Испытание

Мигом обернувшись и никого за собой не увидев, Григорий трижды истово перекрестился. Ясно осознавая, что в этот раз ему не показалось, он медленно обвёл взглядом келью. Всё было как прежде и на своих местах. «Неужто Бог меня испытывает», – проговорил он тихо.

Сердце тревожно билось в груди. Чтобы хоть чуточку его успокоить, Григорий тихо запел:

О ведущие в плен, притупите мечи,

Богу нашему мы и без вас воспоем…

С этой песней на устах Григорий обошёл своё жилище: выдвинул ящики комода, приподнял стопки книг, потрогал висящее у рукомойника полотенце. Ничего. Монах сел на кровать – но тут же подскочил, встал перед иконами на колени, сложил дрожащие ладони у груди и, бормоча молитвы, провёл в таком положении остаток вечера.

Когда настало время отходить ко сну, Григорий зажёг подвешенную перед иконой лампадку, выключил свет и забрался под одеяло. Нескоро удалось ему закрыть глаза. Всё лежал да схватывал звуки ночи – но не находил в них ничего ужасного. Наконец усталость взяла своё, и монах уснул с больной от тревоги головой.

Наутро Григорий был необычайно бледным. После утренней службы и обеда он пришёл в мастерскую – послушник сразу увидел его смятение, однако расспрашивать не стал. Лишь осторожно поинтересовался, хорошо ли Григорий себя чувствует. Сказав, что всё в порядке, он приступил к изготовлению свечей.

Не любивший работать в тишине, в этот день Григорий был необычайно тих и рассеян – так что даже уронил в бочонок с расплавленным воском деревянное весло.

Видно, перемену в Григории заметил и наместник, отец Лаврентий. За вечерней трапезой он как-то пристально посмотрел на него, но, получив от монаха смиренный поклон, как бы говорящий «всё слава Богу», только кивнул в ответ.

Впервые за долгие годы в монастыре Григорий шёл в свою келью не с миром, но с тревогой на сердце. Оказавшись на пороге, он медленно поглядел по сторонам, набрался решимости и сбросил с себя оцепенение. В конце концов, что ему даже самые страшные на свете силы, когда есть вера.

Зашедши в келью и осмотрев суровым взглядом её нехитрое убранство, Григорий приступил к привычным делам. Он уделил время Писанию, прочитал вечернее правило, умылся и лёг в постель.

Напряжение духа ещё долго прогоняло от него сон, поэтому лежал он в полной тишине и прислушивался к свисту ветра за окном. Но как снег ложился тонким слоем на мёрзлую землю, так и усталость понемногу укутывала беспокойный ум Григория. И вот уже почти провалившийся в забытье, услышал он женский голос:

– Гриша, давай целоваться?

Сердце его отчаянно заколотилось.

– Кто здесь? – вскочил он с постели.

– Да не кричи ты! Вот же буйный, – послышался ответ и звонкий заливистый смех.

Григорий в два шага оказался у двери и дрожащей рукой нашарил на стене выключатель. Обернулся – никого. Тогда он упал на колени и, то поднимая голову, то обрушивая её на пол, принялся с жаром молиться.

– Бросай это, Гришка, – с неудовольствием проговорил голос за его спиной. – Хочешь ножку потрогать? – уже игриво добавил он.

– Прочь, нечистый! – просипел Григорий и стал кланяться с тройным рвением. Но голос не унимался и теперь уже шептал над самым ухом. Он говорил ему разные непристойности – не слишком вычурные, но достаточные, чтобы смутить монаха. Неизвестно, сколько времени прошло таким образом, но, наконец, голос сказал:

– Дурак ты, Гришка. Ну и сиди тут один!

И зазвенела в ушах Григория тишина.

Была ли тому причиной искренняя молитва, или бесу и вправду стало скучно, но с этой ночи голос пропал. Однако ещё долго Григорий заходил в келью со страхом, сохранял бледность лица и нездоровый вид. Теперь уже трудно было скрывать ему от наместника и братьев свою беду, но все вопросы о здоровье он упорно встречал улыбкой и просил монахов не беспокоиться. А на первой после всего случившегося исповеди сказал лишь о дурных мыслях – да и то как-то вскользь.

– Гордец ты, Григорий, – покачивал головой духовник. – Не позволяешь помочь и в грех себя ввергаешь.