Я уже говорила, что моя мама очень красивая? Папа показывал её фотографии из института и говорил, что мама – грузинская царевна. И я верила! Потому что в маме царственно и изящно всё: у неё чёрные строгие брови, золотисто-каштановые глаза, длинные волосы, которые она заплетает в косу, белая и чистая кожа. Если я не буду неряхой и вруньей, то я тоже когда-нибудь смогу стать такой красивой! Ну, может быть, хотя бы немножко такой красивой.
Мама оценивающе смотрит на меня.
– Привет. Мам, можно я пойду погулять?
– Погулять?
– Да, погулять, пожалуйста, а к ужину я вернусь.
– Нет.
– Ну, пожааалуйста, меня подружка ждёт.
– Подружка?
Мама делает пару шагов ко мне и скрещивает руки, распахнув шаль из чёрного кружева. Я упираю взгляд вниз на кроссовки, хочу сжаться в точку, перестать быть. Простипростипрости…
– Д-да, мам, пожалуйста, можно я просто её предупрежу, чтобы не ждала?
– Не ври мне.
Я не вижу, но макушкой ощущаю, как мамины родные глаза смыкаются в грозном прищуре.
– Я не вру! – вскидываю взгляд.
– Врёшь. – бесстрастно заключает мама, вмиг оценив мой жалкий вид.
В носу начинает щипать.
– Шеви.
Приоткрываю рот и начинаю дышать глубже, пока держусь.
– Я не требую невозможного. Главное – не врать.
Дыши, дурында, раз-два, раз-два.
– Не врать другим. Не врать мне.
– Я не вру… – севшим голосом скулю я.
Мамино лицо начинает расплываться передо мной.
– Я вижу все твои уловки. – мама протягивает руку к моему плечу. Я чувствую как её тонкие, но сильные пальцы ложатся на него, как на клавиши пианино. – Посмотри на меня.
В моих глазах стеной застыли слёзы. Мамины горящие каштаны прожигают её, и рука на плече связывает нас так, что я могу почувствовать, как вибрирует мой пульс в её ладони. Мама поднимает вторую руку со сжатым кулаком, и мне так стыдно перед ней, что лучше бы она меня сейчас ей ударила. Но она начинает считать.
– Я вижу, когда ты грустишь. – она разгинает указательный палец, и синяя печаль из моих глаз течёт к ней, а потом как по вене наполняет цветом разогнутый палец.
– Я вижу твою радость и твои невинные шалости, когда ты пытаешься заразить ею других. – жёлтый, солнечный жёлтый, преступный жёлтый наполняет средний.
– Твою скуку, когда я пытаюсь научить тебя хоть чему-то полезному. – и зелёный, перемешанный с розовым стыдом, как на листке фиттонии, втекает на мамин безымянный.
– И твой гнев на меня, когда ты врёшь, что не скучаешь по отцу. – и последний тёплый цвет, яростный красный, покидает меня.
– Я не злюсь, мам, нет. – всхлипываю я.
Она знала, она про всё знала, и про цвета, и про мои уловки! Кусаю губы, на которых догорают последние искорки моего волшебного цвета.
Мама поднимает голос:
– И я готова простить тебе многое. Но не враньё ради… – Первая слеза, а за ней сразу вторая. Мама тянет разноцветную руку к моему лицу. – …ради какой-то мимолётной влюбленности.
Слёзы струёй бегут по моим щекам, но чистая, холодная мамина рука не вытирает их. Большим пальцем она жёстко трёт мне губы, и моё лицо мотает так, что глаза уже не могут удерживать солёное море за ними.