Америго

К счастью, ливень вскоре ослаб. Редкие капли еще поколачивали зеленые развалины там, наверху, но не могли проникнуть во чрево леса. Странник замедлил ход и прислушался, ожидая пробуждения природы.

Однако волшебный лес как будто застыл. Беззвучно и странно сиял он мириадами холодных бусин, забытых дождем на больших папоротниках и древесных лишайниках. Не шелохнулась ни одна ветка, ни один цветок не сомкнул свои лепестки на сон грядущий, и никто не вышел из дому перекинуться парой слов с соседями, боясь нарушить данный кому-то обет молчания. Так все живое покоилось под невидимой пеленою, точно фигурки в старом стеклянном шаре, лежащем на чердаке в людском доме.

Перед закатом небо прояснилось. Последняя капля, не долетев до земли, превратилась в синий огонек, пляшущий в воздухе. Он был неярок, но остроглазый Крионис мог легко различить его издали. Огонек подождал путника, нетерпеливо попрыгивая с одного сучка на другой, а потом унесся вперед и, задержавшись как раз перед тем, как совсем пропасть из виду, юркнул влево, туда, где таинственной дороге пришел конец.

Что-то возвышалось там над деревьями, выделяясь на блеклом небосводе. Юноша поднял голову и увидел не огромную тень, не странное облако, а отвесную скалу, столп с гладкой как шар вершиной.

«Вот мой знак, – понял он. – Так сказал бы огненный Пирис».

Устав от своих туфель, он снял их и пошел босиком. Осиротелые травы замирали перед белыми пальцами с лазурными в снежинках ногтями, хрустели под узкими ступнями, как наст, но тут же воспрядали, оттаивали, как только юноша делал вперед два-три шага.

Лес редел, и вдалеке за колонною древних елей возникло синее марево. Очевидно, шустрый огонек вернулся к своим сородичам и все они сплотились туманной стеной, распростершейся насколько глаз хватало. Стремились ли они помешать страннику или, наоборот, призывали его?

Отринув сомнения, юноша ступил за край тумана, и зрение застлала синева. Загадочные огни увлекли его в свой круговорот, и у него самого сразу закружилась голова; но им скоро надоело вертеться, и они чинно, как бы скользя по волнам, сопровождали Криониса, пока он не вышел на лужайку – живую и красочную, как минеральная фантазия Эрики. Только он выбрался из туманной гущи, как они мгновенно разлетелись в разные стороны и схоронились в траве.

Колосс, по-видимому, лежал на спине, подняв одну согнутую ногу, и его колено было вершиной той башни, которая воздвиглась над лесом. Меж пальцев ног пробивались многие цветы и вереск; на туловище разросся волшебный мох, который непрестанно вспыхивал белым светом и притягивал бабочек; и руки, похоже, осели глубоко в землю. Старый мудрец выглядел совсем забытым.

Вдруг прозвучал голос! Такой тихий, словно это была говорящая королева-мышь, и Крионис едва ли услышал бы его, когда не помог бы сам лес, который усиливал все звуки вокруг гиганта. «О странник!» – так раздавались непонятно откуда нежные призывы, и юноша зорко смотрел по сторонам, полагая, что это игривые маленькие духи решили дать ему совет или подшутить над ним. Он пошел дальше, оборачиваясь через каждые два шага, и голоса становились будто бы громче, но и глуше, сливаясь в неясные вздохи.

Крионис приблизился к вытянутой мохнатой руке и увидел, что она опутана толстыми плющами и таким образом давным-давно стала частью леса. Он хотел перелезть через нее и сократить путь, но, подумав, отказался от этой идеи – чтобы, чего доброго, не обидеть гиганта. Он обошел руку, дивясь размеру одних только пальцевых костей, и увидел что-то, с расстояния походящее на голову. Земля около надплечья была нетвердая, и он наступал на разбросанные по ней плоские камни, чтобы не завязнуть.

«О странник!» – звучало теперь довольно громко. И существо медленно повернуло свою бесформенную голову, украшенную венком из мясистых листьев, над которым проглядывали не то рога, не то причудливые уши, и показало лицо, покрытое трещинами, как глина, лицо с чертами не человека и не зверя. Крионис никак не мог поверить, что это колосс все время звал его, но тот сверкал круглыми синими глазами и покачивал головой, настойчиво привлекая внимание юноши. Он говорил двумя голосами одновременно, женским и мужским, а Крионис отвечал ему своим обыкновенным хладным голосом.

– Чего ты ищещь, странник томный юный?

Зачем ты бродишь в этой злобной пуще?

Зачем тревожишь проклятую землю,

Где нет сокровищ, славы и утех?

– В горах, долах и дебрях потаенных

Ищу конец я. Поиск мой бесплодный.

Когда б я ни дерзал лишиться жизни,

Меня ждала боль жалкой неудачи.

Рубил себя я острыми клинками,

Но ни один не смог войти мне в тело.

Я бил себя тупым тяжелым камнем

И камень этот расколол на части.

Я не могу замерзнуть в снежном ложе,

Ведь я рожден холодною утробой.

Я не могу растаять в жарком солнце,

Мне тело возвратит волшебный лед.

Я утонуть хотел и раствориться,

Вода меня отвергла, как чужого.

На дно ущелий гор себя бросал я

И только поднимал себя обратно.

К стихии я взывал ненастной ночью,

Стихия уходила безответно.

В земле я погребал себя глубокой,

Меня не приняла к себе земля.

Я не умру от голода и жажды,

Мой дух питает ледяное чрево.

Меня не тронет лютый зверь из леса,

Клыки и когти не острей клинков.

Не страшен яд, не ведомы болезни,

В доступных муках избавленья нет.

Мне безразлично призрачное время,

Оно не в силах юность одолеть.

Но смерть – мое заветное желанье.

Скажи мне, что прервет мое дыханье?

Скажи, мудрец, как мне найти кончину,

Узнать, каким мир будет без меня?

– Зачем, лукавый, ты смущаешь разум,

Укрытый мхом и усыпленный небом?

Ведь я вовек не слышал речь о смерти,

Она забыта в мире высших Благ…

– О, ты неправ, мудрец. О смерти помнят.

Невинным детям, искушенным страхом,

Украдкою она приходит в мысли,

Ее слова на их устах таятся.

Она хотя не оставляет следа,

Под светом не дает собою тени,

Но бродит по земле унылым духом,

Как всем живым давно знакомый недруг.

– Но чем тебя, мой мальчик, смерть прельщает?

Ведь, умерев, исчезнешь ты бесследно.

Ты места не найдешь на этом свете,

Никто, ничто не даст тебе приюта.

Исчезнешь, как вода в песках пустыни,

Увидев солнце, тут же исчезает.

Исчезнешь, как малейшая песчинка,

Упавши в воды, тут же исчезает.

Исчезнешь, как зарница в поднебесье,

Как камень в бездне, пепел в песне ветра.

Исчезнешь, словно краткий сон забвенный,

Слеза, рукою снятая с ресницы.

– Я заключен неотвратимой силой

В безумный мир, построенный из блага.

Слепит глаза наивной красотою

Его слащавой роскоши убранство.

Его фасад напоминает грезу,

Поток неукротимого виденья.

Его основу зиждет возвращенье

Без воли к жизни, без конца в начало.

Как сущий вихорь носит круговертью

Светила над землей и Океаном,

Так дни забав, смеясь, несут друг друга,

Не различаясь ни в малейшей мере.

Я находил защиту в отрицаньи,

Не признавая давнюю измену,

Невольно заронил в мое сознанье

Гнет жизни искру злого интереса.

Мое стремленье властвовать судьбою

Причудой называют брат с сестрою,

Себя считая смертными; и все же

Их время вечно, судьбы неизменны.

Довольно слов! Искатель мнимой цели,

Пройдя чреду нелепых злоключений,

Из пут ума, сквозь терния сомнений

К тебе воззвал, на помощь уповая.

– Убить тебя, увы, и я не в силах,

Руки не вырвать из заросшей тверди.

Заклятий умерщвленья я не знаю,

Волшебный дар суть пробужденье жизни.

– Прости меня, мудрец великодушный;

Слепая прихоть глушит глас рассудка.

Не оправдать ничем мои надежды,

Но любопытство мучит неизбывно.

Скажи мне вот что: разве ты не умер?

Ты здесь один лежишь в застывшем теле,

И лес тебя давно хранит в покое,

И стаи крылых над тобою реют,

И день и ночь слились в одно теченье,

Окутаны безмолвной синей мглою.

Ты не исчез, не стал ничтожным нечто…

– Для странника другая есть дорога,

Сокрытая от разума и глаза

Завесою обманчивого чувства,

Ведь смерть, как жизнь, подчас меняет лица.

Но мало лечь со мной, во сне забыться!

Ты должен сам уйти с земного лона

И каждый след стереть своей рукою,

Изгнать себя из памяти всесущей.

Возможно ли пробраться в сердце мира?

Дано ль отнять бесплотное у плоти?

Кто путь нашел, тот не сорвет покрова

С отверстых врат и не откроет снова.

Когда ты не придешь искать ответа,

Случится то, что ясно мне как небо.

Когда легенда канет в неизвестность,

Меня забудешь, и тогда исчезну.

На острове затем я существую,

Чтоб мудростью своей с тобой делиться,

И мое дело все же мне по нраву:

Мне интересно говорить с тобою.

– Но отчего ты спрятан в чаще леса?

– Я слишком стар, и нет мне лучше места.

– Господин Констант! Господин Констант!

Это позвал осторожный голос снизу. Покончив с чтением, молодой, но не очень молодо выглядящий человек в вишневом костюме снял очки и поместил их на углу стола, потер тылами пальцев скользкую переносицу и заслонил ладонью усталые глаза. Когда зевнула дверь у нижней ступеньки, он вздохнул, дернул себя за бородку и медленно встал.

– Накаджима-сан?

Над лестницей показалась седеющая голова служителя.

– Господин Констант! – чуть-чуть убедительнее повторил добродушный мастер. – Господин Роберт здесь. Говорит, сегодня у вас воскресенье. Господин Констант, – заметил он уже обидчиво, – у Накаджимы воскресенья нет! Зачем господин Роберт беспокоит Накаджиму?

– Я потерял счет времени, друг мой, с моей стороны это непростительно, – ответил Констант, погасил настольную лампу и после этого раздвинул одну за другой плотные занавеси на окнах кабинета. – Благодарю вас! Принимайтесь за работу.

– С радостью, господин Констант, – кивнул мастер.

Но любопытство взяло верх, и Накаджима сделал несколько шагов в направлении стола, заложив руки за спину с самым скромным видом.

– Вы читали сегодня что-то новое, господин Констант?

– Ах, это, – небрежно ответил хозяин. – Видите ли, попалось среди прочего. Занятный сборник, хоть он мне и не по возрасту. Ведь иногда полезно отвлечься, Накаджима-сан, это относится и к вам.

– А как же ваши законы?

– Законы никуда не делись, – грустно улыбнувшись, сказал хозяин. – Что такое закон?

Служитель ответил после некоторого размышления:

– Пристрастие господина Константа заставляет думать, что закон – это большая наука. Надо иметь в виду и количество бумаг, на которых его излагают.

– Выходит, часовое дело – тоже наука? Часов ведь много, и вы возитесь с ними, как с членами семейства, к счастью и благополучию для нас обоих.

– Я бы не посмел связать свой труд с наукой, – смешался мастер. – В нем нет исключительной мудрости, и он существует в известных пределах. Никто не ищет откровений Создателей внутри часовых механизмов.

Хозяин погладил бородку.

– Да, пожалуй, лучшего сравнения для этих бумаг не найти, – сказал он с притворной досадой. – Наука есть наука. С вами так скучно спорить, друг мой, что мне и начинать не хочется.

– Глубоко виноват, господин Констант, – отозвался мастер, не дрогнув углами губ, но смеясь всем своим видом. – Так, значит, сегодня вы решили устроить себе отдых?

– Я могу управиться с бумагами и после обеда. К тому же они все равно не кончатся, так что и беспокоиться на их счет можно сказать что бессмысленно.

Мастер снова кивнул.

– Господин Констант! Вам лучше надеть пальто – с утра на улицах, кажется, было скверно, – добавил он в знак доброй воли.

– Разумно, – согласился хозяин.

– Мистер ДеВи́толо! Или мне все-таки называть вас Господином?

Тучный Роберт Файнс теснился в проеме, подпирая локтями дверные створки.

– Это уж вам решать, – ответил ДеВитоло, набрасывая на плечи темно-красное пальто. – На бумаге такого положения у меня нет, я собственник, и только.

– Зачем вы все скромничаете? – пораженно воскликнул господин Файнс. – Мне ли не знать, что вы за удивительный человек! О вас, между прочим, отзываются самые высокопоставленные лица.

– И что говорят? – спросил ДеВитоло, деликатно выталкивая пришельца наружу.

– Что вы – удивительный! – объявил Роберт. – Удивительный во всех отношениях! Хоть вас понимают по-разному, но отрицать ваши успехи бессмысленно и глупо. А я – не глупец, господин ДеВитоло! Скажите, не слишком ли в тягость такая… служба?

– Заветы, господин Файнс. То, что ведет нас и Корабль. Разве может быть тягостью их соблюдение? Я слышу Создателей так же ясно, как и Господа, значит, я обязан передавать их слова Кораблю. Это в порядке вещей.

– Вы правы, – еще больше обрадовался властитель.

У господина Файнса были щеки из солидной сдобы, крохотные глазки-ягодки и такой же крохотный надрез вместо губ.

ДеВитоло и Файнс договорились провести некоторое время на корме, под открытым небом у фальшборта. Невзирая на теперешний ветер, они не передумали, – правда, собственник был вынужден дать властителю обещание пойти с ним и на представление в Кораблеатр. К полудню они, миновав один из небольших переулков с 5-й Южной улицы, вошли под мраморную арку из сомкнувших белые руки творцов и ступили на кормовую оконечность. Налево и направо отсюда тянулись низкие стены апартаментариев и заведений на Южных частях Аглиции и Тьютонии, а за ними в грязном тумане утопали нелепые крыши и башни благофактур Западных и Восточных частей. Сдобное лицо господина Файнса раскраснелось от ветра; он уже высматривал среди облаков очертания могущественных рук Создателей.

– У нас так мало времени на отдых, – сказал он. – Мне нравится смена обстановки. Я не очень долго сижу в своем кабинете, но ведь, помимо служебных дел, нужно и в салон, и в магазин, и к кому-нибудь в гости. А сколько на все уходит кораблеонов! Куда деваться? Иные думают, что Господа живут широко и свободно, но разве все так однозначно! Всякий считает своим долгом заметить, что Создатели к нему немилосердны. Если бы этот всякий умел думать, право, всем нам жилось и трудилось бы куда спокойнее. На Корабле никто не имеет легкой жизни, и это совершенно справедливо. Впрочем, времени не хватает больше всего…

– А знаете ли вы, господин Файнс, что такое время? – хитро прищурив один глаз, осведомился ДеВитоло.

Роберт Файнс сразу же воспрянул, приосанился и важно запустил руку в карман своего голубого пальто.

– Очевидно, что время – это мера плодотворного труда и благопристойного отдыха. Без времени я бы не мог знать, что нужно куда-нибудь успеть. Например, на званый прием, где можно расположить к себе высокое общество, или на встречу вроде нашей, господин ДеВитоло, или в кабинет Главы Отдела. Если забыть о времени, никогда не станешь достойным пассажиром, почтенным властителем, ни за что не сумеешь справиться с ответственной службой!..

– Какое благоразумие, – ДеВитоло слегка улыбнулся. – Нельзя не спросить: торопитесь ли вы куда-то прямо сейчас?

– Как раз сегодня господин Лено из Тьютонии дает важный прием, и я обязан там присутствовать – в ином случае выйдет большое непочтение ко многим людям. Все эти недоразумения, понимаете ли, роняют наместника в общественном мнении и в глазах творцов.

Констант ДеВитоло едва удержался, чтобы не фыркнуть.

– Вот какое дело, – сказал он и взялся за цепочку карманных часов. – Теперь ведь только десять минут первого. Насколько мне известно, прием назначен к семи. Есть ли куда спешить сейчас, сию же минуту?

– Миссис Файнс обещала, что подаст сегодня к обеду восхитительный пирог с зеленью, – ответил господин Файнс, – а на десерт будет бисквитный пирог с начинкой. Я могу опоздать, и тогда все слопают мои дети.

– Что ж, допустим, вам не нужно питаться.

– Как это – не нужно?

– Пусть часы идут тем же ходом, но ваши дни не кончаются, что бы для того ни делалось. Представьте.

– Господин ДеВитоло, я ведь не Создатель и не волшебник. Как это я могу приписать себе такие чудесные свойства?

– А представьте, что вы – уже на острове. И ни в чем не нуждаетесь. Все высшие Блага – полностью в вашем распоряжении, так что вы можете пользоваться ими когда захотите.

Роберт Файнс зажмурился и надулся.

– Это приятные мысли, хотя и праздные, – пробормотал он. – Но мне же все равно будет необходимо чего-нибудь сделать.

– Хорошо. Положим, что однажды вы управитесь со всеми делами и вам совершенно нечем будет заняться.

– Ну уж нет, – возмутился господин Файнс. – Об этом я и мысли позволить не могу. Полагаете, на острове мы будем бездельничать?

– Но вы же сами говорите, что время – мера не только труда, но и отдыха.

– Труд и отдых неразделимы, господин ДеВитоло. И то, и другое делает нас людьми. Отдых – это сон и прием пищи, которые восстанавливают силы, сплочение с себе подобными, высокое искусство. Ничего из этого нельзя и вообразить без такого мудрого творения Создателей, как время. То же, о чем говорите вы, то есть ничегонеделание, – великая праздность. Время существует не для того, чтобы мерить им великие праздности. Таким праздностям место в Океане.

– А что значит время в Океане?

Господин Файнс нахмурил брови и снова обратил взор наверх, к голубизне небес, затем книзу, на палубу.

– Надо признать, его там нет. Если Океан – это вечное зло и муки, на что же там время?

Констант ДеВитоло вдруг принял рассеянный вид.

– Вечное зло и вечные муки… – повторил он, кивая и щипля бородку.

Когда они удовлетворились ходьбой вдоль борта и вернулись к начальной точке на корме, Роберт Файнс деланно извинился и отправился домой на обед, напомнив перед этим ДеВитоло о его обещании. Тот ответил, что пойдет в Кораблеатр немедля, потому как возвращаться в магазин все равно незачем.

– А если вы меня не дождетесь? – встревожился властитель.

– Это едва ли – в конце концов, мне интересно посмотреть представление, – пошутил ДеВитоло, и тогда господин Файнс как-то неловко, уже без самоуверенности, расплылся в улыбке и двинулся по направлению ко 2-й Южной. Он оглядывался на каждом шагу, как будто боясь, что Констант ДеВитоло не сдержит своего слова и спрыгнет за борт или задумает еще какую-нибудь праздность в этом духе.

Очутившись за столиком Кораблеатра, ДеВитоло отослал прочь служителя в зеленом фраке, велев ему подойти немного позже, затем взял со стола пустой бокал и стал вертеть его между пальцами, одновременно прислушиваясь к разговорам. Ближайшие соседи – двое мужчин, один в голубом, другой в красном жилете – недавно выпили заказанное ими размышление и как раз затевали беседу.

– Не находите ли вы странным то обстоятельство, что одежда, носимая Создателями и положенная для ношения Господам, имеет цвет, близкородственный цвету кошмарной пучины Океана? – спросил тот, кто сидел дальше от Константа и чье лицо было ему прекрасно видно.

– Если облик творцов именно таков, каким вы себе его представляете, то это возможно объяснить тем, что Создатели неразрывно связаны с Океаном. Океан возник по их благоразумному решению – как необходимая наглядная противоположность их милосердия и мудрости. Вы не могли бы знать усердия, если бы не случалось праздности, и не могли бы любить Создателей, если бы не знали истинной природы неблагодарности. Стало быть, два различных оттенка одного символического цвета составляют цельность всего противоречивого существования, и Америго – его срединный слой, предназначенный для жизни человека – противоречивого существа.

Первый озадаченно вытянул губы, побегал глазами по люстрам на потолке, потом умильно захлопал в ладоши.

– Вы – непревзойденный знаток философии, господин Майндвелл, – сказал он с таким восторгом, что ДеВитоло сделалось не по себе.

– Не спешите с выводами, – бесстрастно возразил Майндвелл. – Я ведь начинал с того, что истинный облик Создателей может и не сойтись с вашими представлениями. Ваши представления строятся из искусственных образов – портретов и скульптур. Между тем стоит задуматься: могут ли быть истинными искусственные образы в голубом? Их показывают детям, ими украшают дома и заведения, значит, они должны обладать прежде всего выразительностью. Выразительными они, безусловно, являются. Вопрос в том, дают ли они право судить о самих творцах. Фигуры в мраморе – белого цвета, в бронзе – серые или золотистые, и какие выводы из этого? Сверх того, даже в Книге Заветов нет никакого упоминания о цвете одежд Создателей. Впрочем, они могут желать, чтобы мы домысливали эти подробности сами.

– И вы хотите сказать, это не относится к праздному любопытству? – удивился собеседник господина Майндвелла.

– «Мы изучаем писания и творения рук Создателей»! – Голос властителя посуровел, он выпрямил спину и, похоже, вперил глаза в собеседника. – Вас, как и многих, заботит только воздержание от праздного любопытства, а остальное вы предпочли забыть по выходе из Школы, и я решительно этим недоволен.

– Ну что сразу недовольствовать! – засмеялся собственник, которому, судя по всему, очень трудно было испортить настроение. – Кораблеатр создан не для недовольств! Давайте-ка еще по одной. Что теперь – лимон?

– Лимон подойдет, – отстраненно проговорил Господин, и собственник с радостью потянулся к графину. Тем временем к столику ДеВитоло подкрался видный немолодой мужчина в превосходном красном костюме.

– Кажется, вы – тот самый продавец часов, который выслуживает властительские ранги? Господин ДеВитоло!

– Не нужно, – слепо отмахнулся Констант, привыкший к такому приветствию. – Я всего лишь помощник, хотя и преуспел в этой… – И тут он поднял голову. – Позвольте, ведь вы – мистер Соулман? В самом деле? Как же мы не встретились раньше?

– Я – человек постоянного труда, господин ДеВитоло, – развел руками мистер Соулман. – Но, поскольку мы писали о вас в прошлом месяце, я решил, что мы вполне можем пропустить формальное знакомство и сразу превратиться в хороших, сплоченных приятелей. Что скажете?

– Если вы готовы меня терпеть, – с усмешкой ответил ДеВитоло.

– Я не просто готов терпеть вас, – заявил, подсаживаясь, мистер Соулман, – я хочу написать о вас еще одну статью.

Констант вопросительно взглянул на него.

– Видите ли, мы запечатлели в газете учреждение, которое вы добровольно поддерживаете ценным трудом, но у нас нет фотографии вашего магазина. Я намерен устранить это недоразумение в одном из ближайших номеров.

– И вы собираетесь писать ради этого новую статью?

– Конечно, не только ради этого, – рассмеялся редактор. – Это лишь предлог. Но разве вы возражаете? Ведь я знаю, что о вас еще многое предстоит рассказать! Вы – пример абсолютной преданности Заветам, вы обладаете уникальным трудовым ресурсом, вы наверняка даже сами не догадываетесь, как пассажиры нуждаются в том, чтобы вы…

ДеВитоло остановил его, подняв руку.

– Вы говорите о том, что знаете, – задумчиво произнес он. – А что такое, по-вашему, знание?

Владелец «Предвестника» смутился и несколько секунд выглядел совершенно сбитым с толку, но затем, видимо, смекнул, что дело все равно идет к согласию, и решил попадать в тон.

– Знание – это факт, то есть истина, ставшая известной мне и другим людям и избавляющая всех нас от праздного сомнения…

ДеВитоло окинул быстрым взглядом зрительный зал и схватил что-то со стола.

– Что вы знаете об этой салфетке?

– Она красная, – не задумываясь, ответил редактор.

– Правда красная? – ДеВитоло поднес салфетку к своему лицу, держа за кончик, и та развернулась. – Что-то в этом зале все сливается.

– Действительно темно-красная, – подтвердил мистер Соулман. – Никаких сомнений.

ДеВитоло сделал хитрое лицо.

– Хотите еще кой-какую известную истину? – спросил он.

Мистер Соулман промолчал, но подался вперед с ожидающим видом.

– У этой салфетки нет цвета, – сказал ДеВитоло, – вы видите только свет люстр, отраженный от ее материи. Но и у света нет цвета. Цвет – это то, как вы понимаете разные его волны, пользуясь даром зрения. Как буквы на бумаге – сами по себе они ничего не значат.

– И это научный факт?

– Об этом написано в трудах, дарованных мудростью творцов. Скоро начнется представление на сцене, люстры погаснут, и света останется так мало, что не только эта салфетка, но и мы с вами окажемся все равно что бесцветными. И – страшное дело, мистер Соулман! – некоторые пассажиры с рождения путают известные цвета между собой или вовсе не могут различать их даже при свете, хотя должно быть очень трудно в этом признаться.

– Однако! Здесь кроется материал для перспективной статьи, – сказал редактор, потирая руки. – Кажется, пора отправить одного из наших авторов на свидание с глазным доктором, а лучше – сразу с несколькими. И корректоров за ним следом… Но, послушайте, не милость ли это Создателей – если человек способен обойтись без праздных цветов? Было бы довольно удобно…

– Они не видят и символических цветов, мистер Соулман. К слову, так бывает в большей части случаев.

Мистер Соулман поскреб в затылке.

– Не знаю, что и сказать о таких казусах, господин ДеВитоло. Это похоже на испытание, посланное Создателями. В конце концов, все происходит по их мудрости. Может, эти люди много менее подвержены сомнению и праздности! Может, они понимают символику как-нибудь иначе. Что говорит наука на этот счет?

ДеВитоло уронил салфетку на стол.

– Согласно науке мы находимся в равных условиях. По природе ведь ничто не имеет цвета.

– Господин ДеВитоло, эту тему важно рассмотреть и в практическом аспекте. Отражает вещь какие-то волны или испускает их – это не меняет ее сути. Мы видим ее такой по воле Создателей.

ДеВитоло ухмыльнулся.

– А что, если эта салфетка казалась бы вам… желтой?

– Что вы имеете в виду?

– Хорошо, пускай она стала желтого цвета.

– Это было бы неприемлемо. Для желтого и других праздных цветов у нас есть двенадцать дней праздников и разного рода искусство. Предметы обихода не должны вызывать своим видом сомнений и порождать праздностей в умах.

– Вы начинаете сомневаться, только увидев праздный цвет?

– Конечно, я бы начал… – Мистер Соулман осекся, но тут же поправился: – Я хочу сказать, что почувствовал бы себя некомфортно. Мне бы захотелось подумать о чем-нибудь праздном, и я был бы вынужден отвести взгляд.

– Но вы и так живете с двумя истинами всякой видимой вещи, по нраву ли вам это или нет. Они обе даны творцами, хотя противоречат друг другу, и каждая из них может быть для вас опорой. Как же избегать сомнения?

Редактор на минуту погрузился в мысли.

– Это дилемма, господин ДеВитоло, – ответил он затем, качая головой. – Символика определяет сознание и быт, направляет нас по верному пути, – потому, думается, она главнее. Но нельзя игнорировать и научную истину, раз она вышла из уст Создателей.

– И можно ли ручаться, что наука физика ограничится этой истиной? – продолжал ДеВитоло, пожимая плечами. – Что, если появится новый труд, новое откровение, еще мудрее прежнего?

– Довольно, я вижу, к чему вы клоните, – натужно улыбаясь, промолвил мистер Соулман. – Скажу вам по существу вопроса: человек далеко не так умен, как творцы земли, неба и Корабля, и, как вы верно заметили, нас ждет еще немало откровений и их трактовок с разной долей субъективности. Однако это отнюдь не значит, что наши нынешние знания не важны и неприменимы. Общество Корабля полагается на эти принципы уже очень долгое время – и движет Корабль к Цели, с моей точки зрения, вполне благополучно.

Констант ДеВитоло приложил палец к бородке.

– С этим трудно спорить. Но если вы до сих пор уверены, что обо мне стоит писать, – приглашаю вас провести следующее воскресенье в моем кабинете. Это будет весьма кстати, раз уж мы теперь с вами – такие хорошие друзья! А если ваших наблюдений окажется недостаточно, вы сможете расспросить обо всем моего мастера, и тогда несомненная истина уж точно будет в ваших руках.

Тут мистер Соулман совершенно искренне усмехнулся.

– Начинаю думать – не зря мы раньше держались друг от друга подальше, – сказал он, но тон его не был враждебным. – А вообще следует признать, что вы меня хорошенько озадачили. Как-нибудь я подумаю и над вашим дискурсом.

– Подумаете? – ДеВитоло поднял брови.

– Даже, вероятно, соберу из всего этого какую-нибудь статейку. В воскресный раздел, разумеется, – тактично добавил он. – Или в раздел для ожидающих отбытия.

– Звучит вполне благоразумно, – одобрил ДеВитоло. – Я буду очень рад, если публикация получит благоприятный отклик.

– Будут рады и читатели, – довольно смеялся редактор. – Особенно те, – он покосился на соседний столик, – кто потребляет это странное размышление – чего только не придет им в голову?

– Приходит всякое, – кивнул ДеВитоло и тут же увидел, как сдобный Роберт Файнс неуклюже пробирается к его столику.

В антракте перед вторым отделением толстый Господин поплелся в уборную, но ДеВитоло пробыл в одиночестве совсем немного. На месте Файнса совершенно неожиданно оказалась Госпожа юного, стройного вида, в длинном атласном платье на одно плечо, на том же боку разрезанном до колена. Упершись взглядом в ее волосы – белокурые, взбитые, ложащиеся на грудь густыми струями, – ДеВитоло сразу подумал об эльфах и медленно, растроганно закивал головой.

– Как вы находите первое отделение? – спросила девушка, перебирая атлас около ключицы.

– Красноречиво, – ответил Констант. – Убедительно.

– Вас можно понять, – сказала молодая гостья. – Сюжет, который показывают на этой неделе, в общем производит важное впечатление, действует на ум не хуже того, что рассказывают друг другу дети, и притом так же легок для восприятия, пусть и небогат событиями, пусть то, что делается на сцене, как ни посмотри, выглядит нелепо.

Она положила правую ладонь на стол, а безымянным пальцем левой руки принялась гладить голубой камень в шейной подвеске. ДеВитоло отметил схожесть их привычек.

– Мне девятнадцать лет, – продолжала она, – и бо́льшая часть пути не пройдена, так что, может быть, – скорее всего, – мне еще предстоит разобраться в искусстве и в людях, но… Я слышала, что вы не очень осуждаете праздные мысли.

– Смотря какие мысли считать праздными, – сказал ДеВитоло, покручивая бородку.

– Вы правы, здесь говорить о праздности не совсем уместно. С другой стороны, даже человек относительно высокого положения рискует прослыть неблагоразумным, поэтому я надеюсь на вашу… благосклонность.

Констант снова кивнул, на этот раз польщенный.

– Я согласна, что взрослые, как и дети, нуждаются в волнующих, откровенных вещах, чтобы сохранить стремление к Цели, – сказала, решившись, Госпожа, – но то, что ставят сейчас… о, видят Создатели, оно так приторно и однобоко!

Уже несколько заинтересованный ее словами, Констант спросил:

– А какие вещи нравятся вам?

Девушка вздохнула, согнула пальцы и заскребла голубыми ногтями одной руки голубые ногти другой.

– Будучи ребенком, я прочла одну хорошую книгу… Одну ли? Несколько книг, по всей вероятности… Да и прочла ли до конца? Кажется, история очень длинная, и я помню, что местами она движется довольно вяло, но ведь такое путешествие – это не только приключения, но и обыденное течение дней…