Америго

– После такого я не смел никого ни о чем спрашивать откровенно. Я подумал, что лучше будет наблюдать за всеми вокруг меня, ожидая встречи с тем, кто выслушал бы праздные мысли, с кем можно было бы обсудить Корабль и то, что мы должны на нем делать. Я не стал ограничиваться пассивным наблюдением – и участвовал в играх наравне с остальными. Вы же помните игру в «общественные положения»? Что ж, это не столь важно. Я завязал дружбу с теми, кто назвались Господами, и перенес ее за порог Школы. В числе моих друзей оказался Лиланд Лонгстоун…

– Говорите так, будто вы с ним одного возраста, – сказал Уильям. – Но вам очевидно больше сорока!

– Вы все-таки перебили меня, – упрекнул его ДеВитоло. – Но я понимаю, чем вы удивлены. Ведь на самом деле мне тридцать шесть лет.

– Это шутка?

– Нет, – ответил ДеВитоло. – Вы, наверное, и не подозреваете, что терпение, благоразумие и усердие старят, но я догадался об этом очень скоро и решил извлечь для себя кое-какую выгоду.

– Выгоду?

– Так и есть. В обществе Корабля изможденное и высохшее лицо нередко внушает к себе особое почтение.

– Все совсем не так ужасно, – рассмеялся Уильям, вновь почувствовавший нелепое облегчение. – Но вы явно добились своего. Значит, это помогло вам выяснить больше?

– Отчасти. Прежде всего я обязан, конечно же, дружбе с Лонгстоуном. Вернее, тому, что может показаться ею со стороны. Я сплотился с ним еще ближе, когда он начал выслуживать себе более высокое место. Вопреки протестам отца, я изъявил желание управлять магазином матери, зная наперед, что такая служба даст мне гораздо больше возможностей для сплочения. Как только Лиланда выбрали Главой палубы, я предложил ему свою посильную помощь. То, что он говорил о службе Господ первого ранга, вы, я надеюсь, еще помните? Я был уверен, что такую просьбу можно счесть за проявление праздного любопытства, но он тогда пришел в восторг и тут же свалил на меня целую кучу этих бумаг… точнее, форм, и я в течение десяти лет создавал видимость, что разбираю эти формы – по вечерам, по воскресеньям и в праздничные дни. Это позволяло мне продолжать общение с Лонгстоуном…

– Но постойте, вы же хотели найти того, кто бы выслушал вас! Почему вы говорили только с Главой?

– Я не прекращал поисков, – ответил ДеВитоло, – но тут разговоры никуда меня не привели. Важно понимать, что, сделав свой выбор, я оградил себя от множества вероятных недоразумений, но потерял не меньше случаев подойти к пассажирам скромного положения. Господа и собственники – в огромном большинстве довольные люди, которых занимают только мысли о плодах труда, сплочении и о будущем, наполненном Благами. Конечно, я не могу ничего сказать о людях вроде вас с той же определенностью. Некоторые рабочие бывают в магазине и даже покупают себе часы, но, за редкими исключениями, не задерживаются и не ищут моей компании. Здесь при мне постоянно находится мой служитель – это интересный, проницательный человек, но он давно приспособился к жизни в неведении и с большей охотой запрется в своей мастерской на весь день.

Итак, я шел на разные хитрости. Например, я убедил Лонгстоуна, что мне необходима бумага, дающая право посещать учреждения от его имени, и провел там довольно много времени, изучая тетради, законы и научные тексты минувших лет. Я совершил ошибку, подумав, что найду что-то в этих величественных стенах. Те надписи, как в ваших «Умозрительных моделях», были сделаны или от отчаяния, или забавы ради, но одна из книг все-таки привела к нашей встрече.

– Но почему вы не сказали сразу? Зачем понадобилось представлять меня…

– Скажите, ведь вы рассчитывали когда-нибудь пойти в Ратушу и задать ваш странный вопрос самому Лонгстоуну? – спросил ДеВитоло. – Может, вы успели досадить многим людям и теперь всерьез задумываетесь о таком шаге, а может, вы только в начале пути, – но в конце концов вам не останется ничего другого. Тот, кто, как принято выражаться, «желал низвергнуть Корабль в Океан», искал ответа у Господ и кончил тем, что превратился во Врага Корабля. Это самое ценное из того, что я выяснил у Главы палубы. Я имел основания предполагать, что и вы рано или поздно отважитесь на подобную глупость, потому и решил в первую очередь показать вам это учреждение, чтобы убедить вас в том, что такие изыскания бессмысленны. Я не стал говорить об этом прямо, поскольку вы, глядя на мой круг знакомств, могли заподозрить, что я намеренно отвлекаю ваше внимание от Господ. Так или иначе, вы усыпили мою бдительность, и мне пришлось останавливать вас таким неласковым способом. Я был вправе ожидать от вас того же самого.

– Я уже говорил, что не сержусь, – кивнул Уильям. – Но почему вы решили, что я – именно тот, кто вам нужен? Только из-за старой книги? Разве она значит что-нибудь особенное?

– Она значит не так уж много, – согласился ДеВитоло. – В конце концов, это не бумага, в которой сказано, что вы обладаете праздным любопытством, какого хватит на целый Корабль. Но я до сих пор не встречал взрослого человека, готового взяться за дело, которое не сулит ему никакого блага. И сейчас мне не приходится выбирать.

– Зачем же выставлять эти книги на виду в Школе, если они никому не нужны?

– Потому что они символизируют движение к Цели. Одно знание освещает нам путь, другое остается позади, то есть в прошлом. Мудрость Создателей бесконечна! Вы не слишком внимательно слушали на занятиях символогией, не правда ли? Законы тоже сменяют друг друга, как бесчисленные повороты небесной дороги, и пассажирам нельзя забывать об этом движении. Подобные монументы существуют и в Ратуше. Кажется, за их содержание отвечает немалое количество Господ.

– В этом есть смысл, – проворчал Уильям, потирая голову. – Но мы-то с вами, надо думать, никуда не движемся, и в этом вся беда. Что же теперь? Что вы предлагаете делать?

– Нам удивительно повезло, я должен подчеркнуть это еще раз, – ответил ДеВитоло. – Хотя нельзя сказать, чтобы мы ничего для этого не сделали. Как бы там ни было, даже такая удача означает только то, что впереди у нас – единственный достойный ход.

– Достойный ход?

– Иначе мы рискуем потерять интерес ко всей затее. Но – не будем пока с этим торопиться. Поговорим, когда вы окончательно придете в себя. Есть еще кое-какие соображения. Прежде спрошу: вы искали, так же как и я; не случилось ли вам найти того, кто пусть и не знает ответа, но мог бы полюбить, как мы оба, эти тайные праздности?

Уильям на некоторое время закрыл лицо ладонями.

– Если так говорить, то… Я сам давно хотел проведать его, но это казалось мне слишком опасным.

– О ком же идет речь?

– Мы можем пойти к нему вместе, – продолжал Уильям. – Но сперва скажите мне – почему я должен вам верить?

ДеВитоло щелкнул пальцами.

– Позвольте спросить еще к слову, – сказал он как будто с нетерпением. – Что такое, по-вашему, вера?

– Я не знаю, – просто ответил Уильям.

– И в этом вся прелесть, – сказал ДеВитоло. – Ведь я ищу того же, что и вы.

– Чего?

– Чего-то неизвестного.

– Вы меня путаете, – сказал Уильям, – но теперь, пожалуй, и мне выбирать бессмысленно. Вы покажете мне ваши книги?

– Разумеется, – кивнул ДеВитоло. – Уж эта мечта моя сбудется несомненно, и только поэтому я перед вами в долгу.

Он подался вперед и пристально взглянул на Уильяма.

– Но не хотите ли вы рассказать что-нибудь сами?

«Ты рассказал?»

– Нет, – твердо ответил Уильям.

ДеВитоло покачал головой, усмехнулся себе в бородку, а затем встал и сунул три купюры под порожнюю чашку на подносе.

– Пора возвращаться. Хозяин уже где-нибудь празднует, размышляет, веселится, а для вас, как я вижу, никакой жизни нет без постели и чтения…

Спустя примерно десять минут они стояли у входа под позолоченными дисками. ДеВитоло искал свой ключик-стрелку, неторопливо прощупывая подкладку вишневого пиджака.

– Вы не сказали мне, что это за дрянь, – напомнил Уильям, прикасаясь к повязке. – Пахнет просто-таки гадко.

– Ах, это мазь из лавки провизора, мистера Гринсана, – отмахнулся ДеВитоло. – Должна смягчать боль от ушибов.

– Она не справляется, – мрачно отметил Уильям.

– Разумеется, нет, – подтвердил ДеВитоло. – После обеда вас посмотрит доктор. Я все же надеюсь, что вы еще будете жить, и даже очень долго. А пока прошу вас потерпеть.

– Значит, обедом вы меня попотчуете? – уточнил Уильям и поглядел в другой конец улицы. Увиденное – и вскоре услышанное – озадачило его и несколько смутило: к магазину стремительно приближался шумящий поток разноцветных пятен, количество которых пока нельзя было оценить. ДеВитоло тем временем отпер дверь и жестом пригласил его зайти.

– Сюда, похоже, идет процессия, – пробормотал Уильям, не двигаясь с места.

– Процессия? – недоверчиво хихикая, переспросил ДеВитоло. – Что за чепуха? Еще нет и полудня!

Однако он оставил дверь открытой и отошел от нее на мостовую, чтобы убедиться самому. Теперь и он замер: шеренги приблизились настолько, что людей стало возможно хорошо рассмотреть.

Улица заполнялась пассажирами всех положений, и это трудно было назвать процессией: ряженые, зрители и непричастные люди шествовали здесь в одной массе. Шеренги их к тому же распадались на глазах, – словом, то, что увидели Уильям и Констант, оказалось возбужденной, беспорядочной толпой. И все же в этой толпе было множество различимых лиц: и бодрый торговец газетами Марко Модрич, и дряхлая цветочница Розалинда Бергер с поседевшими завитками, и рабочий, который злорадствовал в апартаменте мистера Баркли, и другие взрослые, когда-то бывшие детьми… пожилой редактор мистер Соулман, Роберт Файнс, Дебора Раскин, высокий комедиант Юджин Ховард, Фелиция Спарклз с мужем Альбертом, носильщик Кан Кейму, сговорчивый рассыльный и, кажется, все остальные… может, Патрик Бергер нашел себе в этот день занятие поувлекательнее? может, Аманда Крамли решила не покидать своей чистой и светлой комнатушки с пряностями и книгами? может, среди них не было хотя бы Мадлен и Рональда Левских?

А впереди всех шагал Лиланд Лонгстоун, Глава палубы Аглиция – человек, не похожий сам на себя.

О, сколько же людей было здесь! И все их внимание было направлено на Уильяма!

Наконец строгий голубой костюм поднял свой длинный рукав, и толпа, протянувшаяся по всей 4-й Южной, прекратила движение. Люди обступили вход в часовой магазин полукругом, сомкнувшись в сплошную живую стену. Уильям и Констант ДеВитоло, как теперь казалось, были лишены всякой возможности убраться.

Они понимали – им нужно немедленно предпринять что-то, но толпа была настолько внушительна, что оба впали в оцепенение и не могли даже проронить и слова.

Лиланд опустил руку до уровня груди и показал им вдруг открытые ладони. Затем он начал нагибаться к брусчатке; связанные общим благим намерением и, без сомнения, общей любовью к прекрасным образам Создателей в сердцах, все его люди одновременно склонились к своим ногам, выпрямились, вытянули руки…

Когда все подняли руки над головой, стало видно, что каждый держит в руке – или в обеих руках – какой-либо предмет: столовый прибор или сосуд, цветочную вазу, сувенирный ящичек или шкатулку, увесистую книгу, переносную лампу, дверную ручку, старую доску из настила или рабочий инструмент. Глядя на них, ДеВитоло начал понемногу соображать.

Глава палубы блеснул своими суженными глазами.

– Мы прибываем, – сказал он, всматриваясь в два смятенных лица.

– Лиланд, – промолвил ДеВитоло.

– Вы думаете, Корабль – это заведения, учреждения, апартаментарии, – разразился господин Лонгстоун, не дожидаясь никаких оправданий. – Стекло, железо, камень у нас под ногами. Вы думаете, у нашего Корабля нет глаз и ушей, нет чувств… нет сердца. Вы думаете, что можете скрыть от него свои злые намерения.

О, эта злоба жестоко обманывает вас. Корабль – наш дом, наш первый приют, величайшая милость Создателей. Мы храним его вместе, как научили нас мудрые творцы, и никак иначе нельзя удержать его в небе. Мы не желаем другого Корабля, ибо вскоре нам домом станет Америго. Корабль – это надежда, и мы не позволим праздному сомнению лишить себя единственной опоры. Корабль – это мы сами! Мы не способны жить без Корабля, пока мы в небе, а Кораблю никогда не найти свою Цель без нас.

Он указал длинным пальцем.

– Но вы – вы, несчастный, презираете Корабль, должно быть, так же, как презираете Создателей. Вы, исчадье Океана, ищете для себя низкой судьбы, забыв о высшем счастье, которого заслуживают невинные люди. Вы отвергли любовь творцов, не знаете и любви к себе подобным. Но все же хотите изгнать Создателей из наших сердец – как будто стремитесь занять их место. Для чего же, для чего это нужно? Зачем вы по-прежнему здесь, если вы ненавидите нас?

Все делается по мудрости Создателей, и даже вы – не только несчастье, но и благо для общества. По воле их вы испытываете нас, испытываете наши чувства, чувства Корабля. Каким бы жалким и… гнусным ни было ваше существование, полное сомнения, блуждания, лжи, вы могли бы быть благодарны. Но где найти благодарность в сердце предателя! Как убедить Врага, решившего, что он способен низвергнуть чудесный Корабль в Океан!

Мы примем наше главное испытание. Мы исполним волю творцов, и благоразумные пассажиры чудесного Корабля, – тут он, наговорившись, глубоко вдохнул, как учитель перед произнесением речи, – пассажиры Корабля не будут обречены на вечные страдания из-за одного предателя и совращенного им ума! Ваше место – на дне Океана! Вы оба – отправляйтесь туда, откуда пришли! Создатели!

Он снова воздел руки к небу.

– Творцы, я говорю с вами! С вашей помощью обличил я угрозу! С вашей помощью с ней покончу! Во имя Америго и его обитателей, что встретят нас со всем радушием и благостью, возлюбленные…

– Идемте, – проговорил шепотом ДеВитоло. – Идемте в магазин, там есть подсобный выход!..

Под нарастающие возгласы толпы они вбежали в открытые двери магазина часов и помчались к той секции, где находилась дверь в мастерскую.

Они уже не могли видеть толчеи, образовавшейся в проеме входных дверей, но услышали, как рассыпаются стекла витрины. Люди стали наваливаться внутрь, наступая друг другу на ноги, отдавливая руки и ломая пальцы тем, кто упал на пол; на многие экземпляры часов, на прилавок, на стены, даже на потолок брызнула кровь из резаных ран, несколько человек остались торчать на зубах рамы, перегнутые надвое; но никто не поколебался. Пассажиры в спешке подбирали с пола предметы, которыми разбили стекло, и искали свое испытание свирепыми и жаждущими глазами.

– Дайте мне только найти этот ключ, – сказал ДеВитоло и кинулся к стене, увешанной декоративными моделями наручных часов.

Из прохода между тем раздались новые вопли. Уильям заметался по секции. По сторонам прохода темнели, как башни, старинные часовые шкафы с символической резьбой. Сообразив, он толкнул один, потом другой, третий, четвертый корпус, и те рухнули поперек проема, создав невысокую баррикаду. Уильям уронил на нее шифоньер, натискал сверху несколько стульев с часами, даже попытался сдвинуть громоздкий часовой трельяж с тумбами, налегши на него всем телом, но в эту минуту его подозвал ДеВитоло – тот уже снял с гвоздика нужный ключ и держал его двумя пальцами. Кто затруднился добраться до завала, не бездействовал: они принялись со страстью громить прилавок, люстры, шкафчики с экземплярами и мебель, используя свое орудие; иные крушили и голыми руками. В помещениях поднималась клубами штукатурная пыль и стоял невообразимый грохот. Магазин часов ДеВитоло превращался в совершенно неблагополучное зрелище.

Не готовый тут же со всем смириться, владелец в бессильном негодовании дернул себя за бородку… но огорчаться было не время: нападающие уже продавили своей массой всю баррикаду и без труда перебирались через нее по одному, по двое, по трое… Беглецы ворвались в мастерскую, и ДеВитоло закрыл дверь на защелку.

– Не надолго, – предупредил он, и в подтверждение этого на полотно обрушились тяжелые удары – один за другим. Уильям попятился, сам того не осознавая, к задней двери, скрытой под необычной здесь портьерой.

– До свидания, господин Констант.

Мастер Накаджима сидел в углу за верстаком; он заменял ремешок дамских часов, видимо обгрызенный малолетним ребенком. Человек в вишневом костюме ни с того ни с сего просиял.

– До свидания, друг мой… Хидео. – И он направился было к Уильяму, но все-таки сделал несколько шагов к верстаку и добавил радостно: – Не знаю, найду ли я то, что мне нужно, но я не забуду вас!

– Я в этом не сомневаюсь, господин Констант, – кивнул, не оборачиваясь, добродушный мастер.

ДеВитоло быстро отпер заднюю дверь ключом, они с Уильямом бросились наружу и очутились в незаметном переулке, который вел к 5-й Южной улице, теперь безнадежно пустующей.

В следующий миг дверь слетела с петель и глухо ударила о мостовую. Констант ДеВитоло и Уильям пустились бежать что было мочи. Несметная толпа, захватившая улицу в считаные секунды, устремилась за ними. Пассажиры впереди вновь начали опрокидывать друг друга на брусчатку, но прибывающих из магазина это не останавливало: они настигали поверженных и катились дальше прямо по их головам, и вот уже кровью обагрилась и мостовая, но толпе все равно не было конца, толпа разрослась до ужасающих размеров, словно к ней примыкали многочисленные опоздавшие, словно из окон уютных низеньких заведений 5-й Южной к ним внезапно выпрыгнули на подмогу. Никто, конечно, не выскакивал из окон, но картина и без того была совершенно умопомрачительная: надрывая глотки, люди неслись по улице, сворачивали ограждения и скамейки, выдавливали стекла витрин, размазывались по стенам, разбивали себе черепа о фонарные столбы, напарывались на чужие орудия, задыхались в пыли. Уильям все время оглядывался – то ли им и впрямь овладел странный интерес к этому действию, то ли он хотел измерить на глаз расстояние между толпой и беглецами, которое непрерывно сокращалось…

– О чем вы думаете? – кричал ему ДеВитоло. – Не оборачивайтесь!..

XII

Саймон сидел на полу, прислонившись к своей кровати. Он снова проплакал целый день, не ответив ничего на расспросы отца и матери; он только стонал и злобно прогонял их выдуманными им же ругательствами, тут же забывая все сказанное, словно неудавшийся сон.

Миссис Спарклз, которая теперь относилась к сыну совершенно иначе, не возражала против такого поведения. Она следила за тем, чтобы Саймон выпивал терпение и благоразумие, но в комнате не задерживалась. «Мне не в чем его винить, – думала она, уходя. – Верно, то, что открылось ему, передается только на высшем языке, а он не может поделиться с нами и страдает… Бедный мой мальчик…»

Ни молодая просветительница со своими приятными манерами и ухоженным детским лицом, ни тем более учитель, который должен был рано или поздно вернуться на службу в Школу, не смогли ничего вытянуть из прикованного к постели Саймона. Когда они оба исчезли, мальчик благополучно поправился, но его так и не выпустили из апартамента. Фелиция Спарклз приносила домой бумаги – одну за другой – и складывала их в тумбочке у кровати. Саймон не смотрел в эти бумаги, но понимал, что все они были важными предлогами для того, чтобы мама могла держать его дома, и что она добивалась их по собственному желанию.

Зачем это было ей нужно? Видно, она хотела сделать из него экспонат – и выставить в какой-нибудь зале богатого дома миссис Пайтон, чтобы каждое воскресенье его освещали солнечные лучи из балконной аркады, а гости – Господа и собственники – поминутно останавливались возле него и, потрясая головами, восклицали: «Этот мальчик – да-да, вот этот прелестный мальчик – большое и значительное откровение Создателей!»

Мистер Раймонд говорил, что человек не должен превращаться в экспонат, и Саймон был с ним согласен. Но куда он теперь мог деться! Сны перестали приходить к нему, когда им наскучила обстановка его комнаты, а благоразумие, которым его начали пичкать еще в большем объеме, отбило у него желание искать новые сны в книгах. Все время он сидел на полу или на кровати, как брошенная кукла, и снилось ему только одно – что его жизнь стала бесконечным потоком слез, который, увы, не мог превратиться в Океан, потому как слезы высыхали от света, просачивающегося в комнату из-за портьер на окне. Но он не видел и слез, оттого что терпение не давало ему чувствовать грусть. Он не видел уже ничего в своей жизни – и как-то впервые задумался о том, что без снов в этой жизни может ничего и не быть! Имело ли значение то, что происходило за портьерами? Если это имело какое-нибудь значение, то относилось ли оно к Саймону, который не мог выйти за портьеры? Об этом нельзя ничего сказать наверняка – вот что он понял в конце концов.

Однако у него оставалось еще то, чего он и не должен был видеть, незримое, как Создатели, неизменное и непобежденное – надежда на новую встречу с городами Океании. Океания-А с ее гигантскими стеклянными домами, батискафами и подводными скалами была столь ясно ощутимой и своеобразной, что не имела никакого права исчезнуть так, как исчезали сны. Саймон не сомневался, что в городе его ждут люди – те удивительные люди, которые точно так же не могли никуда пропасть.

«Если в Океане нет никаких вечных мук, – думал Саймон, – то, наверное, со мной ничего не случится, если я спущусь в Океан сам. И, наверное, я буду там скорее, если не стану дожидаться, пока за мной придут».

Ночью, когда влияние терпения и благоразумия сходило на нет, появлялась решимость удрать из апартамента. Однако перед сном миссис Спарклз запирала дверь на второй замок, который открывался только ключом. Ключ она прятала в спальне; пробравшись туда в темноте, Саймон ничего не мог найти и, боясь разбудить родителей, скорей возвращался к себе.

Поутру ему первым делом приносили кофе, наполовину разбавленный благоразумием и терпением. Однажды он вылил его на ковер, и тогда миссис Спарклз ласково его пристыдила, а затем непонятно откуда принесла новые склянки. Саймон совсем отчаялся и в другой раз попробовал шмыгнуть мимо нее в гостиную, к уже не запертой двери. Миссис Спарклз не вытерпела и пригрозила, что если он будет делать вид, что не умеет смирно сидеть в своей комнате, то она опять приставит к нему просветительницу.

Тот день, который опять прошел для него в слезах – первый день нового Праздника, – ничем не отличался от всех предыдущих, но на следующее утро что-то изменилось. Мама не принесла ему кофе; больше часа она проговорила с папой на кухне. Они с волнением что-то обсуждали: мама уговаривала папу не принимать оставшееся терпение, а папа выражал робкие сомнения. Мама возмущалась и повторяла, что сделать так ей велел сам господин Лонгстоун, который именно затем заходил к ней накануне, а усомниться в словах Главы палубы – значит нарушить Заветы и вообще проявить жуткое праздномыслие. В конце концов папа сказал, что сам разузнает об этом в Ратуше, потому как ему все равно нужно идти на службу. В ответ мама назвала его болваном и крикнула вдогонку, что в его возрасте можно было бы если и не выслужить высокий ранг, то уж во всяком случае стать немного понятливее. Потом, в тамбуре, она напомнила ему купить газету. Когда разговор прервался, она ушла в спальню – наряжаться на парад. Перед выходом она заглянула в комнату Саймона и, как всегда, наказала ему оставаться в апартаменте и не открывать никому дверь.

Саймон ее послушался – по привычке. К тому же он не почувствовал никаких перемен в своем состоянии, и надежда в который раз тихо заснула под тенью уныния; он опустился вновь у кровати, покорно сложил на коленях белые руки и, как всегда, омертвел.

Он смотрел в одну точку – под письменный столик, которым почти никогда не пользовался. Через некоторое время у него, как всегда, потемнело в глазах. Саймон не знал, из-за чего так происходит, но это его давно не удивляло.

Но вот он наконец оторвал глаза от пола и поводил ими вокруг комнаты – от этого обычно становилось светлее, и он мог наметить другую точку. Но теперь светлее не стало. Саймон замигал глазами, но мнимый сумрак в комнате сохранился. Попытался заплакать – но слезы не шли. Тогда он взглянул на большое окно и от неожиданности сразу же вскочил на ноги.

За окном зыбился сплошной темно-синий цвет; стекло то и дело вздрагивало, меняя форму под действием воды. Мальчик раздвинул портьеры. Напрягшись, он разглядел вершины скал, вздымающиеся из бесцветной пузырчатой пелены под окном, и водоросли, обвивающие их бурыми и пестрыми кольцами. С одной стороны хребта виднелся огромный, сияющий стеклянный шар, разделенный на сечения и секторы. Где-то в отдалении, казалось, проплывал пузырек батискафа, начиненный механизмами, созданными рукой человека.

«Должно быть, сон, – подумал Саймон. – Не вернулся же я на самом деле в Океанию?»

– Так они вернулись или нет?

– Ну разумеется, он вернулся! Я лично довел его до сектора. Но он еще не освоился здесь, разве вы этого не замечаете? Дайте немного времени, и все образуется. Быть может даже, он будет вам полезен.

Саймон, не растерявшись, бросился к другой портьере и всунул голову.

– Как вам спалось, господин стратификатор?

Так прозвучал вежливый голос усатого мистера Раймонда, и Саймон с непередаваемой радостью на лице забежал в гостиную.

– Вы поглядите, какой туалет! – захохотал бесцеремонный Фред Фатом. – Надо думать, готовились к экскурсии. Экая фигура!

Сопроводителей в этот раз не было. Саймон остановился у одного из пустых диванов и с удовольствием обнаружил на себе тот самый синий костюм со шляпой, в котором разгуливал внутри чудесных подводных Сфер много-много дней назад.

– Мне кажется, накануне с вами случилось переутомление, – продолжал Эдвин Раймонд, небрежно покачивая тростью.

Подумав, Саймон кивнул.

– Это верно, после той игры я стал какой-то сам не свой, – важно ответил он. – Но теперь я чувствую себя куда лучше!

Петляя между Южными улицами, Уильям и Констант нашли укрытие в перголе – той самой тенистой перголе вблизи от апартаментария семьи Спарклз. Орава преследователей, совершенно ослепшая за время погони, пронеслась по 2-й Южной мимо; вопли долго не утихали, но в конце концов стало ясно, что люди отдалились на безопасное расстояние.

– Вы и теперь не будете ничего рассказывать? – спросил ДеВитоло, тяжело отдуваясь и щелкая ослабленными суставами.

– Я не сдержал обещания, – ответил Уильям, упавший на карачки.

– Обещания? Какого еще обещания?

– Я видел в башне тетрадь с моим именем, так что все решено, неизбежно. Уж если он лично говорил с хозяйкой… Но вот он промедлил, и я…

Констант ДеВитоло просто застыл, разведя руками.

– Я думал, вы и сами удосужились посмотреть, – сказал Уильям не без издевки, подняв горящую голову.

– Наблюдательность, бдительность, – проворчал ДеВитоло, – забудьте! Знаете что? Знаете что… Это все помутнение. Расстройство. Нервы. Но уже невелика важность.

Он сел на скамью передохнуть. Уильям вышел обратно на середину улицы. Он тоже был вымотан этим приключением – до той степени, что совсем некстати его начало обманывать зрение. Будто полдень являлся только перед его глазами, а позади стоял ночной мрак; при малейшем движении все для него затмевалось густой синевой, и какое усилие надо было сделать, чтобы различить ближайшие дома!

Он всего однажды видел, как Саймон заходит в апартаментарий, но теперь осознал, какое живое, волшебное впечатление оставила их единственная встреча. Впрочем, номера апартамента он не спрашивал, и следовало спешить, невзирая ни на какую усталость.

Он обернулся, чтобы кликнуть ДеВитоло, но тут раздался такой грохот, что заложило уши, а палуба сама по себе двинулась с места.

За окном кухни что-то загремело, и стены апартамента задрожали. Всколыхнулись дорогие портьеры из тафты, хрустальная ваза миссис Спарклз, в которую та хотела переселить один из искусственных цветков, соскользнула с полки и разлетелась вдребезги, а стеклянный столик посреди гостиной покрылся частыми причудливыми трещинками.

– Что это? – испугался Саймон. – Вы это слышали?

– Это начало, – сказал лысый Фред Фатом. – Или – смерть, что в равной степени вероятно.

– Смерть?

– Не хандрите раньше времени, Спарклз, – хохотнул Фред. – Сферам еще не приходилось перемещаться наверх, это правда! Но уж такая-то перегрузка нам помешать не должна.

– Вы плывете наверх? – изумился мальчик. – Но вы же не получили ответа от иск… педиций?!

– Мы решили: едва ли мы будем блуждать много дольше без их ответа, – улыбнулся Раймонд. – Для вас это теперь неожиданность? Не вы ли недавно считали нашей обязанностью спасти их?

– Не так страшна смерть человека, как гибель его начинаний, – стоял на своем мистер Фатом.

Саймон просиял и подумал, что все эти события нужно записать не откладывая.

– Вы видите то же, что вижу я? – спросил ДеВитоло, когда грохот смолк. – Надеюсь, я еще не совсем лишился разума.

– Это пройдет, – ответил Уильям, туша ладонью затылок. – По крайней мере, мне не впервой. Может, оно что-нибудь и значит, да только всегда случается в самый неподходящий момент. И сейчас нет ни сил, ни времени над этим думать.

– Вы правы. Рано или поздно нас настигнут, и как бы не пришлось сравнивать их силы с нашими, – тревожно пробормотал Констант. – Поторопимся. Вы не расскажете мне хотя бы о вашем знакомом?

– У него разноцветные глаза. Один зеленый, другой – красный, – сказал Уильям. – И есть в нем еще кое-что…

Несмотря на оживленный дружеский спор между распорядителями подводного города, которые выясняли, что же все-таки ждет людей на поверхности, настойчивый стук наконец добрался и до других комнат. Саймон, который рыскал по всему дому, надеясь найти хоть клочок чистой бумаги, неохотно вернулся в гостиную.

– Слышите, мистер Спарклз? – довольно сказал мужчина в коричнево-кремовом пиджаке. – Кажется, ваш черед принимать гостей.

– А куда вы теперь пойдете? – спросил Саймон. – В ваш… город? В Океанию-А?

– Все глупите, Спарклз? – со своим глухим смехом сказал лысый. – Мы ведь и так в городе.

– Хорошо, – кивнул Саймон.

– Не смейте беспокоиться за нас, – добавил усатый и указал мальчику на входную дверь за портьерой.

– Саймон! – кричал Уильям. – Саймон!

– Если он и вправду здесь, а не в Школе, то должен был услышать вас, – резонно заметил Констант ДеВитоло.

И действительно. Скоро раздались осторожные шаги, – словно каблуки башмачков клацали по звонкой плитке, – но потом за дверью опять все стихло.

– Саймон, прости меня, выйди ко мне, скажи что-нибудь мне, – повторял Уильям негромко.

– Кто там?

– Я! Уильям… и кое-кто еще. Ты откроешь мне?

– Это не дозволено, – сказал Саймон тонким и необычно слабым голосом.