– Тебе после того, что ты натворил, только со мной век вечный свой вековать,– опять превратившись в потустороннюю фурию, прошипела нежить.
Алексей хотел было спросить, что же он такого натворил, но вместо этого метнулся в сторону, избавившись от отвратительных объятий, и мелко и быстро перекрестился. Нежить издала истошный вопль и исчезла вместе с темнотой и ярко-желтым кругом. Он стоял бледный с испариной на лбу посреди грязной однокомнатной квартиры и, переводя дыхание, ждал, когда же придет в норму бешено подскочивший пульс.
– Вот тебе и передышка, Алексей Николаевич!– нервно содрогнувшись, Романов был все же рад услышать звук собственного, а главное человеческого голоса, несмотря на то, что вновь представил ту женщину из сна.
Решение отправиться в церковь возникло почти тут же, потому как суеверный, мистический страх не оставлял Романова теперь ни на секунду.
Машинально подобрав с пола телефон и его комплектующие, он одел спортивный костюм, схватил куртку и прямо на босу ногу, обув кроссовки, выскочил бегом из квартиры, опять ее не заперев. Через две минуты Алексей уже сидел в такси, вспомнив про телефон, он собрал его и включил. И тут же раздался сигнал входящего звонка, звонил тот самый приятель – врач.
– Ты живой там, а, «Николаич»?
– Живой, но кукушка вот-вот отскочит. Видения какие-то, сны странные.
– Галлюцинации – эт нормально. Так вот, скажи спасибо, что живой. Не, ну, ты, конечно, обморок отбитый…Это ж надо додуматься… Сердце как у тебя не отказало, не пойму. Кому расскажи, не поверят. Ладно. Я тебе там щас смс-кой назначение пришлю. Ты если не дурак совсем, рецепт не игнорируй, а то реально чайник так засвистит, что не один эскулап за тебя не возьмется. Будешь лежать на «дурке» прихихикивать. Понял?
– Понял. Спасибо, Геннадьич!
– Давай, не хипишуй, экспериментатор. Самое страшное у тебя позади, не бухай только на радостях, у тебя там и так печень с футбольный мяч, наверное. А мне на работу пора. Ты там сообщай о динамике периодически. Может, что еще присоветую.
– Подожди, Серег. Слушай, а как бы мне теперь вспомнить, что было?
– Нормальный ход! Тебе теперь Богу молится, голубчик, чтоб себя не забыть. Шучу, само отпустит, у тебя ретроградная амнезия от медикаментов. Как только полностью выведутся из организма, начнешь вспоминать свою ненаглядную или кого ты там хотел забыть, а может и нет. Шучу. Давай, пора мне.
– Счастливо.
Романов приободрившись, действительно почувствовал облегчение после разговора с близким, а главное компетентным в столь специфичных вопросах человеком, и почти полностью пришел в себя, но ненадолго. Мысль о том, что он сам заставил себя что-то забыть, рождала догадки одну хуже другой. Ну не мог он просто ради того, чтобы забыть свою Алису, решиться на такой безрассудный шаг. А эти деньги, а исчезнувшая Алиса, а видео?
И вспомнив про деньги, Романов вспомнил незапертую дверь. Он попросил таксиста развернуться и через пять минут снова оказался в своем убогом жилье. К его изумлению в квартире не оказалось ни рюкзака с вещами, ни ноутбука. Он бросился в ванную – стиралка стояла на своем месте, но Романов не поленился и открутил на ней заднюю крышку. Лишь удостоверившись, что рюкзак с деньгами на месте, он перевел дух и решил немного перекусить.
Кроме консервов и половины буханки черствого белого хлеба, в холодильнике из съестного больше ничего не оказалось, зато выпивки хватило бы на месяц, и странно, что ее не прихватили вместе с вещами. Алексей долго искал, чем бы открыть банку с килькой в томате, но не найдя ни одного ножа со злостью плюнул, в прямом смысле слова, прямо на пол кухни и вызвал такси на адрес одного приметного своей синей кровлей дома в квартале от своего.
Он переоделся в постиранные вещи, которые не тронули неизвестные грабители, и достал рюкзак из машинки, захватив его с собой. Через час, пообедав в уютном недорогом ресторанчике в центре города, Романов, приводя мысли в порядок, насколько возможно было в его положении, уставился в окно, сидя за столиком. Понимая, что сам загоняет себя в угол, он решил закрыться и абстрагироваться от этой чехарды совершенно немыслимых происшествий.
Пока жизни его ничего не угрожает, одни лишь подозрения, вызванные галлюцинациями. И гора с плеч от того, что он теперь знает, чем его видения вызваны. А деньги – деньги, конечно, это опасный куш, потому что неизвестно чей. По поводу украденного рюкзака и ноутбука, с полной уверенностью можно сказать, что замешан кто-то из соседей. Поиски Алисы еще не начаты, значит, шансы 50 на 50, как минимум. Так что же так гложет и выворачивает наизнанку душу, все не мог уловить Романов, что за мысль постоянно ускользает от него?
Алексей на память набрал номер матери, затем сестры и ее мужа. Каждый раз слыша, что абонент не доступен, он встревоженно заерзал на мягком диванчике. Предчувствие непоправимого холодом вошло в желудок и внутренности. Романов помрачнел. Остановившись глазами на зеленых куполах-маков-ках большого храма из красного кирпича, он неожиданно для себя вновь уверовал, что там лишь его ждет какое-то прозрение, а может и успокоение. Бросив на стол красную купюру, Алексей поспешил в церковь.
Яркая переливающаяся под солнечным светом идеально подобранных оттенков смальта, придавала мозаике с изображением взошедшего на небеса Христа торжественность и одновременно живую красочность, будто фигура Иисуса вот-вот оживет. Разноцветные витражи у основания купола, с набранными из закаленного стекла Святыми мучениками и Архангелами, заливали пространство церкви радостным радужным сиянием. Неброские фрески на сводах и стенах таили в себе глубинный посыл смирения и нравственности. Любуясь шедеврами русского зодчества, Алексей, не опуская головы, ходил по внутреннему убранству храма. Долгий молебен, читаемый священником, мало интересовал Романова, но он все же решил дождаться его конца и совершить причастие и исповедь. За всю свою жизнь, он впервые действительно захотел раскаяться и попросить у Господа защиты и помощи.
« А выходит в руку сон»,– подумал Алексей, рассматривая драгоценный старинный оклад иконы Николая Угодника. Он опять вспомнил Алису.
В храме действительно прошло у Романова всякое смятение и терзания по поводу своего беспамятства. Рядом с людьми ему стало не просто спокойнее, ему захотелось поделиться с ними всем, что он имеет, ибо все сущее тлен. Но такой импульс альтруизма и одновременно ощущение мировой гармонии продлились всего несколько секунд. Краем глаза он, словно робот, зафиксировал малиновое пятно слева от божьих врат. Продолжая отслеживать динамику жестов, походку девушки в малиновом пуховике, Алексей уже точно знал это она – Алиса.
Стоило ему повернуться, как девушка, почувствовав на себе сумасшедший взгляд Романова, стараясь не поворачиваться к нему лицом, засеменила к выходу. Он, как вкопанный, стоял и просто смотрел ей вслед. Не понимая, как же это Алиса прошла мимо, ведь узнала же она его, Алексей это почувствовал. И только лишь когда она скрылась за высокими дверями храма, Романов очнулся и бросился за ней, расталкивая шикающих и цокающих от такого обхождения, прихожан.
Выскочив на большое мраморное крыльцо, Алексей увидел, как брюнетка в малиновом пуховике уселась в огромный серый Infiniti QX, и машина отъехала от остановки общественного транспорта. Он подбежал к дороге и, размахивая руками, пытался остановить какую-нибудь попутку или такси, но как назло, не нашлось никого, кто захотел бы остановиться. Алексей в бешенстве закрутился, пиная снег на обочине и пронзая пустоту кулаками, заревев обезумевшим раненным зверем. Он упустил свою Алису.
Романов вернулся к себе, до крайности подавленный и изможденный. Не успел он раздеться, как в дверь постучали. Подпрыгнув от неожиданности, Алексей вдруг вновь обрел надежду на встречу с любимой, полагая неизвестно почему, и даже уверенный, что за дверью его ждет Алиса. Но открыв дверь, он увидел на пороге средних лет женщину в домашнем халате и тапках, в руках у нее был его серый рюкзак и ноутбук.
– Извините, ради Бога! Это сынок мой непутевый к вам наведался, у вас дверь нараспашку была. А он, чтобы дружки его у вас ничего не умыкнули, к себе это все занес. Вот возьмите,– сказала, краснея, не умеющая врать интеллигентная женщина, протягивая Алексею ее вещи.
Алексей молча забрал свой скарб и закрыл перед соседкой дверь, все еще слыша ее извинения. Бросая всё на кушетку, он, теряя последние остатки самообладания, начал разговаривать с пустой комнатой, представляя в ней Алису.
– Ну как же ты могла, Алисонька? Мы же с тобой так долго не виделись.
– А чей это джип? Ну что ты молчишь, ответь.
– Что ты от меня скрываешь? Чем я провинился перед тобой?
– Родная не молчи, заклинаю! Я не знаю, что мне делать и как дальше жить. Я устал бороться, устал бояться потерять тебя. Я устал жить, не зная, где ты и с кем.
– Объясни мне, что произошло со мной. Кого я хотел забыть или что? Откуда эти деньги? Не молчи, не молчи, ради бога, Алиса! Алисаа!
– Соберись! Не веди себя, как слюнтяй! Ты в беде и тебе нужно действовать! Слышишь, соберись!– вдруг ответила воображаемая Алиса.
Но ополоумевший Алексей, не внемля своему подсознанию, кинулся с объятьями к своей галлюцинации и, ударившись сначала лбом о стену, а затем затылком об ножку кушетки, растянулся на полу и потерял сознание.
Глава 24.
С тихим треском в казенной люстре на три плафона взорвалась и потухла лампочка. Под ней женщина в черной мантии и очках на пол-лица в роговой оправе, стоя у трибуны с двуглавым орлом, склонившись в свою папку, монотонно зачитывала текст с листа.
– Согласно статье 105 УК РФ части второй, пункта а; пункта б; пункта д; пункта е. Согласно статье 111 УК РФ части первой; части второй, пункта а; пункта в; части третьей, пункта б. Согласно статье 112 УК РФ части первой; части второй, пункта б.
По совокупности совершенных преступлений и учитывая их особую общественную опасность Челябинский Областной Суд постановил:
Романова Алексея Николаевича признать виновным, и назначить Романову Алексею Николаевичу наказание, в виде пожизненного лишения свободы, с отбыванием наказания в Федеральном Казенном Учреждении Исправительной Колонии №1 Управления Федеральной Службы Исполнения Наказания России по Республике Мордовия.
Приговор окончательный и обжалованию не подлежит, – стукнув молоточком, судья взяла со своей трибуны наполненный стакан и сделала несколько глотков.
В гробовой тишине переполненного зала судебных заседаний было слышно, как жужжит муха, бьющаяся в стекло, залитое каплями серого дождя.
Секунду спустя зал наполнился гулом сотни голосов, и послышались полные ненависти реплики:
– Чтоб ты сгнил там, паскуда!
– До конца дней сыночка моего будешь вспоминать, ирод!
– Получил, гнида! Таких к стенке надо ставить!
– Чтобы ты вечно там мучился, тварь!
– Ты еще, сука, пожалеешь, что тебя не расстреляли!
Но, наконец, вмешалась судья.
– Попрошу соблюдать тишину и всех покинуть зал судебных заседаний.
Но не все выпустившие пар свидетели этого громкого процесса прислушались к ее требованию, и многие уже на ходу продолжали сыпать на голову Романову свои проклятья.
Он стоял одной рукой, прикованный наручниками к «стакану» – решетчатой клетке для подсудимых, и смотрел на Алису. Его сердце обливалось кровью от того, что он видел. Ланская, вжав голову в плечи и вздрагивая от очередного проклятья, как от удара, не могла подняться из кресла. Ее бледное лицо осунулось, и впавшие от бессонницы и голодания глаза светились нехорошим тревожным блеском.
Через минуту его отведут в другой «стакан», поближе к выходу из здания суда, а через пять он будет уже в «автозаке» и, если Алиса сейчас не придет в чувства, они даже не успеют попрощаться.
– Алиса!– не выдержал, наконец, Алексей и тут же пожалел о своем возгласе.
Алиса, вздрогнув от его окрика еще сильнее, чем от проклятий, залилась слезами, сначала тихо, а потом навзрыд. Повернувшись к Алексею и не выдержав его горящего любовью и нежностью взгляда, она отвернулась и зашлась в самой настоящей истерике. Алексей, не веря своим глазам, был прожжен от макушки до пяток, словно огнем, слезами Алисы – это были слезы стыда. Она стыдилась его, стыдилась своей сопричастности к его преступлениям, стыдилась их связи, из-за которой и случилось все то теперь бессмысленное и непоправимое, то почему он оказался здесь…
Уже выходя из будки «автозака», нагнутый лицом до земли спецназовцем из УФСИН, он почувствовал, как в карман его куртки кто-то опустил конверт. Его вели в Следственный изолятор, где он провел полтора долгих и черных года, в ожидании приговора по делу об убийстве семерых человек. Это была последняя ночь Романова здесь, а дальше «этап» и колония, из которой он не выйдет никогда.
Его завели в одиночную камеру и, сняв наручники, спецназовцы, выходя, оставили тяжелую металлическую дверь открытой, со словами « не дергайся». Алексей посмотрел на пустой проем в надежде, что сейчас его мучениям придет конец и «торпеда», заказанная с воли, своим длинным шилом пронзит его печень и сердце. Но вместо проигравшегося заказного убийцы в камеру вошел старый авторитетный вор с большой клетчатой сумкой в руках.
– Давай присядем на дорожку,– хриплым голосом сказал сутулый старик, одетый в черную твидовую тройку, сшитую в Италии.
Они сели на железные нары. Романов не глядя на старика, внимательно рассматривал нацарапанную нецензурную надпись на противоположенной стене. Вор же, не обращая внимания на столь холодный прием, с каким-то отеческим теплом и заботой посмотрел на Алексея.
– Пацаны тебе «грев» собрали. Тут все, что для «этапа» понадобится. Благодарят тебя все за «Мультика» и псов его, он хоть уже и не мент был, но крови свернул многим на две жизни вперед,– промолвил старик рассеяно глядя на сумку, и будто вспоминая что-то.
– Да, забыл совсем. О девочке мы твоей позаботимся, в обиду не дадим родственникам «жмуров» твоих.
–Скажи честно из-за нее все?– хитро прищурившись, спросил старик.
– Спасибо, «Бурый»! Но потом, как все уляжется, дайте ей своей жизнью жить, больше не о чем не прошу,– вяло выдавил из себя Алексей, не ответив на вопрос.
– Что ты, дорогой! Не один волос с ее головы не упадет, пока я жив,– заверил старик.
– Слушай, Михал Иваныч! Я же знаю, ты подчищать за кем-то сюда заехал! Наверняка и на меня пару торпед есть. Дай ты им зеленый свет, пусть убьют меня, а,– тихо сказал Романов, уводя разговор подальше от подробностей своих преступлений и личной жизни, оставшейся теперь в прошлом.
– Дурак – ты Леха! Чтоб я на себя такой грех взял! Отсидишь четвертак, а там глядишь по УДО и выскочишь, жизнь – она длинная,– сам не веря в то, что произносит, сказал «Бурый», и под конец закашлялся.
Алексей молча кивнул, а «Бурый» протянул ему пачку желтого кэмэла, и они вдвоем закурили.
– Ладно, пора мне. На воле дел скопилось, невпроворот. А ты, Леха, помни одно – правда она за тобой была, за правду и помирать не страшно. Может когда еще и свидимся,– сказал старик и действительно медвежьей хваткой обнял Алексея и пожал ему руку.
Романов еле дождался, пока за его единственным в этих стенах приятелем закроется дверь, чтобы достать конверт и поскорее прочесть прощальное послание Алисы. Он, пытаясь как можно аккуратнее открыть конверт, долго возился с ним, пока в итоге его не разорвал, потеряв всякое терпение и разволновавшись, как ребенок. Неровный мелкий подчерк, такой знакомый и до боли бередящий душу, на этот раз обдал Алексея таким холодом, что ему вдруг стало все равно, где закончить свои дни. Содержание письма было следующее:
« Здравствуй. Я никогда не произносила твоего имени, и уже, наверное, никогда не произнесу.
Я долго думала прежде, чем написать это. То чувство вины, которое ты нехотя возложил на меня, вся эта ужасная трагедия, произошедшая из-за нас с тобой – это все результат твоей необузданности и упрямства. В том, что случилось винить, конечно, нужно нас обоих, но если бы ты, хоть раз услышал меня, хотя бы один чертов раз сделал так, как я тебя просила, то ничего бы этого не произошло. Смерть семерых, и шестерых из них ни в чем не повинных людей, теперь будет до конца наших дней терзать нас и мучить. Ты понимаешь это?!
Ты понимаешь, что наши с тобой отношения – это была лишь игра, причем навязанная тобою? Я сотни раз говорила тебе, что не хочу быть с тобой, но ты с упрямством осла продолжал настаивать и добиваться. Где были твои глаза, о чем говорило тебе твое сердце, когда рядом с тобой я чувствовала себя загнанной в западню, из которой нет выхода? С чего ты взял, что в праве, решать за нас обоих, как нам стать счастливыми? Теперь ты понимаешь, что ты натворил?
Пойми, я не пытаюсь оправдать себя, я хочу донести до тебя, что твой поступок – это не месть во имя любви и жертва ради меня, это ради себя, ради своего уязвленного чувства гордости и собственного достоинства ты пошел на это. Вместо того чтобы получить такую нужную мне сейчас поддержку, я сама должна носиться с этими осточертевшими «передачками», переживать сможешь ли ты когда-нибудь выйти из этой проклятой тюрьмы и не убьют ли тебя там. Думал ли ты об этом, когда шел на свой «праведный» суд, задумывался ли, легче мне станет от того, что ты убьешь там кучу народу?
В общем, закончить хочу следующим. Мне, конечно, очень жаль тебя, но если тебе завтра дадут пожизненное, не надейся, что я буду мчаться к тебе через всю страну на свидания и каждую неделю слать посылки, а сама уйду в монастырь – этого не будет. Ты был сам кузнец собственного счастья. Прости и, вероятнее всего, прощай!»…
По спазмирующим позывам бронхов, не дышащих легких, Романов понял, что возвращается в собственное тело. Приводя в порядок, едва теплящиеся пульс и дыхание, он продолжал упорно рыскать в своей памяти.
Еще много лет назад, Алексей научился, не теряя концентрации над этими жизненно важными процессами, оставлять часть сознания для любых других, в том числе и мыслительных. И это позволило выйти своим существом за все известные ему дотоле границы и физические, и метафизические, и любые другие. Оказалось, что нужно было лишь захотеть. А он хотел, ох, как хотел, но не верил, что такое возможно.
Несколько лет подряд занимаясь различными духовными практиками, перепробовав в итоге все ему доступные, он довел контроль над своим телом до совершенства. Романов мог часами, не прерываясь ни на секунду, отжиматься от пола, приседать и делать отжимания «на пресс», не испытывая ни усталости, ни боли в мышцах. Для него очень скоро не составляло труда поднимать и понижать свою температуру тела, а затем и управлять более сложными функциями своих внутренних органов, а главное мозга. И, в конце концов, каждая клетка его организма, каждая митохондрия стали для Романова послушным и отлаженным инструментом.
Однажды занятый тем, что старался замедлить свой пульс до одного удара в минуту, Алексей понял, вернее, услышал, что параллельно часть его самого находится в воспоминаниях об Алисе, при чем, погруженная в них до утраты границ с внешним миром. То есть, отслоившаяся грань самого себя, действовала независимо от его воли, но очень жизнеспособно и устойчиво. До полной свободы ему оставался всего лишь шаг, и, не побоявшись раздвоения личности, Романов переместил все свои устремления и желание оказаться рядом с любимой женщиной, в эту новую для него реальность.
То, что открылось перед ним, не поддавалось его пониманию, но восторг и удивительное умиротворение, с лихвой покрывали противоречивое чувство чего-то чуждого и неестественного. В этой ипостаси Алексей оказался демиургом, он мог управлять абсолютно всем, что мог себе представить. Люди, события, явления, да в общем, всё, о чем имелось хоть малейшее представление в разуме Алексея, всё это могло возникать и существовать по его желанию в любом порядке и последовательности. Это чудо стало тем, что на время затмило собой любое воспоминание о жуткой и суровой действительности.
В последующем Романову пришло в голову, что можно попробовать отделить от сознания еще часть, словно оторвать от листа клочок, чтобы записать на нем что-нибудь, и это сработало. И тут его посетила мысль, что сознание это гораздо больше, чем он может себе представить. Проверяя свое предположение, Алексей потерял счет своим сущностям, не переставая создавать все новые и новые. В итоге сотворив тысячи миров, населенных своими фантазиями, мечтами и помыслами, Романов среди этого бесконечного множества потерял ту часть сознания, которая хранила его настоящие воспоминания, его настоящую любовь и те переживания, которые и делали Алексея тем, кем он был.
На помощь ему пришел его же организм, потребовавший через два с полови-ной месяца, хотя бы какой-то энергии извне, эту цифру он выяснил по возвращению из этой плохо поддающейся объяснению плоскости бытия. Как только Романов захотел есть, все его бесчисленные «я» разом схлопнулись и оказались заключены в одном единственном теле, которому требовалось немного пищи и сна. Назвав такое свойство или способность человеческого сознания «осознанной шизофренией», для простоты собственного восприятия этого факта, Романов больше не увлекался созданием бесчисленных копий, по сути одного и того же явления.
Теперь создавая внутри себя новую сущность, он обязательно маркировал свое настоящее сознание воспоминаниями об Алисе и том месте, где он находится, то есть в остальных мирах даже упоминание об этом не допускалось. Да ему и не требовалось теперь больше одного собственного «я». Лишь изредка он вновь погружался в это состояние для того, чтобы получить ответ на интересующий его вопрос или просто отвлечься. Так сознание стало его лабораторией, в которой существовали все возможные реактивы, инструментарий, где экспериментальное поле могло сузиться до частицы размером меньше ядра, а при желании он мог ставить и наблюдать опыты поистине вселенского масштаба.
Именно там у него получилось прийти к мысли, что, наверное, возможно отделить сознание от тела, почти разорвав с ним всякую связь, но все же оставить этот причал для того, чтобы вдоволь напутешествовавшись по мирозданию вернуться к какой-то исходной точке. И опробовав это утверждение на своем воображаемом полигоне, он преступил к практике. Но то, что в его сознании выглядело увеселительной прогулкой, на деле оказалось действием, абсолютно лишенным каких-то волшебных качеств и последствий.
В самом начале, отделяясь от тела у Романова не получалось даже покинуть стен своей одиночной камеры, в которую его поместил начальник мордовской «единички» подполковник Еремеев. Это произошло как раз после того, как Романов провел два с половиной месяца в «поисках себя», просидев неподвижным изваянием посреди ледяного карцера. Дошло до того, что охрана, решившая, что Романов умер, вызвала тюремного врача, который констатировал его смерть. И если бы не бдительный фельдшер, заметивший, что у него все не появляется «кошачий глаз» и не падает температура, то лежать бы Алексею на столе патологоанатома с распиленным черепом и вынутыми внутренностями. Но к счастью, фельдшер догадался проверить его пульс и дыхание тщательнее, чем доктор, и, удостоверившись, что они у Романова все же есть, сообщил об этом начальнику колонии. В этом коматозном состоянии заключенный провел еще месяц, а очнувшись, нес какую-то белиберду о многоуровности сознания и бытия.
Посоветовавшись со своими подчиненными, Еремеев сделал запрос в управление о назначении Романову новой судебно-психиатрической экспертизы. К всеобщему удивлению, приехавшие из Саранска медики, признали заключенного№12141 вменяемым. После чего и было принято решение о помещение его в одиночку, под постоянный надзор. Но со стороны охраны на «зека» из группы риска, посыпались постоянные жалобы о грубых и методических нарушениях режима колонии, что всей тюрьме грозило бунтом. Еремееву пришлось лично увещевать Романова, когда тот изредка «приходил в себя», чтобы Алексей вставал на ежедневную побудку с расчетом и выходил на общие досмотры, когда всех заключенных выводили из камер. Романов нехотя соглашался, хотя он предпочел бы штрафной изолятор, где его вообще никто не трогал, а только прибавлялось время пребывания в нем за очередное нарушение. И даже попросил об этом подполковника, но Еремеев может из принципа, думая, что Алексей хочет быстрее свести счеты с жизнью, а может просто от греха подальше отказал в такой странной просьбе.
Не смотря на то, что время для Романова превратилось в ничего не значащую линию от одной точки к другой, все же какие-то маяки, указывающие, где он и как долго находится, еще были ему нужны. Овладев умением разрывать ткань бытия и оказываться, как бы с той стороны реальности, Алексей столкнулся с серьезными препятствиями. Явления и события, на самом деле происходившие и происходящие, здесь несли собой лишь энергетический след, на который он, в отличие от его «осознанной шизофрении», совсем не мог воздействовать.
Все в этом странном мире подчинялось таким же строгим физическим законам, как и в том от которого его изолировали навсегда. Чтобы отделять прошлое от настоящего, Романову было необходимо знать, в каком месте и в какой момент времени находится его физическая оболочка, лишенная сознания. А взаимодействовать с этими «тенями» настоящей жизни ему удавалось только при условии, что Алексей знал лично когда-то либо человека, либо предмет или географический объект с которым сталкивался. В остальных случаях перед ним были просто разноцветные пятна, подвешенные в пустоте. Именно так, а не иначе удавалось, заключенному в бетонный мешок человеку, покидать свое последнее пристанище. Иногда он осознавал, что скорее всего сошел с ума, но научившись все-таки влиять на свое нынешнее и ближайшее окружение, чем сильно облегчил себе жизнь, Романов перестал задаваться этим вопросом.
Как и должно было быть, существовала внутри него та вещь, которая ему не подчинялась, сколько бы ни бился он над этим. Это была его память. И именно в ней так нужно было разобраться Алексею. Еще до того, как он научился покидать свою бренную плоть, Романов позабыл, что такое боль и страх, унижение и скорбь, зиждущиеся на призрачной надежде когда-нибудь выйти отсюда. Он с трудом мог вернуться в то время, когда только попал в эти, лишенные солнечного света и будущего, стены.
Этапирование сюда Алексея и уголовный процесс, сами преступления, послание Алисы были совсем стерты из его прошлого огромной жаждой жить. Да и само прошлое заигрывало постоянной подменой фактов действительно случившихся с ним и не имевших воплощений, кроме как в его фантазиях.
Тот оборванный кусок, почти без эмоций и мыслей, словно со слов другого человека, где он слышит свой приговор, а затем разговаривает с вором «Бурым» и читает прощальное письмо Алисы, был взят из воспоминаний Алисы и «Бурого», и двух спецназовцев УФСИН, прямо из их головы. Первой ниточкой была, естественно, Алиса, а сдержавший слово и присматривавший за ней «Бурый» был следующим звеном, у него же сохранились воспоминания о конвойных Алексея.
Эти чужие воспоминания Романову пришлось неизвестно сколько времени складывать и раскладывать, словно пазл,– они были настолько обрывочны и туманны. У Алисы, например, так же как у него, большая часть была просто стерта. У древнего теперь старика «Бурого» расплывчаты, словно отражение на воде, покрытой рябью. А у бывших конвоиров настолько специфичны и безлики, что они виделись Романову просто горстью камней на ладони, едва отличавшихся друг от друга, где один камень это он, а другой письмо в конверте. Все многолетние усилия не привели Алексея ровно ни к чему, он не знал ни из-за чего пошел на эти страшные преступления и совершал ли их вообще. Вот и сейчас сидя на бетонном полу изолятора, только вернувшись из своих безрезультатных блужданий по разнообразным эфирам, Алексей все перебирал свою головоломку из чужих событий, выискивая какие-нибудь крупицы для себя.
Не размыкая век, Романов видел, как к двери его камеры подходит «новенький» – 40-летний сержант, только устроившийся на службу в «единицу». Представлялся он Алексею, зелено-фиолетовой кляксой из субстанции похожей на плесень, но приложив некоторое усилие, заключенный №12141, смог разглядеть низкорослого мужчину в темной камуфляжной форме.
Предугадав дальнейшие действия сержанта, путем несложных сопоставлений со своим многолетним опытом пребывания в ШИЗО, Романов повысил свою температуру тела до 38 градусов и укрылся в одной из своих ипостасей, играя на бильярде с Достоевским и одновременно продолжив недоигранную партию в шахматы с Булгаковым. Скрипнул тяжелый засов и на двери в квадратном отверстии «кормушки», появилось круглое румяное лицо в зеленой армейской кепке.
– Заключенный двенадцать сто сорок один! Встать! Приготовиться к досмотру!– прокричал уничижительным тоном сержант.
Несколько секунд ожидая в ответ скороговорки с ФИО и номером ЗК, статей за который тот осужден, и не дождавшись, охранник озверело повторил свою команду. Через минуту перекинув в камеру ствол брандспойта, и снова скрывшись для его включения, взбешенный сержант, собирался проучить, потерявшего страх заключенного.
С трудом укротив извивающуюся под мощным напором воды змею пожарного рукава, он направил ствол в лицо Романову. Не веря своим глазам, он наблюдал, как широкая струя разбивается об голову заключенного фонтаном брызг, словно об камень. Но пытаясь попасть в рот и в нос, сержант все продолжал свою бесполезную экзекуцию, даже не замечая, что фигура, сидящая на полу, ни разу не шелохнулась от напора, который сбил бы с ног любого.
– Эй, сержант! Ты че там с мавзолеем делаешь? Там горит что ли?– послышалась вдалеке у выхода из карцера.
Сержант никак не отреагировал на такие неуставные вопросы и продолжал поливать наглого зека, а сам уже стоял в глубокой луже, вытекающей воды из-под двери камеры.
Глава 25.
По-кошачьи изогнувшись, чтобы заглянуть себе за спину, у большого зеркала вертелась Алиса. Непослушный бутон ее дерзкого красного платья все никак не хотел принимать нужную форму. Цокая высоченными каблуками своих «лабутенов», Ланская пристраивалась к зеркалу то одним боком, то другим.
Ее зеленые глаза искрились раздражением, а порывистые движения выдавали сильное волнение, вызванное предстоящей встречей. Она никак не могла почувствовать себя уверенно в этом дорогом наряде, хотя выглядела крайне соблазнительно и не слишком откровенно. Открытое платье обнажало ее покатые плечи и руки, подчеркивая ее лебединую шею. Линия декольте огибала ее высокую грудь в том самом месте, где мужчине еще требуется фантазия, а не похотливое пускание слюны. Собранное выше талии, оно ниспадало прозрачным пышным воланом до щиколоток, под которым ярко-красная органза обтягивала ее стройный стан от талии до колен. Манящий темнотой разрез, почти по всей длине бедра, вуалировался нежными бутонами волана, расходившимися клином от колен к груди.