Америго

В его снах Корабль опускался на неназванную землю, пестреющую цветами и буйной зеленью и шумящую тысячей голосов зверей и птиц. Уильям был исполнен решимости найти на земле Элли, но всякий раз, когда он сходил с Корабля, он падал с сундуков на пол и тут же просыпался. Боль от падения напоминала о его бессилии, и он приучил себя не пытаться сойти на землю во сне; он сидел на прохладном планшире, свесив ноги за борт, и с грустью – хотя в то же время и со спокойствием – следил за ее жизнью издалека.

«Я должен предать кого-то, – размышлял он, – мою милую Лену… мою милую Элли. Впрочем, я ведь могу предать и самого себя, если сейчас же не встану и не возьмусь за работу».

Он начал читать и днем, когда его служба состояла только в том, чтобы не мешать миссис Спарклз обхаживать покупателей. Прячась за прилавком, он поглощал ненужные науки одну за другой, и тут книги улучшали и наблюдательность, и память на новые знания, и даже меняли образ мыслей, и жизнь его не полнилась унынием так, как уже можно представить, и ему самому не казалось, будто он попал в какое бы то ни было безвыходное положение.

Кроме того, он все-таки нашел себе приятеля – еще в первые недели службы.

Миссис Спарклз, как уже было сказано, иногда звала на выручку рабочих-носильщиков – через Отдел Благ. Они помогали ей и с доставлением заказов. Уильяма это совершенно не беспокоило и, в сущности, не должно было бы касаться, но один из носильщиков как-то его поприветствовал – вероятно, обознавшись. Уильям буркнул что-то благожелательное в ответ и решил не задумываться об этом впредь. Но в следующий раз тот же носильщик протянул ему руку, – не ответить на такой жест было бы тем более неловко. Рабочий назвал свое имя – Кан Кейму, и вскоре завязался первый содержательный разговор. Кан рассказывал о своей службе, о благофактурах, о Господах, с которыми он имел дело при таких вызовах.

Носильщики отличались тем, что у них не было ни тяжелых пиджаков, ни курток, ни мешковатых брюк – взамен этого они напяливали узкие светло-зеленые кальсоны, прибавляющие им скорости и поворотливости, и сравнительно свободные рубашки, делающие их похожими на детей. Форма была довольно прочна и стойка к погоде, но очень страдала от разного рода грязи и пыли и после благофактур превращалась в неопределенного цвета ветошь, поэтому в конце дня выдавали новую. В том, что она должна быть непременно светлой и хорошо различимой, никто не сомневался – для нее написали отдельный закон. Нетерпеливые собственники любили высматривать в потоке пассажиров на палубе мельтешащие зеленые кальсоны. (На благофактурах свободным временем избалованы не были, и прибытие увесистых грузов оставалось там почти незамеченным.)

Внутри благофактур не было ничего примечательного – обыкновенные, хотя и очень большие, помещения, едва освещенные, плохо вентилируемые и доверху забитые всякими установками, конвейерами и прочими механизмами. Беготня между помещениями, утверждал Кан, чем-то напоминала движение Господ на центральных площадях, при этом каждый так же безукоризненно знал свою дорогу и не сталкивался ни с рабочими, ни с другими носильщиками. За день каждому доводилось обслужить несколько заведений, учреждений или благофактур. Труднее всего приходилось с учреждениями – когда, например, доставляли что-нибудь в Ратушу или в Школу. Носильщиков там как будто никто не ждал, из-за чего зачастую возникали недоразумения и терялось немало времени. Школа вообще представляла собой не что иное, как пятый Отдел Ратуши, но там найти ответственного было еще сложнее, чем в самой Ратуше: носильщики вынуждены были вламываться в каждую аудиторию на первом этаже (детей очень забавляла их форма), чтобы их в конце концов прогнали на второй этаж, а оттуда на третий и выше, пока один какой-нибудь благорасположенный наставник не соглашался подписать бумагу и приютить груз у себя.

Для звания носильщика никакого значения не имело происхождение – его могли отправлять куда угодно в обычном режиме службы. Сам Кан вырос на Нихонии, но теперь, по его словам, проводил на своей палубе лишь несколько ночных часов, и те растворялись в недолгих сонных грезах о несравненном острове Америго.

Завершая рассказ, носильщик просил не называть его Кан-сан.

– Это неблагозвучно и странно для моего положения, – говорил он. – Зовите меня просто Кейму.

Один раз он признался:

– Я рассчитывал сделаться каким-нибудь служителем.

– Почему же вы не объяснили это учителю? – спросил Уильям.

– Он не говорил со мной, – развел руками Кейму. – Зато Господин, который показывал мне благофактуры, сказал, что служителей сейчас хватает и без меня.

Увидев сочувствие в лице Уильяма, он рассмеялся.

– Мне нравится так трудиться, – сказал он. – Это здоровый и по-настоящему благоразумный путь. И еще беспрестанный труд отбивает охоту заводить в голове всякие праздности, чему я теперь очень рад, потому как мне не приходится тратить время на размышление.

Уильям был поражен такой самоотверженностью. Но еще сильнее он удивился, когда узнал возраст Кейму – двадцать два года, хотя тот выглядел на все тридцать. Уильям не вытерпел и заикнулся об этом немного позже.

– Странно, что вы удивляетесь, – ответил Кан Кейму. – Я же вам говорил, что мы – люди беспрерывного труда. Творцы это видят и отпускают нам меньше времени – мы ведь пьем усердие большими порциями не только для того, чтобы трудиться, но и для того, чтобы стареть.

– Стареть?

– Да, я думал, вам тоже известно, как оно действует.

– Но вас это не беспокоит? – спросил Уильям, когда до него дошел смысл этих слов.

– Зачем мне беспокоиться? Я же буду награжден высшими Благами, притом окажусь в добрых руках Создателей гораздо раньше вас и, может, даже раньше вашей хозяйки.

На этом очередной разговор кончился – так как Уильям попросту потерял дар речи.

Слова носильщика привели его к началу борьбы. Постепенно он отказался от усердия в склянках и оставил лишь то усердие, которое воспитывал дома с книгами и в Лесу вместе с неугомонной Элли; оно стало опорой в этой борьбе, равно как и запас праздной страсти к жизни, которой так много было в поту королевы Лены, запас, накопленный и расходуемый им самим и никем и ничем больше.

Терпение и благоразумие были ему по-прежнему необходимы. Без утренней порции терпения начинала тупо болеть голова и в глазах синело, и он едва мог стоять на ногах. Без благоразумия он так тосковал о подаренном ему младшей из подруг, что в упор ничего и никого не видел, не мог работать и только сердил миссис Спарклз, увы! И Уильям продолжал получать склянки и ставить подписи на бумагах рассыльного. Он несколько раз возвращался для этого в апартаментарий, но потом уговорил рассыльного приносить их прямо в магазин в любое удобное время – сошлись на некоторой умеренной сумме кораблеонов.

Наслушавшись Кейму, Уильям направил свою наблюдательность на других людей, появляющихся в магазине. Многое из того, что он узнал из их разговоров с хозяйкой, пригодилось ему впоследствии.

Главное же открытие он сделал в свой двадцать третий день рождения.

В этом году Господам заблагорассудилось перенести Праздник Америго к началу сентября, так что «раз в год» не был испорчен громкими уличными шествиями. Впрочем, Уильям вспомнил о нем только поздним вечером.

По обыкновению он навещал в этот день приемных родителей, и мать, конечно же, не упускала случая угостить его своим бесподобным пирогом. Но теперь, когда весь четырехэтажный апартаментарий на 3-й Западной уже крепко спал, делать там было положительно нечего. Он хотел пойти в свой апартамент и накрыть себе стол с голубой коробочкой, но передумал – ведь без пирога стол все равно бы не получился – и решил ночевать как всегда, с книгой на сундуках.

Он притащил из кабинета банку консервированных патиссонов. Достав книгу под названием «Умозрительные модели вакуумов», он положил ее на матрац, зажег лампу, висящую над сундуками, и снова пошел на второй этаж, чтобы ополоснуть в уборной консервный ножик.

Он забыл перевернуть книгу, раскрытую на нужном месте, и она перелисталась до предпоследней страницы. Вернувшись, он поднял ее и увидел, что оглавление в ней, в отличие от других научных изданий, находится именно на предпоследней странице. От мокрых пальцев на нем осталось несколько внушительных пятен, внутри которых проступили какие-то не замеченные им ранее – судя по всему, рукописные! – слова на обратной стороне листа.

Уильям немедля перевернул страницу и обнаружил только одну строку – но какую!

«Создателей – нет! Корабля – нет! Америго – нет! Ты – есть!»

Можно было подумать, что это написала Элли – но книга, разумеется, не могла попасть к ней, да и почерк у нее выходил корявый; а надпись была очень ровная, с одинаковым наклоном букв и красиво выведенными элементами – благовидная, одним словом. Без сомнения, писал тот, кто выдержал множество диктантов – человек, живший на палубе… но какой пассажир мог высказать такую кошмарную праздность, да еще и в книге, не предназначенной для изучения в Школе?

Уильям опустился на сундук, и консервный нож выпал из его руки.

«Уолтер Крамли! – думал он. – Только Уолтер Крамли!»

Выходит, он чего-то не знал об этой статуе?

«…Пожелал низвергнуть наш чудесный Корабль в ужасный Океан!..»

Низвергнуть в Океан?! Но не могло ли это означать и то, что…

В голове заклубились полупрозрачные догадки; некоторое время он пытался их упорядочить. Осознав, что это не удается, он соскочил с сундука и одним рывком сдернул с него тяжелый матрац.

Среди прочих книжек на дне сундука лежало и старое издание «Истории общества Корабля», – и Уильям тотчас разметал все наряды и добрался до этой книги; всю ночь он изучал ее главы, упоминающие о Враге Корабля, и выяснил не только приблизительную дату испытания, пережитого Кораблем, но и то, что Уолтер Крамли, как и многие его приспешники – «заблудшие умы», – был женат!

«Я должен найти его жену, если она еще жива!» – сказал он себе под утро, выронил писание и заснул.

Новый день, к счастью, пришелся на воскресенье, и никто не помешал Уильяму как следует выспаться. Добродушный рассыльный оставил для него скляночки за углом «Спарклин Стайл» вместе с запиской. В записке он сообщал, что ему пришлось подписаться на бумаге от имени Уильяма и хотя это не стоило большого труда и, пожалуй, не заслуживает особой награды, но он все же надеется, что впредь Уильям будет соблюдать их неформальный уговор. Получатель даже спросонок был немало растроган и мысленно поблагодарил рассыльного за предусмотрительность.

Во второй половине дня, на свежую голову, Уильям рассудил, что миссис – или госпожа – Крамли, скорее всего, жива, но вполне может уже ожидать отбытия. Усложняло это его задачу или напротив, он судить не мог: ведь он даже не представлял себе, где и как ее искать. Она до сих пор жила на Фривиллии – скорее всего; но больше ничего не было известно. Говорил ли о ней кто-то из покупателей миссис Спарклз? Нет, Уильяму ничего подобного на память не приходило.

Он теперь был все время начеку, но в магазине разговоров про миссис Крамли не случалось; отчего-то Уильям чувствовал, что о ней не говорят нигде, да и о чем было говорить? Это испытание давно миновало. Учитель предсказывал явление нового Врага Корабля в будущем и связывал с ним прибытие на остров, но Уильям не верил учителю, – и это предсказание, по-видимому, не слишком волновало и других пассажиров: о грядущем испытании никто также не обмолвился ни словом, за порогом Школы просто не бывало повода о нем вспомнить.

В конце августа, когда Уильям сам уже начал забывать о своих намерениях, он совершенно случайно встретил сына хозяйки.

Вечером в пятницу двадцать пятого он вышел из магазина на очередную прогулку и, как обычно, направился в сторону большой площади. Проходя быстрым шагом через 2-ю Южную, он налетел на рыжеволосое создание в белой кепке, которое брело домой, опустив голову и сунув руки в карманы белых шорт. Уильям ожидал, что его пошлют глубоко на дно Океана – многие дети ругались не хуже взрослых, – но мальчик даже не поднял головы. Уильяму стало жаль его.

– Извини, – сказал он. – В следующий раз я буду осторожнее.

– В следующий раз? – словно разбуженный, удивился мальчик и взглянул на него. – А ты – Уильям!

Уильям ахнул.

– Откуда знаешь мое имя?

– Я видел тебя в магазине моей мамы, – невозмутимо отвечало смазливое дитя. – Я – Саймон Спарклз.

– Рад знакомству, – фыркнул на это Уильям и хотел идти дальше, но Саймон окликнул его:

– Стой!

«Это еще что», – с некоторым волнением подумал Уильям, но все же остановился. Саймон, поколебавшись, снял кепку и подошел к нему.

– Мама говорит, что ты – праздный бездельник и дурное влияние. Ты, – тут он замялся, решив, что эти слова будут особенно обидными для Уильяма, – праздномыслящий тип. Так она говорит.

«У него что, разные глаза?» – подумал Уильям, искоса посмотрев на мальчика.

– Может, она и права, – резко ответил он. – А что же ты? Почему со мной говоришь? Ты тоже проявляешь праздномыслие? Разве не ясно, что до Америго доберутся только благоразумные пассажиры?

Последние слова были сказаны скорее для того, чтобы не вызвать еще большего подозрения, но Саймон вдруг нахмурился.

– Америго… – неуверенно пробормотал он. – Я давно хотел спросить тебя, но… но…

Он умолк и уставился на другую сторону улицы. Сумерки мало-помалу укрывали палубу прохладной тенью.

– Что ж, вот я перед тобой, – нетерпеливо проговорил Уильям, который отнюдь не горел желанием болтать с кем-то об Америго.

Мальчик задрожал фарфоровыми губами, слегка передернул плечиками и сказал сквозь зубы:

– С-свежо.

– Ты ведь хотел спросить что-то про Америго, – напомнил ему Уильям и тут же сам начал подпрыгивать на месте.

– Мама и папа все время говорят мне об этом Америго, – пробурчал Саймон. – Как будто нам совсем больше незачем жить…

– Ты должен их понять, – откликнулся Уильям, все еще стараясь ничего не выдать собственным голосом. – Ты же видишь, как они ждут прибытия, когда все мы окажемся там, где высшие Блага, наслаждения и все такое прочее.

– Об этом я и хотел спросить, – сказал Саймон. – Никто не говорит точно, когда мы будем там. И что будет с нами. А вдруг, – он снова дернул плечами, – а вдруг нам там совсем не обрадуются?

Уильям лихорадочно соображал, о чем можно рассказать этому мальчишке и стоит ли вообще это делать.

– Мне кажется, ты что-то знаешь, – продолжал непосредственный Саймон. – Ты ведь испугался меня, – со смешком добавил он.

Конечно, этого делать не стоило, но…

Тут Саймон промолвил:

– Если на Америго будет то же, что и здесь, я не буду ждать того дня, когда мы спустимся вниз. Никакого толку…

Уильям оторвался от размышлений – ему пришла в голову идея, которая могла прийти в голову лишь самому настоящему бездельнику.

– Будет толк, – с неожиданной твердостью заявил он и указал на проход между апартаментариями на другой стороне. – Идем туда, где можно сесть.

В узеньком проходе, охраняемом мраморными статуями, кованые лианы оплетали невысокую перголу. Внутри перголы стояли друг против друга две уютные скамьи, днем и ночью на свету обтянутые причудливым узором теней от навеса. В сумерках они, впрочем, были почти невидимы, и это пришлось Уильяму по душе.

– Я не задержу тебя надолго, – серьезно начал он, когда оба уселись на скамью и невольно прижались друг к другу. – Ты прав – я знаю кое-что такое, о чем не подозревают даже Господа. Вернее, я еще не знаю, – поправился он, – но скоро узнаю, и ты поможешь мне.

– Я? – обрадовался сын хозяйки. – Я могу помочь?

– Точно, – кивнул Уильям. – Скажи, ведь твой отец – Господин?

– Господин третьего ранга, – ответил Саймон, гордый своей осведомленностью.

– Значит, мне нужно… – Уильям запнулся.

А что ему, собственно, было нужно?

– …Мне нужна его шляпа, – поспешно договорил он. – Голубая шляпа.

Саймон наверняка очень удивился, но этого нельзя было заметить в темноте. Так или иначе, он притих, а затем спросил:

– А тебе не нужны какие-нибудь его бумаги?

– Ты можешь взять и бумаги? – выпучил глаза Уильям. – Если честно… Н-нет, они мне не нужны.

«Все равно я ничего не пойму в этих бумагах и только наврежу делу, – решил он про себя. – Всегда можно сказать, что я их кому-нибудь оставил нарочно».

– И ты не хочешь, чтобы я спрашивал, зачем тебе эта шляпа?

– Я бы и не ответил, – подтвердил Уильям. – Сейчас. Но потом я все-все расскажу тебе – обязательно!

Саймон несколько минут молчал, раздумывая над этой ужасающей, но от того не менее интересной затеей.

– Но ведь он ее хватится, – сказал он в конце концов.

– Я постараюсь вернуть ее, как только все будет сделано, – заверил его Уильям. – Не скажу наверняка, но я буду ждать тебя в вашем магазине по вечерам.

Они договорились, что завтра утром мальчик оставит шляпу в этой перголе – под одной из скамей, а Уильям заберет ее как можно скорее, чтобы никто ее случайно не обнаружил.

– Я верю тебе, – сказал Саймон, – потому что я тоже бездельник, только этого никто не знает.

– Ты – бездельник?

– Да, я пишу повести, – признался мальчик. – Сказки, хотя не об Америго, а о существах… разных существах и о том, как они… в общем, праздные повести. Или нет, – помотал он головой, – наверное, все-таки рассказы.

– Ты? пишешь? – поразился Уильям. – Но разве для этого не нужно окончить Школу?

Саймон пожал плечами и глянул на него явно с надеждой.

– Ты ведь не расскажешь маме? Ты ведь ей не расскажешь?

– Это если ты сам не расскажешь ей о том, что мы тут задумали, – усмехнулся Уильям. – И я бы хотел когда-нибудь прочесть твои повести и рассказы.

Тут Саймон смутился, вскочил на ноги и натянул обратно белую кепку.

– Потом, – пробормотал он. – Мне надо идти домой.

Вечером субботы Уильям нашел шляпу в условленном месте. Ликуя, он помчался назад в магазин и, забыв о книгах, весь остаток вечера обдумывал будущее рискованное предприятие.

Утром в воскресенье он по-быстрому привел в порядок магазин – об этом его накануне просила хозяйка, – потом взял под мышку голубую шляпу и скорее, пока не оживились улицы, побежал в апартамент.

Распределив по карманам свои сбережения и укутав шляпу в старое зеленое полотенце, он отправился на родную палубу Тьютония. Оказавшись на Южной части, он зашел в первую попавшуюся галантерею. Там он купил себе солидный бумажник и небольшой, но очень емкий портфельчик, в котором прекрасно уместился похищенный котелок. Он побывал и на Западе, в дешевом парикмахерском салоне «Тримменплац», где его сперва порядочно продержали в очереди, а затем коротко постригли. Выйдя из салона, он переложил все купюры и монеты в бумажник – и тогда двинулся к Восточной части палубы.

Он знал подходящий магазин одежды на 4-й Восточной улице, той самой, где находились приснопамятные салоны фрау Барбойц и фрау Бергер. Одна давным-давно отправилась в облака (заведение перешло к ее дочери и теперь не пользовалось большим успехом), другой предстояло вскоре ждать отбытия… Проходя мимо парикмахерской, Уильям все же начал нелепо дрожать – по привычке. Приблизившись к магазину «Фоллер Блютен», он задрожал уже от страха – и сейчас же достал и нахлобучил на новую голову голубую шляпу. Надвинув котелок на глаза так, чтобы только видеть свои ботинки, он собрался с духом и зашел внутрь.

Магазин пустовал, но хозяйка была еще на месте, хотя и готовилась закрываться и идти в Кораблеатр. Увидев посетителя в разноцветном наряде, она несколько опешила. Уильям встал в двух-трех шагах перед прилавком.

– Как ваше благополучие? – услыхал он нерешительное приветствие фрау Блюте.

– Я – господин Рикбер, – отчетливо произнес Уильям и приподнял шляпу за тулью.

Фрау Блюте в еще большем замешательстве приложила ладонь к губам; затем опустила руку, выпрямила грудь и плечи, выскочила из-за прилавка, говоря уже бойко, радостно, с почтением:

– Господин Рикбер! Я читала о ваших успехах в прессе…

– В самом деле? – Уильям даже вскинул голову. Похоже, он хватил не в ту сторону.

– Ну конечно! – кивнула собственница. – Не каждый день ко мне жалует самый молодой соискатель второго ранга на всей палубе! Воочию видеть вас… Что за благовидность! как мало передают эти фотографии! Но, да простят меня Создатели, отчего вы в зеленом?

– Выходка моего брата Густава, – так извернулся Уильям. – Я зашел посмотреть кондитерскую, где он трудится, а он опрокинул на меня ящик с сиропами. Праздный растяпа! – добавил он, сделав гадкое лицо. «Надеюсь, об этом Рикбере не писали в другие разделы, – тревожно подумал он. – И почему я не выдумал оба имени?»

– Ваш брат – помощник? – изумилась фрау Блюте. – Какая интересная семья! – Она окинула его взглядом. – Так, стало быть, уцелела только шляпа? Бедный господин Рикбер, не продолжайте – вам пришлось заимствовать у родственника цвет, неподходящий для вашего положения и успехов! Позвольте мне скорее обслужить вас.

«И правда, зачем этой даме спрашивать у меня какие-то бумаги? – подумал Уильям. – Вряд ли она изо дня в день ждет встречи с Врагом Корабля… а кому еще придет в голову выдавать себя за властителя?»

Он запланировал вылазку в Ратушу на третье воскресенье сентября – первое после Праздника. За три недели он отрастил усики – как у того молодого человека, однажды досадившего герру Левскому своими манерами. У самого Уильяма теперь было очень худое лицо, и он сделался совсем похож на утреннего гостя из своих воспоминаний. Он даже не узнавал себя в зеркале – и отражение намекало ему, что все готово.

В назначенный день, примерно в восемь, он обратился в Господина, взял свой портфельчик, для верности положив в него пару толстых книг, и важным шагом отправился на центральную площадь Фривиллии.

Он напустил на себя всю серьезность, которую мог, и смотрел только вперед, как любимый герой в своем изнурительном странствии через пустыню, – отвлекаясь разве лишь на афиши Кораблеатра на 3-й Южной улице. Дорога, таким образом, не отняла много времени, но, подойдя к площади, он, как и прежде, затрепетал всем телом. Он понимал, что в таком виде будет в относительной безопасности и внутри Ратуши, и тем более на площади, но чего стоит это понимание, когда страх так или иначе воспитан в тебе с детства! Голубой костюм, выбранный не совсем по фигуре, скрывал дрожь, но Уильям приложил немалые усилия, чтобы подняться по наружным ступеням величавого здания до самых колонн портика и вслед за настоящими Господами проникнуть внутрь через широкий вход в виде арки, обрамленный вычурной лепниной.

Он огляделся. Здесь было просторно, мрачно и неуютно, здесь высились внушительные статуи, здесь толпилось множество людей. Большой зал втягивал в себя Господ из нескольких арок, открытых на его периферии, и выпускал обратно, словно перегоняя голубую кровь из одного сосуда в другой; над арками в стены были встроены прямоугольные каменные плиты с вырубленными надписями «ОТДЕЛ…» – такой-то и такой-то. Уильям воспрянул духом. Все просто! Как же все просто! Разве не видел он того же самого в Ратуше Аглиции? «ОТДЕЛ СОСТАВА ПАССАЖИРОВ» – вот он, в десятках шагов!

Однако арка привела его не в Отдел, а еще только в длинную сводчатую галерею – где Господ было намного меньше, но ему все же пришлось очень стараться, чтобы не наступить никому на ногу своими приметными ботинками (на дорогие туфли его сбережений не хватило). Властители иногда останавливались и приподнимали шляпы, приветствуя сотрудников на службе. Уильям тоже взялся за котелок и начал кланяться во все стороны. Он так осмотрел всю галерею, но не увидел ничего необычного, – разве что свод ее был расписан теми же картинами из школьных аудиторий, на которые здесь никто не поднимал глаз.

Галерея вскоре разветвилась тремя коридорами. Левый и правый – Уильям заглянул в оба – состояли из долгих рядов закрытых голубых дверей, находящихся строго на равных расстояниях друг от друга. Там, судя по всему, были кабинеты Господ более высоких рангов, занятых в этот день благопристойным отдыхом, и возможности туда попасть все равно не предвиделось. Уильям выбрал средний коридор. В конце его ждала лестница, которая вела на второй этаж – еще к одной арке.

Теперь он оказался в каких-то новых, огромных – нет, бесконечных! – «Изданиях». Тут было гораздо светлее, но двусторонние шкафы заслоняли большинство окон: они обросли все помещение Отдела, подпирая сравнительно низкий потолок и повторяя друг друга, словно зеркала в цветочном салоне. В каждом шкафу, отмеченном табличкой с буквой, имелись открытые квадратные отделения с той и другой стороны. Внутри каждого отделения – на наклонной полке с бортиками – лежала тетрадь в твердом голубом, красном, зеленом или белом переплете, на котором был выдавлен символический знак Корабля. За тетрадями и табличками мелькали голубые костюмы – у шкафов трудились Господа третьего ранга. Они вынимали тетради с обеих сторон, что-то в них проверяли, перекладывали с места на место, время от времени уносили с собой вниз в галерею. Другие властители возвращались оттуда со своими тетрадями и пристраивали их обратно на полки, переговариваясь между собой быстрыми фразами.

Уильям снял шляпу и стал прохаживаться вдоль и поперек однообразных дебрей; только по буквам на табличках он мог понять, где именно находится. Он еще сомневался, хотя Господа, как он и предполагал, в своих делах совершенно не обращали на него внимания. Сообразив все же, что своей бессмысленной ходьбой он лишь скорее привлечет это внимание, он приблизился наконец к шкафу с табличкой «К», приткнул к нему портфель так, чтобы тот не мешал под ногами, и наугад выбрал одну тетрадь с нижней полки.

Первый лист тетради, окрашенный в цвет переплета, содержал имя пассажира, написанное крупным почерком, маленький и нечеткий снимок лица (наверное, один из сделанных в Школе), год рождения, положение, звание, служебный адрес, несколько номеров и дат, оттиснутых нумератором, и голубую печать Отдела. Следующий лист сообщал домашний адрес, сведения о членах семьи, о переселении, а также вид жилья, – апартамент или дом из некоторого количества комнат, – краткое техническое описание и размер платы. С третьего по десятый лист можно было найти перечень бумаг, так или иначе связанных с этим именем. С одиннадцатого по двадцатый – заметки учителя и наставников, управляющих и докторов. И снова бумаги, и снова заметки – в случае если не хватило места.

Уильям отложил ненужную тетрадь и деловито принялся за новую. Он заметил, что Господа пользуются стремянками, расставленными по всему Отделу, чтобы добраться до верхних полок, и последовал их примеру.

Шкафов «К» он насчитал несколько десятков в ряд. Исходя из порядка алфавита, правильнее всего было начать с одного из дальних шкафов, но там поиски ничего не дали – вероятно, властители сами нарушили этот порядок, пока переносили тетради из Отдела в Отдел. Тогда Уильям решил обыскать все шкафы с этой табличкой.

Он перебирал тетради так долго, что ему самому стало казаться, что он – обыкновенный Господин и пребывает здесь на обыкновенной службе. Но в какой-то момент его оттеснили двое настоящих властителей, которым понадобился занятый им шкаф, и Уильям все вспомнил; но от этого он только пришел в ярость, ведь ни на одной полке – он уже проверял их по второму кругу, не пропуская даже белых переплетов – не нашлось ни намека на фамилию Крамли, хотя она должна была непременно быть в одной из этих тетрадей.

В отчаянии, пренебрегая уже тонкостями своего плана, он бросился из Отдела вон, вбежал в боковые коридоры и принялся стучать в закрытые двери кабинетов. Обработав кулаками каждую, безуспешно, он вернулся в галерею, поднял спавшую шляпу и с досады впился в нее зубами. Группа вышедших из Отдела Господ увлекла его своей массой в большой зал, а оттуда – наружу, в колоннаду и к грандиозным ступеням. Он скатился вниз и быстро, не оглядываясь, пошел в сторону Южных улиц. Голубой котелок Альберта Спарклза сполз набекрень; Уильям теперь готов был сам сорвать его с головы и растоптать на брусчатке.

«Я проиграл, – думал он. – Я – один! И я проиграл».

В течение следующих нескольких дней Уильям бездействовал. Все время после работы он пролеживал на сундуках, сунув кулаки за голову, и таращил глаза в потолок; он даже не прикасался к своей книге.

Он хотел отдать Саймону шляпу, – но мальчик с разноцветными глазами отчего-то так и не появился в магазине на 3-й Южной. Пойти прямиком в апартамент Спарклз Уильям не мог: внимания всей семьи в таком случае было бы не обобраться. Днем он слышал, как хозяйка толковала с женщинами о каком-то откровении; он не понимал, что это значило. О том, что это может быть связано с Саймоном, он и не подумал, списал все на обычные торговые уловки миссис Спарклз, которая не стеснялась пользоваться понятиями благой Книги ради собственного благополучия. Котелок господина Спарклза так и остался лежать на дне сундука, рядом с голубым костюмом; к счастью, миссис Спарклз не мешала своему помощнику и в сундук этот не лезла.

Новую надежду ему подарил, как это ни странно… Марко Модрич! Двадцать четвертого сентября – воскресным утром – Уильям прогулялся до Тьютонии, а именно до 3-й Западной улицы, и увидел там постаревшего герра с газетами – на том же месте возле кондитерской. Тот, разумеется, не узнал его, только подозвал к себе привычным жестом, и Уильям купил у него сегодняшний номер.

Когда он развернул газету, его осенило – ведь «Корабельный Предвестник» читают все! Миссис Крамли, тем более если она уже ждала отбытия, могла покупать ее в определенное время у ближайшего к дому газетчика – как делала, например, мама и как, скорее всего, делали многие другие пассажиры.

Уильям соображал быстро. Очевидно было, что теперь никак не успеть обойти целую палубу до того, как продавцы разбегутся, так что он решил, что это подождет, и зашел к приемной матери, как и намеревался. Он возвратился на Фривиллию уже в следующее воскресенье, и тогда насчитал на всех улицах двадцать четыре торговца газетами.

Он начал планомерно следить – за ними и за их покупателями. Были основания думать, что миссис Крамли, как наверняка и сам Уолтер, чем-то отличается от других пассажиров, и он надеялся на то, что сумеет узнать ее как раз по этому отличию. Он останавливался недалеко от поста газетчика, прятался за каким-нибудь углом и выжидательно глазел на людей, проходящих мимо по мостовой.

Он мог отлучаться на Фривиллию только по воскресеньям – в будний день он бы не успел вернуться в магазин, – и слежка затянулась. На Северной, Западной и Восточной частях «Предвестник» даже в воскресенье чаще всего расходился по рукам до девяти, но газетчики Юга палубы, где жили Господа и собственники, задерживались на посту гораздо, гораздо дольше. Уильям изнывал, но не сдавался. Срываясь, он снова отступал от обещания, данного матери. Завидев хоть сколько-нибудь необычное поведение, он шел за подозрительной дамой по пятам и, нагнав ее, спрашивал самым вежливым тоном: «Ваша фамилия не Крамли?» Старые женщины шарахались от него, как от самого Врага Корабля, и с непредвиденной скоростью убегали. «Должно быть, о нем все-таки не забыли», – решил Уильям и, убедившись, что делает глупости, заставил себя осторожничать, как прежде.