Высокую литературу изучали в рисовальной аудитории, где на столах детей дожидались массивные книги для взрослых, из числа тех, что обычно покоились на домашних полках. Ученики читали вслух по очереди, по одной главе, а учитель время от времени прерывал их для обстоятельного толкования.
– Сила высокой литературы, – говорил он, – в искусном отражении человеческих пороков и пагубного влияния праздностей. Вменив Создателям в вину скоропостижное отбытие матери, герой разбивает статуэтку творца, и это указывает на зарождение в нем праздного сомнения… Однако же портрет на стене – Глава палубы в голубом – остается нетронутым, и это говорит о том, что герой еще не обречен на вечные муки, но способен заслужить прощение послушанием… Задернутые синие занавески в его апартаменте означают… что же они означают, фрейлейн Клюзе?
Высокая золотоволосая девочка с готовностью поднималась из-за стола.
– Океан! – уверенно отвечала она. – Они значат Океан, учитель!
– Не просто Океан, – кивал учитель, – а Океан праздной злобы, волнами обволакивающий сердце героя, заслоняющий, как эта занавесь, его чувство от света, источаемого небом и образами Создателей. Автор передал этот художественный текст со слов Создателей с тем, чтобы оберечь нас от безнадежного мрака и неблагоразумного отчуждения от подобных нам… Мы еще поговорим об этом, когда будем заниматься символогией.
Изучение наук длилось все дневное время.
Однажды, когда Уильям и Элли отдыхали под кроной доброй лиственницы, девочка вдруг сказала грустным голосом:
– Помнишь, как я мешала, когда ты пытался стащить у дерева шишку?
– Не очень, – отозвался Уильям.
– Эти шишки были бы тебе ни к чему, – продолжала она. – Они часто забирают то, что им вовсе ни к чему.
– Наверно, так, – сказал Уильям.
Элли обхватила руками колени и глянула на него исподлобья.
– Но сейчас, если захочешь, можешь забрать что-нибудь с собой.
– Зачем?
– Я не видела твою Лену, но… но… Если она твоя Лена, то она, должно быть, не такая уж и противная. Ты бы мог отнести ей ягоду… или орехи. Ты говорил, что орехов у вас нет.
– Мама совсем не противная, – подтвердил Уильям. – Наоборот. Она почти такая же милая, как ты, хотя и взрослая. Но подарки из Леса ей как-то не нравятся. Учитель ей в голову вбил, что… Не важно. Она все равно не возьмет их, да еще расскажет ему, и это сочтется за… праздное любопытство.
– За что сочтется?
– Не думай об этом, Элли, – сказал ей мальчик. – Нам с тобой это не нужно.
Но Элли все же о чем-то подумала, потом ее глаза опять стали веселыми, и она на четвереньках выбралась из-под пушистых хвойных лап.
– Ладно. Идем?
Уильям радостно кивнул и выкатился вслед за ней.
Итак, время шло, Уильям, как и многие подростки, начинал своенравничать, возражать против упреков матери и даже кое-когда отзываться на слова герра Левского. Рональд, правда, относился к этому снисходительно, в глубине души сочувствуя приемному сыну; а вот фрау Левская была склонна воспринимать все всерьез, как и сам Уильям! Как-то он устроил оглушительную сцену по поводу того, что один из Господ унес с собой целый пирог (тот хотел угостить жену и дочь и не в пример вежливее объяснил это хозяйке). Уильям заявил, что хочет знать, чем он так обязан этому человеку в голубом костюме, что его мнения никто не спрашивает, – хотя ему следовало бы понимать, что мама не станет обсуждать с ним такие вещи, как бы громко он на нее ни кричал. В другой раз он задержался после занятий в Школе и – вместо того чтобы честно рассказать, как он решил пойти на прогулку и забыл о времени – грубо возмутился тем, что его никуда не выпускают по ночам, тогда как отец по воскресеньям уходит задолго до зари. После этого он, подражая разгневанному отцу, схватил с комода бронзовую статуэтку и швырнул в оконное стекло – но самую малость промазал.
– Куда девался маленький, послушный Уильям? – украдкой вздыхала фрау Левская – с досадой и вместе с тем непонятной краской на щеках. – Вот бы Корабль летел так же быстро, как время…
Позднее было решено продать кому-то книги Уильяма и его игрушки – фигурки зверей с крутящимися хвостами и подвижными пастями, фигурки фей со съемными крылышками; спящего колосса, который мог обернуться великим древним драконом, Пожирателем Океана, и старого рыцаря в красном плаще и колпаке, порабощенного Океаном; водяной кольцеброс с разноцветными крючками и кольцами; конструктор из мелких деталей, из которых можно было построить маленький город или большой дворец с бассейном и садом для королевы Лены; настольные игры, играть в которые не гнушалась сама королева, и все остальное. С этим труднее всего было смириться. Хотя он за несколько лет порядочно вырос, эти прекрасные вещи, только будучи рядом с ним, оставались как бы его частью, и теперь выходило, что родители избавляются от этой части.
Он думал, что успеет припрятать в Лесу хотя бы книги и таким образом сберечь их, но все совершилось слишком быстро. Когда мама опустошала ящик, на глазах его выступали слезы негодования! Она оправдывалась, что не делает ничего такого, чего не сделал бы рано или поздно сам Уильям, а прямо сейчас, когда – хочешь не хочешь – надо покупать новую кровать, лишний кораблеон для них лишним точно не будет. Уильям говорил, что этот кораблеон, как пить дать, уйдет на размышление, которое не оставит после себя ничего хорошего, а мама идет на поводу у отца, хотя сама любит некоторые игрушки, отказываясь это признать; и вообще, что за мода разделять развлечения на взрослые и детские и ставить одно ниже другого, если все это служит одной и той же Цели!
Этот вечный, всем известный спор о том, кто кого знает лучше, оканчивался тем, что оба оказывались на зеленом диванчике в скрещенных позах. Она успокаивала его одними и теми же ладонями, губами, волосами и чудо-запахом тела. Он и рад бы был ими успокоиться, но теперь она увлекалась так, что с ним происходило прямо противоположное. Бедная Лена всегда, всегда видела его своим высшим Благом, даром добрых Создателей, понимающих и любящих ее, – и это Благо начинало принимать форму, близкую к истинной, залог будущей награды; а между настоящим и будущим оставалось все меньше разницы в глазах пока еще обыкновенного человека. Уильям видел, что она хочет поделиться с ним еще большей частью себя взамен отнятой, но думал, что в последнюю минуту она скрывает ее от него, и не понимал, зачем нужно так дразнить, и приходил в ярость; а на самом деле трудность состояла как раз в том, что ничего она скрыть не могла – и выручал их только горький вкус спасительного благоразумия и терпения.
В течение всего седьмого года ученики занимались письмом. Учитель раздавал большие чистые листы и ручки в футлярах. Всем было велено раскрыть Книгу Заветов на указанной странице и переписать эту страницу на лист. Пока дети корпели над листами, учитель шептал – как могло показаться, сам для себя – о незримости Создателей и терпении; после принимался натянуто бубнить о символах и наконец, совсем громко, повторял свою наставительную речь, и это означало, что время истекло. Когда дети убирали ручки в футляры, учитель подходил к каждому столу и, оценив переписанное, делал разные замечания. Не у всех получался благовидный почерк: у кого-то он оказывался слишком размашистым, а кому-то, наоборот, следовало выводить буквы четче. Кое-кто, неспособный угнаться за остальными, допускал длинные пробелы. У других недоставало в словах некоторых букв, либо элементы этих букв были испорчены из-за спешки. Во всех случаях учитель поднимал лист над головой и демонстративно потрясал им. Никто, конечно, не мог разглядеть ошибки, но всем было ясно, что ученик неправ.
– Друзья мои! Написанное говорит нам о написавшем! Нет красоты в написанном рукой – нет красоты в сердце, нет света в образе Создателей, живущем в каждом из нас! Каждый пропуск, каждая ошибка на вашем листе – это брешь, которая разлагает образ, лишает ваш труд благости!
На восьмом году письмо превратилось в некоего рода наказание. За невнимательность и небрежность, за вопросы, заданные без обращения, за ошибки при устном чтении и всякое подобное неблагоразумное поведение ученики направлялись на диктанты.
На занятии пересказом учитель шествовал мимо столов, напряженно вглядываясь в затылки, наблюдая за руками, сжимающими углы переплетов.
– А теперь вы, герр Рикбер! – резко обратился он однажды к ученику. – Перескажите нам пятьсот семьдесят девятую страницу!
Юный герр вытянулся над зашевелившейся массой, вдохновленный этим призывом.
– «Глава восьмая, дополнение, часть первая», – уверенно начал он. – «Сохраняйте благость ваших намерений! Благие намерения на Корабле ведут к высшим Благам на Америго! Различайте намерение уподобиться и намерение праздно обокрасть: пассажиру следует стремиться стать Господином и быть как Господин, но не нужно желать его места, имея положение рабочего или собственника, не нужно желать плодов его труда, дома или иных преходящих благ, ибо плоды его труда, дом и иные преходящие блага являют собой особую награду за особую службу, несомую Господином как наместником Создателей на Корабле, посредником для их уст. Уподобление же предполагает хранение в сердце образа творцов, лучшие люди – лучшие подражатели, но и лучшие почитатели! Лучших людей ждет лучшая судьба на острове…»
– Достаточно, мой друг, – прервал его учитель. – Я уже убежден: вы усвоили хотя бы одну страницу благой Книги, и, должен сказать, меня это чрезвычайно радует. Вы освобождаетесь от одного диктанта…
– Но, учитель, я ответил вам три части дополнения к пятой главе и до сих пор направлен на пять диктантов! – вскричал с задней скамьи тот ученик, который раньше подвергал сомнению символику круглых камней.
– В тебе же, мальчик, и в твоем сердце я не вижу еще такого света, каким обладает юный герр Рикбер, – невозмутимо ответил учитель. Герр Рикбер с ухмылкой опустился на свое место.
– Но разве я пересказывал хуже? – раздался тот же голос, возбужденный еще сильнее.
Учитель грозно шагнул вперед и наклонился к туфлям. Выпрямившись, он громогласно объявил:
– Не крики, не капризы, не праздные разговоры показывают приверженность Создателям! Любовь наша к ним измеряется не дерзостью, а послушанием! Слушай же своего Господина, своего учителя, герр Шефер, и не мешай ему вести занятие! Я прощаю тебе седьмой диктант, однако тебе все еще надлежит явиться на шесть!
На это бедный герр Шефер только рот открыл.
Те, кто был направлен на диктант, в дни выхода в Парк оставались в аудитории – под присмотром просветителя. В течение нескольких часов они беспрерывно писали под диктовку – пользоваться Книгой не позволяли. Если вы вдруг считаете такое наказание недостаточно мучительным, попробуйте переписать дополнение из Книги Заветов размером в три тысячи слов под диктовку просветителя, не умеющего диктовать, но способного замечать мельчайшие ошибки и помарки на листе и докладывать о них на следующий день учителю.
Кому-то (сюда относятся и такие, как Кевин Гройц), однако, было выгодно сторониться своенравного общества на берегу Парка, и они изо всех сил старались заработать побольше наказаний. Что еще удивительнее, среди них были и «Господа», из которых в будущем, кстати говоря, получались прекрасные законописцы.
Между мальчиками и девочками уже стремительно развивалось взаимное влечение, и в Парке Америго, скрытно от учителя, переходили к самым занимательным играм. Оглядываясь на свои «положения», дети изобретали много заданий и правил, но все это, конечно, сводилось к исследованию друг друга со всех сторон, бесконечной болтовне обо всем вкусном и неуверенным тисканьям в нежной траве, в окружении запретных цветов и равнодушных к праздностям деревьев. На большее дети не решались из-за благоразумия и терпения (и отчасти еще из собственного страха); впрочем, новые для них чувства, в том числе радость обладания человеком, сохранялись в их сердцах надолго.
Как-то раз две юные фрейлейн устроили прямо на берегу самую настоящую схватку, поводом для которой послужило неосторожное внимание к обеим герра Рикбера, имеющего положение «Господина». Девочек не смутило даже то, что учитель в ту минуту бодрствовал и пристально наблюдал за ними! Разумеется, драка была сорвана – учитель насилу пробрался через толпу зевак, не помнящих себя от восторга, и громовым своим голосом вынудил склочниц подняться с земли.
– Любовь к женщине или мужчине ниспослана творцами для того, чтобы здесь, на Корабле, вы могли показать им, как вы способны любить их, Создателей наших, творцов вожделенного Америго, и вступить на верный путь! Беспутство же, сомнения – обрушают всякую надежду на счастливое прибытие. Сомневаясь в наших избранниках, мы потворствуем праздномыслию, позволяем себе забыть непреложные Заветы!
Он обратил свой особенный взгляд на девочек, которые, уже отряхнув юбочки, отчаянно расправляли ладонями волосы, выбившиеся из хвостов; тогда они замерли, медленно опустили руки и сделали стыдливые глаза.
– Что ж, я спрашиваю вас – хотите ли вы усомниться в воле Создателей? Желаете ли вы вечных мук в страшном Океане?
– Не желаем, – коротко, дрожащими голосами ответили ученицы.
– Тогда вам следует сейчас же стать примером для ваших друзей, – сказал учитель. – Создатели предрекли жизнь с этим пассажиром одной из вас. Пусть же та из вас, что от взгляда на него обретает в своем сердце сильнейшую любовь к Создателям, сплотится с ним и не узнает сомнения впредь.
Восторг толпы тут же сменился всеобщим конфузом, и только сам виновник потасовки вдруг издал тихий смешок: решение учителя его позабавило. Девочки посмотрели друг на друга – сперва недоуменно, затем с немой свирепостью, словно кошки. А потом одна из них, закрыв лицо руками, побежала в Лес… и спряталась недалеко от берега. Ее соперница, довольно улыбнувшись, взяла «господина» Рикбера за руку, и они смешались с толпой.
– Наше занятие будет продолжено! – неожиданно воскликнул учитель. – Окружите меня кольцом, друзья, дабы ни один не пропустил мое поучение мимо своих ушей!
Они так и поступили, и учитель, не обративший никакого внимания на бегство девочки, завел свою речь:
– Мысли о любовных сношениях, которые давно распространяются среди вас, являют собой то же праздное искушение. Праздные сношения есть не что иное, как разложение образа Создателей в наших сердцах, неблагодарное похищение чувств, излияния которых достойны одни лишь Создатели! Америго, только Америго даст нам, друзья, изобилие всяких сношений, это – одно из высших Благ, какие нам необходимо заслужить терпением, благоразумием, усердием и воздержанием от праздных мыслей! И Америго, будучи наделен высшими Благами, не откажет нам в этих Благах! Но прежде мы обязаны спасти себя от праздных искушений!..
Отныне он повторял эти слова каждое утро, а при каждом случае сердечной праздности, проявленной учениками и ученицами, выносилось такое же публичное решение.
КОРАБЕЛЬНЫЙ ПРЕДВЕСТНИК № …
Основан по мудрости Создателей и с их собственного одобрения
21 августа (среда)
ПРИГЛАШЕНИЕ В КОРАБЛЕАТР: как готовят актеров
О ПОЛЬЗЕ ТРУДА: производство не стоит на месте
УСТАМИ СОЗДАТЕЛЕЙ: новое издание Книги Заветов выходит из печати
Газета на поверку оказалась довольно скучной, но все же как-то развлекала Уильяма и не давала ему совсем помешаться. В спокойном одиночестве, как прежде с книгами, он сидел в пустом углу апартамента, хоть там уже и не было так уютно.
Заголовки были похожи на вышеприведенные, а статьи чаще всего были блеклые и безынтересные. Тем не менее он узнавал из газеты кое-что относительно любопытное: какие, например, бывают болезни и чем их обыкновенно лечат; из каких материалов производят игрушки и сувениры; еще то, как устроены палубные Ратуши – они состоят из Отделов Законописания, Состава Пассажиров, Благ, а также Отдела Благополучия.
Нижнюю половину первой страницы занимала монохромная фотография, обычно снятая в одном из учреждений – например, в Школе. Занятия периодически посещал автор из редакции (а дети с нетерпением ждали его, чтобы попасть на фотографию), который отмечал в своем блокноте, как славно проводят время ученики, и как скоро с такой заботой и вниманием учителя они придут к совершенному благоразумию, и многие другие положительные вещи. Чтобы не смущать детей, он, войдя в аудиторию, ставил чемоданчик с фотоаппаратом на пол, затем кланялся до своих блестящих туфель и поднимал обе руки над головой в фасонистой шляпе. Он делал это неумело и неподобающе забавно, но это вызывало только еще большее одобрение учеников, и, чтобы угодить автору, они с еще большим рвением погружались в благие книги или еще усерднее прислушивались к поучениям из уст и жестов человека в черной блузе. Тогда автор и доставал увесистый аппарат, чтобы сделать снимок для редакции.
Как-то Уильяму попалась интересная статья, вернее, интересная фотография на первой странице: на фотографии было запечатлено рукопожатие двух важных пассажиров. Один был худощавый, с узкими, почти прямоугольными щелками на месте глаз; на нем были костюм и шляпа светлого цвета, скорее всего, голубые. Другой выглядел несколько старше и был упитан, с усами и бородкой, в темном костюме, без головного убора. Над ними высились остроконечные шпили башен – на фотографию вошли четыре, но Уильям уже видел в газете общую панораму Ратуши Аглиции и знал, что башен у нее куда больше. «Труд по минутам и часам» – так называлась статья. Писали что-то о магазине дорогих часов, владельцем которого, судя по всему, был мужчина с бородкой. Худощавый же человек был смутно знаком Уильяму. Имя и звание легко было выяснить из статьи – Лиланд Лонгстоун, Глава палубы Аглиция. Вряд ли он мог видеть его прежде, но разговоры о нем слышал не один раз. «Глава палубы! – сверкнуло в голове мальчишки. – Быть может, он знает что-нибудь о Создателях или Корабле? То, о чем не говорит учитель?»
Не найдя причины задержаться, мысль исчезла. Наскоро пробежав глазами скучную статью (о самом магазине почему-то было сказано мало, больше о каких-то новых законах), он перевернул несколько страниц и добрался до раздела для ожидающих отбытия. Отбытия ждали пассажиры, ушедшие со службы в возрасте сорока восьми лет, и вот им был посвящен целый раздел в каждом номере газеты. Уильям думал найти в нем рассказы из книг или какие-нибудь занятные науки – словом, то, на что у старых людей было время, – но туда почему-то помещали главным образом сведения о жизни Господ, как то: описания их роскошных званых приемов, фотографии их детей, заметные приобретения и даже семейные ссоры, отголоски которых разносились по палубам благодаря сплоченности. Встречались еще краткие обзоры представлений в Кораблеатре, из которых Уильям понял только, что служители в нем каждое воскресенье переодеваются напоказ, как в Праздник Америго, и изображают разные сюжеты – не то взятые из благих книг, не то сочиненные ими самими. Во всех обзорах было упомянуто, что гости Кораблеатра, помимо других угощений, получают столько размышления, сколько могут употребить за оплаченное время. «Отец его, верно, видит во сне», – усмехался про себя Уильям.
На обороте – на последней странице – находился воскресный раздел. Верхняя часть страницы была сплошь покрыта всякими головоломками, карикатурами и другими безобидными праздностями. Кроме головоломок, на эту страницу помещали разные тексты, небольшие и в основном юмористического характера. Иногда авторы делились своим мнением относительно общественных явлений. Однажды Уильям увидел там такое важное сообщение:
«Друзья мои! Пассажиры чудесного нашего Корабля!
Наши помыслы не всегда подвластны сознательному управлению!
Значит ли это, что мы должны уступить их тлетворности?
Быть терпеливым и благоразумным – не значит уступать, друзья! Терпение и благоразумие есть борьба! Боритесь, и милость Создателей Корабля станет к вам ближе.
Боритесь с праздными наклонностями, держитесь благих ценностей, и наградой вам будет Америго!»
Чуть ниже крупно следовало «УКАЗАНИЕ ДОКТОРА»:
«В определенный момент жизни пассажира – чаще всего этому подвержены мужчины в возрасте от тридцати до сорока лет – наступает короткий (я уверяю вас заранее, он достаточно короток, чтобы не стоить большого беспокойства) период внутреннего неблагополучия, период излишне сложных, нехарактерных при здоровом уме переживаний и ухудшения состояния той части тела, что в кругах докторов нашего Корабля называют сознанием. Человека одолевают праздные, не объяснимые даже ложной целью сомнения, он превращается в нечто больное, отрешенное от общества, нарушающее Заветы, порочащее Создателей, лишающее себя многовековой любви и стремящееся лишить себя и будущего на острове Америго!
Ко мне постоянно обращаются с вопросом: что делать, чтобы не было сомнений?
Мой ответ – окружите себя благоразумным обществом, людьми, читающими прессу, не забывайте о благости труда и мудрости Заветов! Пассажир должен всегда помнить о том, какие Блага ждут его на острове Америго, и хранить терпение!»
Что такое «период неблагополучия», о котором писал газетный автор со слов доктора, Уильям узнал ближе к концу девятого школьного года, когда увеличилась плата за апартамент, выросли прочие цены и семья Левских уже была вынуждена ограничить свои и без того скромные расходы. Отец надолго остался без размышления, сделался по-настоящему раздражительным и мог взорваться из-за самого ничтожного повода, а на то время, покуда его не трогали, он впадал в уныние. Мать старалась подбодрить его теплым словом и даже сама подбивала его на праздные, обычно приятные ему споры, но тщетно – без размышления ничто не интересовало отца. С другой стороны, прекратились и воскресные погромы, и мать все равно была очень рада. Когда начался Праздник Америго, она все же решила позволить себе покупку – сувенирный ящичек из эбенового дерева со стеклянной стенкой. За стеклом выступала в гордой позе латунная фигурка творца Праздника, Создателя с цветком на ладонях, а над ней спускались на тонких цепочках блестящие шарики, звенящие в движении. Мадлен повесила ящичек над кроватью и иногда робко к нему притрагивалась, чтобы вызвать мягкий перезвон.
Но в ближайшее же воскресенье Уильям проснулся от стеклянного треска над головой и отчаянного возгласа матери. Он увидел, как она закрыла лицо руками, увидел отца: его растопыренные пальцы застыли в тяжелом воздухе. Перевел взгляд на стену, откуда раздался треск, не ожидая увидеть под потолком часов, – но часы, как ни странно, все еще висели на своей цепочке, зато ящичек с Создателем судорожно раскачивался поперек стены, испуская дух из широкого зазубренного отверстия у ног латунной фигурки. На дне ящика перекатывались звонкие шарики; один за другим они находили пробоину в стекле и срывались вниз.
– Рональд, – причитала мать, не отнимая рук от лица. – Рональд, я думала, ты что-то понял!..
– Мне нужно мое размышление, – злобно, но как-то неуверенно пробурчал отец. – Не хочу ждать еще неделю, ты!..
– Ступай на службу, Рональд! – вдруг рявкнула мать, категорично указав на дверь. Она кинулась к шкафу, достала оттуда шляпу и нахлобучила ее на голову отцу. – Да простят тебя Создатели! – прошептала она и с неожиданной силой пихнула его к двери.
За дверью стоял запоздавший рассыльный, и Рональд явно намеревался обратиться и к нему, но жена незаметно ткнула его промеж лопаток, да так, что он громко охнул, все равно привлекши к себе внимание рассыльного, и все же ушел (в праздники реставраторы через день отрабатывали короткие смены). Мадлен с натянутой улыбкой пригласила рассыльного в комнату, поставила свою подпись и забрала склянки.
– Увы, мой муж сегодня не в духе, – виновато молвила она. – Если вы столкнетесь… я прошу за него прощения.
– Создатели его простят, – вежливо ответил рассыльный. – Меня это касаться не должно.
Мадлен покачала головой.
– У нас еще есть немного кофе, – предложила она с потерянным видом. – Не хотите ли присесть?
– Мне медлить не стоит, – убедительно сказал рассыльный. – Благого вам воскресенья и благого Праздника Америго!
Как только закрылась дверь, Уильям спустил ноги на пол и стянул с живота смятое одеяло.
– Ну и отец… Теперь и без терпения ушел. Ну поделом!
Мадлен взяла склянку, но только повертела ее в руках, шмыгнула носом и как-то передумала. Она собрала остатки сливового пирога и поднесла к новой кровати, с которой на нее смотрело заспанное темное солнце.
Тут надо сказать, что Уильяму все-таки удалось отстоять свои волосы, вернее, их бо́льшую часть; они с матерью теперь носили стрижки примерно одинаковой длины – три-четыре пальца ниже уха. (В газете такое полюбовное решение называлось словом «компромисс».) Она подсела к нему и стала готовить игру: разрывать куски пирога на мелкие кусочки; а затем вкладывала каждый кусочек прямо ему в рот, как того требовали правила.
– Мне бы так поспать, как ты спишь, – сказала она. – Все утро дом ходуном ходит, сначала эти, потом мы рычим, как… как…
– Как жвеви? – предположил Уильям с набитым ртом.
– Наверно, – согласилась Лена. – Они ведь умеют рычать?
– Шево они тойко не умеюф!
Она странно на него посмотрела.
– Ты же из книг это знаешь? Прости, что напомнила.
И глаза ее мгновенно намокли. Уильям, который собрался было цапнуть последний кусочек, вынул его из пальцев королевы и вложил ей самой в зубы.
– Знаешь что? – Она облизала сливовые пальцы, смахнула поднос на пол и легла ему на голые колени. – Лучше я буду сходить с ума с тобой. Расскажи про этих зверей. Мы же увидим их на острове? Да?
– Всех-всех, – кивнул Уильям.
И он задумался – с кого следует начать.
– На тебе так много пупырочек, – сказал он, изучая пух на ее вымытой коже. – У зверей они тоже бывают, когда шерсть торчком встает. Например… у дикобраза. Он с виду мягкий, как наши волосы, но если ему страшно, он топорщит все свои иглы и может даже сильно поранить. Зато он болтает очень мило – ничегошеньки не разобрать, но звучит прямо по-человечески. Можно придумать, о чем он сам с собой разговаривает.
– А мы будем понимать язык зверей?
– Это наверняка!
– Теперь и мне страшно, – скривилась Лена. – Дома от болтунов никак не отделаешься, да я и сама такая, а там что?..
Уильям пощекотал ее под коленками, а она поворочалась.
– Под нами кровать скрипит, когда ты елозишь, – сказал он. – Можешь представить, чтобы она скрипела по целым ночам, не переставая?
Лена молнией протянула руку и накрыла одеялом лицо.
– Так кричит коростель, – не дожидаясь ответа, продолжил Уильям. – Совершенно невозможная птица.
– Птица не зверь, – уверенно возразила Лена, открыв нижнюю половину лица. – Это в Школе говорили, я помню.
– Точно, не зверь, – подтвердил Уильям. – Но звук очень похожий.
– Ладно. А вот фрау Кох с третьего этажа, которая такая толстая. На кого она похожа?
Уильям опять задумался.
– Когда поднимается по лестнице – она как медведица.
– Мед… ведица?
Она снова спряталась ненадолго под пестрое одеяло, как за полог, и расхохоталась, и потрещал надоедливый коростель.
– Этих я тоже припомнила на свою голову, – призналась она потом, вся розовая от веселых слез. – Праздно смеяться! Будто я ее осуждаю.
– Честно говоря, медведи очень ловкие, когда надо, – прибавил Уильям. – Такой зверь и на скалу отвесную влезет.
– Скала – это гора такая, верно?
– Можно сказать, что это огромный камень. На нем, по-моему, ничего не растет – ни наверху, ни внизу, нигде. Это если не считать всяких лишайников. А на горе целый лес может вырасти.
– Зачем же нужны такие камни? Люди ведь не будут на них жить?
– Лена, – сказал он, не в силах скрыть удивление, – ты кое-кого мне напоминаешь.
– Кого? Надеюсь, не медведя?
– Да ты что, какого…
– Я хочу быть самым красивым зверем, – замечталась Лена. – Стройным, с длинными ногами, острыми ушками… и желательно даже с хвостом. И чтоб бегала быстро, и силы никогда не кончались! Так что дальше – говори, где мы будем жить?
– Люди поселятся в городах и деревнях, – отвечал Уильям. – Можно еще устроиться под землей, в лесу, на лугу, в долине – в общем, рядом с волшебными существами… Кстати, оборотни умеют превращаться в красивых зверей, хотя обычно выглядят почти как мы!
– Эге. Об этих отец много болтает, – проворчала Лена. – Как начнет фантазировать… потом празднословить… потом навыдумывает себе всякого сомнения…
Ей стало вдруг тяжело говорить.
– Спины ему мало, нужна еще болезнь в голове.
Уильям нагнулся к ней поближе, словно укрывая ее от туч, которые снова над ней сгущались.
– Почему тебе не быть с ним ласковой? – спросил он. – Ты тоже сомневаешься, правда?
И тут ее так резко подбросило, что он едва успел отклонить голову; она наступила на поднос в тот момент, когда Уильям вскакивал с кровати за ней, и он подхватил ее за бока, не давая упасть; но она вывернулась и отпрыгнула на большую кровать – как от огня или от края высокой скалы, как если бы уже превращалась в дикую кошку или пугливую серну. Затем она, избегая еще хоть раз взглянуть на Уильяма, принялась молча собирать осколки, рассыпанные на большой кровати, и блестящие шарики, которые укатились в пустой угол.
К возвращению отца она более или менее ожила, и все вместе как ни в чем не бывало отправились на Юг палубы – смотреть на парад и ловить корзинами сладости, выбрасываемые из окон благополучными людьми. Пришли домой уже в сумерках, и Уильям понял, что от таких громких демонстраций всеобщей радости в самое жаркое время суток у него теперь ужасно заболевает голова.
Он лег в постель и отвернулся к окну. Родители поначалу старались не нарушать его покоя, но вскоре, не выдержав непривычного молчания, стали потихоньку переговариваться. Шепот их в конце концов превратился в отчетливые негодования и восклицания.
– Америго! Америго! – взвыл отец, уперев руки в виски. – Отчего я должен терпеть все пятьдесят лет? Почему бы мне не сойти прямо сейчас – за борт, а? К чему все эти лишения?
– Создатели слышат тебя, – предупредила мать, осторожно тронув его за плечо. – Никто не должен покидать Корабль, иначе его ждет страшный Океан! Какая же награда без терпения? И потом, ты ведь не думаешь оставить нас здесь и забыть Заветы творцов? Мы держимся нам подобных…
– …Только сплоченными мы доберемся до Америго, – закончил отец и вздохнул. – Еще бы. Нет, может, ты и права. Но сколько еще?.. семнадцать? восемнадцать?
– Не говори так, – жалобно отозвалась мать. – Лучше радуйся, что мы молодые!
– А что? – полюбопытствовал Рональд. – Ты боишься?
– Не уверена, – пробормотала Мадлен. – Я ведь давно жду, как все ждут. Но вечное блаженство, – она покрылась румянцем, – все праздные желания… это ли человеку нужно? Вдруг мы потеряем свои лица? Вдруг разочаруем друг друга…