции и лампа дневного света. Кроме стула в кабинете стоял стол с креслом, а у стены на цепочке, как в поезде, была откинута скамейка, на ней сидели двое в черных масках.
Один из них поднялся и, взяв из угла белое пластиковое ведро, окатил Романова с головы до ног его содержимым. Алексей громко застонал. На стяжке бетонного пола повсюду выступили, намоченные водой и навсегда въевшиеся в цемент, темные островки крови. Романов, неслушающимся ртом заматерился и сплевывая черные сгустки, закашлялся. Открыв узкие щелки глаз, он водил безостановочно головой, подрагивая ей каждый раз, когда направлял ее в обратную сторону.
– Вот тебе и карачун корячится, Романов,– сам собой заговорил мужчина в галстуке, и уже обращаясь к тем, что были на скамье с досадой рявкнул. – Я же просил, чтобы в сознании был, чтобы разговаривать мог. А это что за мясо? Мне обвинительное уже надо в комитет, а он еще не подписал ничего, а уже не мычит.
– Да нормально у него с башкой. Он нас так обкладывает, что можно стенографировать для пособий,– сказал тот, что вставал за ведром.
– Пусть выйдут! Пусть выйдут!– вдруг завопил Романов, подпрыгивая и беснуясь.
– Да выходили уже! Ты опять свой фуфломицин про «Аркашу» мне будешь вкручивать?– повышая тон к концу фразы до крика, спросил галстучный.
– Ты понимаешь, что все – тю-тю твоего Аркаши, сдулся он. А девочка твоя дома, мы ее уже неделю как забрали из особняка Аркашиного. И никто ее там насильно не держал. Слышишь Романов? Не прокатил Армагеддон с твоим запилом кавказским?– продолжил он уже тише, но все же раздраженный бесполезностью вопросов. И склонившись прямо перед лицом Алексея, застыл, изучая его реакцию. Романов перестал дергаться, и, видимо, улыбаясь синюшного цвета лицом, смотрел сквозь него.
– Что? Позвонить опять дать? Не хочет она с тобой разговаривать. Понимаешь ты, Романов, не хочет! Ты у нее бога карманного из-под носа, можно сказать, спугнул. Ты своей резней лишил ее всех благ земных, понимаешь ты это или нет? И твои мотивы, которые ты мне впариваешь, не пришью я к делу, не числилась твоя Ланская у Малышинского в «Штурме». А мне мотивы нужны, понимаешь? – размахивая перед Романовым ладонью, снова возбужденно обращался к нему человек в галстуке.
Алексей перестал улыбаться и с недоверием, сузив и без того сейчас куцый разрез глаз, посмотрел на галстучного, а затем на людей у стены. Очень медленно переваривая смысл услышанного, Романов, напрягаясь всем телом и стараясь высвободиться из наручников, захрипел с каким-то змеиным придыханием и вдруг расхохотался.
– Дай позвонить. Будут тебе мотивы! Дай позвонить, слышишь?! Слышишь, дай!!!..
… Человек вновь открывает глаза, а вокруг него к двум бушующим стихиям вот-вот добавится третья. Почва планеты вся сотрясается и уже слышен ужасный треск ее коры, очень скоро ее раскаленные внутренности вырвутся из глубин. В нем тоже клокочет ненависть, теперь абсолютно конкретная и ясная. Ненависть к человеку, которым он из-за чего-то дорожил больше, чем тем самым мгновением, которым все дорожат в том абсурдном мире, о котором он теперь зачем-то знает все. Эта ненависть сильнее той предыдущей бессмысленной злобы на все гармоничное и совершенное, она концентрирует всю эту злость, она ищет ей выход и у нее есть лицо, лицо с большими темно-зелеными глазами. Человек больше не кричит, он только улыбается страшным кровожадным оскалом и хохочет в лицо урагану, срывающему своим острым песком с него кожу кусок за куском.
И вот уже от человека остается лишь остов с остатками плоти, а его смех, в тысячи децибел, слился с какофонией светопреставления происходящего уже по его воле. Песчаная буря раздувает его ненависть и становится ее частью, послушной и управляемой. Очень скоро этой ненависти места будет мало и во всем чуждо-планетном океане, куда разносит ее ураган. И грохочет и стонет каменный каркас это странной древней планиды, и извергается повсюду желто-красная жижа лавы, испаряя гигантские волны, словно капли на раскаленной сковороде.
И когда последний прах его скелета уносится серым песком, человек становится духом, духом лишенным оков и пределов. Этот дух теперь и есть сама ненависть, сама злость, само разрушение. Этот дух теперь часть пространства, и с каждой секундой он ширится и рано или поздно заполнит собою все. Его сила безгранична и беспощадна. Словно птичье яйцо с тонкой скорлупой разлетается планета, приютившая это бесконечное зло. А за ней следом и все видимое вокруг не минует этой участи. Сюрреалистичным фейерверком взрываются звезды, бесчисленные черные дыры, появляющиеся на их месте, утаскивают в свое бездонное чрево остатки когда-то задуманного и воплощенного.
Духу потребуется не одна вечность, чтобы добраться до той Вселенной, где еще остается память об этих зеленых глазах, где еще жива многократно переродившаяся их сущность, и дух не может ждать, да и на полвечности у него еще недостаточно сил. Разрушение прекращается. Духу нужны еще воспоминания того жалкого существа, которое кричало и хохотало несколько тысячелетий назад где-то в ближних галактиках, от которых нет теперь и следа. И ненависть в последний раз обретает совершенное воплощение…
… В комнате для свиданий с зарешеченными окнами и сизо-синими стенами стоял сумрак. За железным столом под светом дико архаичной лампы накаливания, седая женщина доставала из своей сумки нехитрый провиант, выкладывая его на блестящую от царапин столешницу. Одетая в черный, из чего-то наподобие кожи, комбинезон, женщина походила на байкера, только шлема при ней не было. Ее круглое и детское, совсем без морщин лицо, светилось улыбкой надежды, а темно-зеленые глаза любовью, той диковинной и чистой любовью, какую можно разглядеть только у юных наивных девочек во взглядах, еще не знавших никогда горя. Закончив с провизией, женщина достала из дорожной сумки красное из органзы платье, и помещение наполнилось запахом ее холодно-цветочных немного терпких духов.
Женщина стояла спиной к двери в красном, открытом до талии платье, с платиновыми волосами, заплетенными в ассиметричную косу, в терракотовых туфлях с высоким каблуком, со скрещенными на груди руками и опущенной головой. Ее фигура пребывала в статичном напряжении ожидания. Гулко и мерзко, пробирая до нутра, заскрипела тяжелая дверь, и в комнату, громыхая подошвами тяжелых ботинок, вошел конвойный. Не в силах повернуться и ощутив на себе ледяной взгляд, женщина пошатнулась и уперлась обеими руками в острые края стола.
На пороге стоял лысый старик в темно-серой полосатой робе, скованный наручниками по рукам и ногам, накинув на обе ладони свою тюремную шапку. С выцветшими карими глазами и застывшими скорбными складками морщин у рта и лба, его лицо походило на безжизненную маску. Медленно без всякого интереса он переводил свой тяжелый взгляд с охранника на женщину и обратно, оставаясь неподвижным. И как будто, пресытившись отсутствием всякой динамики в позах двух этих нескончаемо чуждых ему людей, он развернулся и шагнул в темноту коридора. Остановившись лицом к стене рядом с дверью, заключенный №12141 закрыл свои утомленные, отвыкшие от любого света, глаза.
– Сержант, в карцер отведи,– атрофированными связками прохрипел заключенный и, как паясничающий клоун, заковылял, стреноженными ногами, к выходу из тюремного коридора.
– Алексей!!!– закричала женщина с той безнадежностью, как будто мужчина вышел не в коридор, а исчез в какой-нибудь тихоокеанской пучине.
Услыхав свое имя впервые за 35 лет и впервые из уст этой женщины, старик остановился. Сотрясаясь всем телом от гнева, он вдруг обрушил свои проклятья на эту бедную женщину, которую столько лет призывал сюда всеми фибрами души и жил мечтой о встрече с ней. Он проклинал вернувшуюся память, не возвратившую ему былых чувств, свою участь, выбранную им самим так бездарно и нелепо. Он проклинал запоздалую любовь этой женщины к нему, заставлявшую его снова чувствовать жалость к себе. Он изрыгал последние слова в адрес своего создателя за всю несвоевременность своей жизни, за ее никчемность и бесполезность. И возненавидев его всей своей сутью, давно отыскав в Верховном Существе все первопричины, не дойдя до решетки двух шагов, старик назло Ему умертвил себя. В его потерянной, среди времен и бестелесных граней мироздания, душе уже не было место ни любви, ни раскаянью…
…Покидая такую противоречивую и несуразную оболочку, считающую себя то божеством, то былинкой на бескрайних просторах сущего, Дух обретает тот необходимый импульс, с которым не сравнится в силе ни одна стихия. В этом импульсе сила замысла и конечности, направленная вовнутрь, а не вовне. Только эти жалкие людишки в состоянии, сами того не подозревая, трансформировать энергию, которую Верховное Существо, давало им как прорастающее семя, на энергию, необходимую Духу, чтобы превратить все сущее в ничто, в прямо противоположенное бытию состояние. И Дух уступает место человеческому сознанию, больше не растворяя его, а предоставляя себя как инструмент для его деятельной осмысленной силы.
Теперь последнему союзу Духа и сознания не нужны ни черные дыры, ни темная энергия, ни антивещество. Нащупав нить временного пространства, они не разматывают клубок эпох и эр, а наоборот сворачивают его к самому началу. И все к чему прикасается этот губительный тандем, словно в бешеной пляске, приходит в странное движение. Метагалактики сначала превращаются в простые звездные скопления, затем в крохотные звездные системы, пока не исчезают совсем. Бесконечно растущее тело Вселенной останавливается в своем росте, а после начинает стремительно таять, будто стираемое ластиком.
И лишь перед тем, как вспышка давно потухших протогалактик осветит первое поле для уже отжившей свое жизни, возвращенной в свое зачаточное состояние, в человеческое сознание приходит первая за миллиарды лет назад мысль и воспоминание. Он все равно всего лишь часть Великого замысла. Так было и так будет бессчетное количество раз, только теперь ему никогда не перейти на другую сторону этого противостояния бытия и хаоса. Теперь это его ад, где он навсегда один, где не нужны его страдания и мучения, а нужны лишь ненависть и гнев, и то воспоминание из другой Вселенной будет навсегда при нем.
Взрыв гаснет, собираясь наподобие цветка кувшинки перед закатом, Вселенная превращается в точку. Остается только «белый шум» в бескрайней темноте. Скрежет медленно стихает. Абсолют пустоты пожирает и шум, и тьму без остатка. Пройдут триллионы лет прежде, чем человек снова почувствует своей щекой теплый сухой песок…
Глава 27.
Серо-зеленая рябь. Пятнами плавают какие-то разноцветные огоньки. Что-то звенит и пищит одновременно. Везде прямые линии: параллельные, пересекающиеся, изломанные острыми углами. Глазу не за что зацепиться. Все вокруг незнакомо. Картинка расплывается. Животная вонь, от которой во рту стоит сладкий привкус. Мутит. Темно…
Что-то желтеет, наощупь оно гладкое и холодное. В пещере или норе сильно пахнет скотиной. Желтое – это пол. Странные зеленые стены пещеры, на них какие-то линии и цветы. Их кто-то изрисовал, повторяя и повторяя один и тот же рисунок. Нужно пощупать стены. Мутит. В темноте подвешены огоньки, от которых тошнит еще сильнее…
Потолок неаккуратно заклеен квадратными пенопластовыми плитками, кое-где обвисающими, образуя пазухи с паутиной и черной плесенью. Это не пещера, это чья-то квартира. Нужно убираться отсюда. Какая ужасная вонища. Голова кружится. Тошнит и нужно присесть. Нельзя закрывать глаза. Только не закрывать. Проклятый смрад. Чертовы огоньки…
Сидя на кушетке, Романов, чуть не плача, разглядывал неизвестные ему предметы в чужой квартире. Сказывались последствия сотрясения, вызвавшие полную потерю памяти. Только после того, как его трижды вырвало, к нему вернулись элементарные знания о предметах и явлениях. Но с ними появилось ощущение безнадежности и беспомощности. Романов не помнил, где он находится, где его дом и кто он такой. По спирали сомкнутой в круг, бегала бесполезная мысль о необходимости что-то сделать, загоняя все глубже и глубже в неуправляемый штопор.
Подорванная психотропными препаратами психика дала серьезный крен в сторону психоза, а добавившиеся органические поражения, после сотрясения мозга, пусть и обратимые, могли не оставить от нее камня на камне. И вдруг каким-то неведомым образом он смог услышать именно это рассуждение о своем психическом состоянии, словно эти строки вещал ему его внутренний голос. И он действительно слышал его. Сознание откликнулось моментально. Алексей, понимая, что это парадокс, сравнил его с эффектом матрешки, где его «я», сознание и подсознание, находятся по такому же принципу друг в друге, но могут, как ни странно, меняться местами. Не придавая значению такому вопиющему нонсенсу, как существование некоего независимого над ним наблюдателя, он решил прибраться за собой, потому как запах кругом стоял действительно тошнотворный.
Убравшись, Романов нащупал на затылке огромную шишку и перевел дух. Память возвращалась, но не фрагментами, а целыми пластами. То, что могло превратить его в бессловесный овощ, послужило толчком к полному восстановлению утраченных воспоминаний.
В течение нескольких секунд все недостающие звенья в цепи загадочных до того обстоятельств и событий заняли свое место. Но на Алексее не было лица и ему очень хотелось верить, что он все выдумал сам, как и этот распроклятый внутренний голос. Просидев неподвижно несколько минут на постели, Романов сорвался с места и подбежал к окну, одернув пыльную занавеску. На подоконнике стоял новенький музыкальный центр, который Алексею там хотелось найти меньше всего. В него была воткнута черная металлическая флешка. Он медленно потянулся рукой к вилке провода питания и, понуро опустив голову, вставил ее в розетку на стене.
– Никакой Алисы Ланской в твоей жизни не было. Ты ее выдумал, – противный и не сразу угадываемый в записи собственный голос Романова, не слишком умело передавал интонации гипнотизёра.
– Алиса просто тебе приснилась. Ты никогда и никого не любил.
– Ты, Романов Алексей Николаевич. Ты абсолютно свободен. Тебя ничего не беспокоит и не тревожит.
– Не снимай свои часы и не забывай на них смотреть. Каждые шесть часов принимай лекарства. И не забывай поесть после приема таблеток.
– Ты успешный человек. У тебя есть деньги и возможности. Никакой несчастной любви в твоей жизни не было. Тебя ничего не беспокоит и не тревожит…
Алексей выключил питание, нажав на кнопку, и без того уже припоминая, что на флэшке полный распорядок дня с элементами аутотренинга, который он слушал на протяжении целого месяца, находясь под воздействием фарм-препаратов. Как же Романову хотелось, чтобы все, что он сейчас услышал, было правдой, но он знал, это не так. Он вспомнил, как ездил два месяца назад в психоневрологический диспансер, где долго и нудно уговаривал седовласого врача, чтобы тот выписал ему рецепт на курс нейролептиков и транквилизаторов. Припомнилось, как он сочинил целую историю про младшего брата, которого не хотел отдавать в психушку, а готов был лечить на дому. Врач отказался от взятки, а в историю с братом почему-то поверил.
Романов присел возле ноутбука и открыл свой профиль в соцсети, где на главном фото было его щетинистое лицо и белая «импреза», хотя в его настоящем профиле должна была быть картинка голого торса без лица и черепной коробки. Над иконкой сообщений снова висела двузначная цифра. Он не стал открывать сообщения, потому что теперь знал об их искусственном происхождении, проще говоря, это была программа, а не настоящее приложение с его аккаунтом. Он вспомнил лицо прыщавого юнца за столиком какого-то кафе, где семнадцатилетний парень передает ему установочный диск с этой программой, а Алексей отсчитывает ему кругленькую сумму. Конечно, проще было бы завести еще один аккаунт, но Романов опасался и опасался не зря.
Он нехотя проверил сетевые подключения и журналы посещений, убедившись, что его ноутбук не подключен к сети интернет и в данный момент, и никогда не был. Закрывая ноутбук, Романов хлопнул им так, что дисплей разлетелся вместе с клавишами клавиатуры. Сделал он это специально, чтобы не доискиваться происхождения того видеоролика в бассейне с Алисой, который был создан тоже с его легкой руки.
Теперь он понимал и откуда эти смс-ки, приходящие на только что активированные сим-карты. Он не был уверен, но скорее всего, он заплатил какой-нибудь студентке, чтобы та ежедневно в течение какого-то времени делала смс-рассылку на заранее обговоренные номера, а может, сделал это и сам при помощи современных мессенджеров. Отныне Романов знал, зачем потребовалась ему такая противоречивая и изворотливая стратегия с медикаментозной амнезией и всеми этими «фейковыми мэссэджами».
Но как безнадежно больной цепляется за любую надежду на свое спасение, так и Алексей хотел убедиться в невозможности тех абсурдных событий, участником которых он стал лишь благодаря своему упрямству. Он взглянул на рюкзак с деньгами и, махнув на него рукой, вызвал такси прямо на адрес, чувствуя, что совершает большую глупость. До этого он лишь боялся потерять Алису, вернее боялся попасть в ситуацию, которая помешает ее найти, а теперь все было ровным счетом неважно.
Через полчаса он уже был возле огромного торгового центра и, свернув за ним к многоэтажкам спального района, вошел в ни чем непримечательный двор. Он заметил машину издалека и, как приговоренный, идущий к своему эшафоту, Романов, превозмогая желание убежать оттуда, шел на негнущихся ногах вперед. Серебристый «кайенн» со свердловскими номерами, почти не тронутый пылью и грязью, стоял так, словно Романов оставил его здесь вчера, но случилось это два месяца назад. И предшествующие этому события предстали перед Алексеем сейчас со всей своей уродливой подноготной. А в его голове гадким собственным голосом из утренней записи все настойчивее повторялась одна фраза: «Это ПЖ, брат! Это ПЖ!» …
… Долгая монотонная дорога подталкивала к задушевному разговору двух таких близких по духу и совершенно разных по существу людей. Из колонок тихо звучал русский рок, который оба знали наизусть и не раз вместе пели под гитару. Опасный и полный преступного азарта путь только начался, подогревая в каждом немного мечтательное настроение. Но беседа с самого начала не задалась.
– Слушай, Леха! Ты же спортивными всегда бредил, а теперь вот на этой ездишь. Или это рабочая просто?– спросил сероглазый блондин спортивного телосложения.
– А у тебя акцент пропал,– сказал Романов и, не поворачиваясь к собеседнику, оскалил правый угол рта, показывая зубы.
Блондин улыбнулся одними глазами и вопросительно взглянул на Романова, склонившегося к неуклюжему вазовскому рулю. Но Алексей предпочел отмолчаться.
– Ничего. После скока, возьмешь себе «скайлика» последнего. Не могу я на тебя без смеха смотреть за рулем этого корыта,– продолжал подтрунивать блондин.
– Многоуважаемый Алибек Юнусович, по завершению нашей сумасшедшей концессии, некто обещал мне совсем иное,– пафосно ответил на этот выпад Романов, целенаправленно вводя в замешательство Али.
–Чего?
– Только не надо шлангом прикидываться, я помню, как ты целыми главами Онегина декламировал, так что такие обороты вам вполне знакомы,– теперь заулыбался Алексей.
– А расскажи о ней. Реально такая строптивая? Может, просто подъедешь к ней на каком-нибудь «мустанге» и она твоя?– разобравшись в витиеватом ответе Романова, Али нехотя обнажил тот самый нерв, терзающий Алексея с самого начала романа с Алисой.
– Да как тебе сказать, Али,– Романов нахмурился и после долгой паузы начал делиться своими размышлениями.– Не могу сказать, чтобы какую-то нездоровую меркантильность заметил или строптивость, женщины ведь от природы ответственнее подходят к вопросам благополучия и достатка, им же о детках надо думать в первую очередь. И «моя» не исключение, но тут вопрос в приоритетах. Странная она, за путешествия и новые впечатления, мне кажется, готова душу дьяволу продать. Я, если честно, так и не смог в ней разобраться. Мне она, вообще, мало что рассказывала о себе, так ни о чем и вкратце…
– А о чем вы с ней тогда говорили?– спросил Али, глядя на загрустившего товарища, и хлопнув его по плечу, попытался приободрить.– Да ладно, не поверю, чтобы ты перед ней млел и все, что тебе нужно не узнал.
– Не поверишь это точно,– заулыбался Алексей,– я только с ней так обманывался. Она четыре образа сменила передо мной. Нельзя сказать, что все четыре сыграла убедительно, но свою настоящую натуру, да и жизнь личную от меня, таким образом, скрыла. Она и девочкой наивной побыла, и стервой, и мамочкой, и леди; сумела внушить мне, что она жертва, и только я смогу ее спасти…
– Ну, так и должно быть, это ж женщина. Утром – одна, вечером – другая, – перебил Али и подвел разговор к главному.– И что думаешь? Я не спрашиваю, нужна она тебе такая или нет, я хочу знать, что ты с этим «счастьем» делать будешь. Ну, увезем мы ее в аул к Абу, будет там под присмотром женщин, а дальше? Ты же понимаешь, что жениться ты на ней там не сможешь, только если ислам оба примите? Находится долго у Абубакара, по той же причине, вам не позволят. Да и несладко ей там будет, поверь.
– Там видно будет,– поспешил убедить Алексей товарища в твердости своего решения. – Мне без нее никак.
– Ладно. Может кто-нибудь из вас двоих образумится. Хотя если говоришь, что на деньги не падкая, тогда не знаю… Она тебя первому встречному сдаст и затарахтишь ты в цугундер лет на пятнадцать, и мне проблем наживешь… Или сломают ее у Абу на перевоспитании, запугают, а оно тебе надо? И мне не надо, чтобы ты на меня косо всю жизнь смотрел,– задумчиво рассуждал Али, глядя на своего «близкого» с той стороны, о которой не догадывался.
– Подожди, Али! Ты меня сейчас отговариваешь?!– возмутился Алексей.
– «Мошна» подумать я тебя не знаю! Ты был «упрамым», как ишак, таким и остался. Я просто хочу, чтобы ты знал, что у тебя будет один вариант – посадить ее в золотую клетку, и посадить так, чтобы твоей «женшыне» там нравилось! Я тебе скажу «прамо» – теперь на тебя большие планы, если этим планам что-то будет мешать, то все уже будет зависеть не от меня и с этой проблемой быстро покончат. Ты «панимаышь», о чем я?– с чеченским акцентом прикрикнул Али, заглядывая в глаза Алексею, и даже подался к нему вперед.
– Да куда уж яснее. Мне все равно с тобой или без тебя, я ее оттуда увезу, а пугать меня длинными руками, дело пустое. Ты не хуже меня знаешь, что при случае есть, кому заступиться, кто бы там ни был у тебя в старших, можешь им сразу так и передать,– злобно глядя исподлобья, свозь зубы процедил Романов.
– Ты меня услышал,– спокойно ответил на это Али.
Оба замолчали. И Алибек, и Алексей понимали, что раскачивать раньше времени лодку, в которой оказались по воле случая, чревато для обоих. Али нуждался в надежном человеке с самым, что не на есть максимальным кредитом доверия, а Романову без Гароева невозможно было осуществить похищение Алисы. То есть украсть – то Алексей бы ее может и украл, но куда ее везти и что с ней делать потом, он совершенно не представлял.
– Неужели, так любишь?– нарушил озлобленное молчание Алибек, спустя несколько минут.
– Хм, люблю, да она мне целым миром стала. Она теперь, как ты говоришь, моя женщина на всю жизнь,– буркнул, все еще недовольный Алексей, понимая, что Али спросил лишь с целью разрядить обстановку.
– А она? Готова она быть твоей женщиной, готова рожать тебе детей, готова быть твоим миром?– спросил философски Гароев, умышленно переводя разговор в риторическую плоскость.
– Ты хочешь спросить, не придумал ли я ее себе? Нет, не придумал! В ней сошлось все, чего я хочу от жизни,– ответил Алексей нехотя.
– Браво! Только она этого не хочет! Вся твоя любовь – это разговор слепого с глухим! Ты не увидишь ее настоящую, а она не услышит твоего настоящего чувства, – Али криво ухмыльнулся и продолжил.– Почему твоя женщина не с тобой? Ответь себе сам. Может быть, ты недостаточно смел, чтобы защитить ее? Может, ты не прокормишь ее и своих детей? Может быть, ты глуп и жесток? Может быть, это не твоя женщина, а, Алексей?
– Я не могу это объяснить в двух словах, Али. Она – свет, манящий и прекрасный. Все к чему она прикасается становится светом. Ее радость и улыбка дарит мне надежду, что все в этой жизни не зря… – Алексей задумался, и улыбка, появившаяся при воспоминании об Алисе, сошла с лица, а на лбу появилась глубокая складка.
Романов не ожидал от Алибека такой прозорливости в делах сердечных, и теперь осознавая, как наивно прозвучали его слова о высоком и светлом, все искал внутри себя ответ, позволяющий и дальше верить в божественное происхождение и предназначение любви.
– Вы дали своим женщинам столько свободы, что скоро просто выродитесь. Они стали сильнее вас, а так быть не должно. И не спорь, иначе я решу, что ты не только потерял хватку, но и последние мозги из-за своей любви, – резюмировал Алибек, явно не желая слушать романтично-экзистенциальный бред, готовый вот-вот опять сорваться с губ Романова…
… Подталкиваемый наитием, а не памятью, Романов наклонился к переднему колесу с красно-черным на золоте шильдиком и нащупал в техническом отверстии арки крыла ключи с брелоком. Открыв машину, он сел за руль и вновь почувствовал себя дурно, его мутило, и разболелась голова. Весь его разговор с Алибеком так подробно возникший перед глазами, казалось, был пережит только что, а не три с половиной месяца назад или и того больше. Все припоминалось как-то смутно и интуитивно. Зачем-то вспомнилось, как он пару дней назад вот также оставил свою «двенашку» в одном из челябинских дворов, но забыл посмотреть даже адрес. От этого ему стало еще тоскливее и захотелось бежать без оглядки к своей неказистой машине, к прежней жизни и к прежнему себе.
Разглядывая бежевую кожаную отделку салона, Алексей будто бы и помнил, что в бардачке находится черный полиэтиленовый пакет с долей Али и австрийским «Глоком», но ему казалось, что представь он сейчас бриллиантовое колье Алисы и оно непременно окажется там. Романов потянулся к отделению для перчаток и, открыв его, извлек черный увесистый пакет. Заглянув в него, он обнаружил в перемотанные зелеными резинками полмиллиона евро, матово – серый пистолет и… бриллиантовое колье. Вынув, не разглядывая ожерелье, Алексей машинально засунул его в нагрудный карман куртки, а пакет положил обратно.
Романов почему-то не удивился своей находке, но откуда взялись «камни», не понимал. Мутная взвесь отзвуков от каких-то образов и впечатлений застилала перед Алексеем и прошлое, и настоящее, но поразительно и необъяснимо открывала будущее. Вместе с фигурами из пережитого являлись перед Алексеем и обрывки противоречивой будущности, понять в которых хотя бы что-то не представлялась ему возможным. Параллельно за красным предупреждающим рубежом памяти, сами собой проигрывались сцены из позабытых снов и, наверное, из бредовых галлюцинаций. Пространство вокруг Романова потеряло всякие очертания и накрыло его сплошным светло-коричневым шатром…
… Алексей стоял возле открытых ворот гаража, в который был загнан серебристый «кайенн». На корточках у порога сидел Алибек и держался одной рукой за голову.
– Не обессудь, брат. Нельзя ее к Абу везти, она у тебя «шумоголовая» и не боится ничего. Это будет гол в свои ворота,– сказал Юнусов, потирая на голове ушибленное место.
– Объяснишь, что случилось?– заметно нервничая, спросил Романов.
– Я ж тебе сказал по телефону, соскочила твоя Алиса, огнетушителем меня выключила и «подмоталась» отсюда. И это под «стволом», «Лэкс»! Она или думала, что он не заряжен или на такой «броне вольфрамовой» была, что любой «игровой» бы позавидовал. Понимаешь, она уверена была, что я не выстрелю, а он заряжен был, брат, на предохранителе, но заряженный!– эмоционально и с характерным акцентом, отвердив шипящие и звук «р», ответил Али, подскакивая на ноги.
– А ты ей обо мне ничего не сказал?– с потухшим взглядом Алексей интересовался, уже догадываясь об ответе.
– Да сказал только, что это твоя машина и твое поручение доставить ее сюда. Хотел за тебя чешуей блеснуть, ты ж, придурок, всегда считаешь это ниже своего достоинства. Думал «подкинется» на «тачку» и может, везти ее никуда не придется.
– Ну и что, «подкинулась»?
– Не «стебись». Она как имя твое услышала, словно с цепи сорвалась. Я понимаю теперь за что, ты ее любишь, но прошу, не советую, а прошу – оставь ее. Она тебя не уважает, Алексей, и никогда не полюбит…
– И чем же подкреплены такие глубокие выводы, Алибек?
– «Лэкс»! Хорош язвить, тебе говорю!!! Тем, что она сказала «подкреплены»! Она готова была со мной уехать и говорила, поверь, серьезно. А как только поняла, что не прокатит эта педаль, схватила огнетушитель. Вот тебе и расклад весь. Давай закончим эту тему на том, что если ты не угомонишься со своими страданиями, я ей сам голову откручу. Я серьезно, руки уже чешутся, наше общее с тобой только останавливает.