Америго

– А я не считаю, что в этой стратификации, как вы ее называете, сохранится надобность. К чему нам ваша стратификация, когда в руках высшие Блага?

Шитоки не пришлось даже вытягивать шею, чтобы встретиться взглядом с возразившим. Мартин Блюмеллоу имел весьма солидные габариты, и его лысина возвышалась в ряду благонамеренно-любопытных голов над столом.

– Я возьму моих женщин, – он указал в сторону игривых фигур на воде, – и пойду кормиться вместе с ними – уж в этом, по-вашему, смысл есть? И зады мы вытрем друг другу сами, без усложнения жизни.

Госпожа снисходительно улыбнулась.

– Пусть даже так, но всякому людскому обществу нужна структура. Структура в нем нужна и вам лично, и вы, перестав себя сдерживать, поймете это рано или поздно.

– Я выбираю равное благополучие, – пробасил Блюмеллоу и запустил пальцы в вазу с желейными шариками. – А слухи, домыслы – ваши или чьи-то еще – это все почва для праздных сомнений. Думаете, Создатели могли позволить вашим предместникам дать Кораблю поддельную Книгу Заветов? Вздор. – И отправил в рот сразу полдюжины шариков.

– Я не настаиваю, – кивнула Шитоки. – Свободная воля диктует свободную логику – так что я не исключаю ничего заранее; повторю, есть только вероятности, а я ищу разные мнения, развлекаю себя и вас… в пределах благопристойности. И все-таки? – вопросительно поглядела она на гостей.

Но никто не хотел продолжать этот спор; Госпожа из Нихонии говорила довольно убедительно, и все присутствующие уже побаивались новых ее мыслей. Вместо этого гости со свежим азартом принялись за угощения, важные, но не столь многозначительные беседы и обмен вежливыми улыбками. Наблюдая за этим, госпожа Шитоки и сама стала чаще похихикивать, что было больше похоже на противный скрип старой швейной машинки, чем на смех, и снова говорить, что выходило у нее куда благозвучнее.

VI

Саймон любил Океан, хотя никогда его не видел.

Как и у всех детей, у Саймона были книги – книги об Америго. Над изножьем его кровати висел шкафчик со стеклянными дверцами, внизу которых были изображены беспокойные синие волны. Когда дверцы распахивались, Океан расступался перед внутренним рисунком – объемными кронами деревьев, возвышающихся над корешками книг. Листья забавно трепетали, как живые, когда Саймон по утрам поднимал голову с подушки. Океан же оставался недвижным и беззлобным, словно мирился с тем, что от него все только хотят избавиться. Саймон замечал и это.

Взрослые боялись Океана – и потому ненавидели его. Все книжные злодеи непременно оказывались посланниками со дна Океана – об этом говорилось прямо или намеками, которые Саймон не всегда улавливал точно, но догадывался об их присутствии. Это удивляло его. Еще больше мальчика удивляло то, что взрослые все как один знали, что происходит на этом дне, хотя сами никогда его не видели… притом каждый из них считал своим долгом говорить о нем повседневно. Но Саймон все же не боялся Океана. Он не знал, чего именно нужно бояться.

А еще Саймону не снились сны. Вернее сказать, они не приходили ночью; засыпал он быстро и почти сразу же возвращался в чувство по настойчивой просьбе матери или солнечного света, срывающегося с крыш Тьютонии и проникающего под вычурный ламбрекен над огромным окном. На это можно возразить, что нет таких людей, которым не снятся сны по ночам, что даже на палубах воздушных кораблей человек остается человеком, подчиненным собственной природе… и, вообще говоря, это будет верно. Тем не менее Саймону сны не снились.

Они приходили к нему наяву!

Он, конечно, никогда не ощущал сны так правдоподобно, как те, кто помещен в удобную сонную каморку, бесконечно далекую от всех остальных, от света, от голода и других помех. Но сны сопровождали его, пока он бодрствовал, и ночью он просто отдыхал от них – потому что даже от таких удовольствий нужно иногда отдыхать. А ощущал он их вот как: если, изнывая от несносного гула в Кораблеатре, он думал о том, как хорошо было бы, если бы пассажиры (в первую очередь мама) научились понимать недосказанное по виду собеседника, эти мысли потом никуда не уходили, а превращались в сон! Во сне существовал забавный язык жестов – заметных и неуловимых, хитроумных и заурядных (которые можно распознать и наяву, если присмотреться), и все в этом сне понимали этот язык, потому что не могло быть там такой глупости – чтобы определенно существующий язык не понимали всякие умные люди, вроде отца с матерью. Они понимали. Сидя утром за столом, Саймон решительно двигал левым уголком губ, что значило: «Мне надоело это овощное пюре! Унеси его, потому что есть его я все равно не буду, уж лучше горькое терпение!» (Движение правым уголком, напротив, значило бы, что пюре очень вкусно.) Мама догадывалась и забирала у него тарелку, но ее кудри при этом мило подрагивали, что значило: «Саймон, сынок, я все понимаю, но тебе не следует забывать о том, что говорят взрослые». А говорили во сне будто бы не так часто, как обычно, потому что ведь многие слова теряли и то пустяковое значение, какое придавалось им наяву; а кто знал язык жестов очень хорошо, мог и вовсе выражаться ими так, как нельзя было выразиться ни на одном языке слов. Саймон знал язык скверно, но прилежно учил его, вглядываясь в лица ровесников в Школе и взрослых прохожих на мостовой, и старался запомнить все до последних мелочей. Но потом сон заканчивался (редко они продолжались дольше двух-трех дней кряду), Саймон забывал все эти мелочи, и, если сон повторялся, их приходилось учить заново.

Как-то утром он совершенно позабыл странный сон о том, как мистер Блюмеллоу сделался громадным красным пузырем и целую неделю висел за разными окнами, пристально за ним наблюдая. Приятного в том сне было мало, к тому же он слишком затянулся… но Саймон все равно был ужасно огорчен. Он думал, что упустил нечто замечательное, что существо, увиденное им во сне, наверняка могло быть персонажем какой-нибудь страшной или грустной, но интересной книги. Всю следующую неделю Саймон искал: каждое утро, пока в комнату не заходила мама, он доставал свои книжки из навесного шкафа и просматривал все до одной иллюстрации. Но он так ничего и не вспомнил.

В конце концов он решил, что можно самому превращать сны в сказки – не обязательно же все сказки должны рассказывать об Америго, так он подумал! И стал вечерами записывать все то, что не забылось, на формах – линованных листах, похищенных у отца. Альберт Спарклз, будучи Господином третьего ранга, трудился в основном над черновиками новых законов, и бумаги у него в портфеле было очень много – законописцам ее выдавали с большим запасом. Саймон мог бы спросить ее и в Школе, у учителя, но не посмел – учитель начал бы допытываться, а Саймон мог и не устоять против его взгляда; ведь то, что собирался делать мальчик, было праздностью. Праздность наказывалась лишением Парка и долгими порицаниями со стороны родителей. Не то чтобы Саймон любил Парк Америго – мало что интересовало его там, – но материнского гнева боялся. Отца, впрочем, рассердить было очень сложно, если вообще вероятно, тем более что он был почти таким же рассеянным, как сын, – и выход отыскался сам собой. Каждый вечер, когда папа клал свой портфель на стеклянный столик в гостиной и удалялся в благоустроенную купальную, Саймон отпирал нехитрые замочки и вынимал один лист – или два, если заранее был уверен, что на одном все не поместится. Тут же относил листки в свою комнату, засовывал в ящик ночной тумбочки и спешил на кухню: миссис Спарклз звала ужинать.

Позже мальчик возвращался к себе, зажигал лампу на тумбочке и брался за добытую форму. Он еще не слишком много писал в Школе, так что это занятие не доставляло ему неприятностей. С другой стороны, писать пока было нечего – переносить сны на бумагу оказалось не так просто! Сперва он решил написать про то, как сувениры в Кораблеатре спустились на сцену и дали представление сами (на днях миссис Спарклз опять устроила сыну благопристойный отдых), но он не знал, за какой столик ему следовало сесть, чтобы лучше видеть происходящее на сцене. Может, нужно было забраться на стену, в одну из свободных ниш? Может, на самом деле описывать представление должен был один из актеров, но при чем здесь тогда был Саймон?

Мальчик отчаялся и чуть не порвал от обиды форму, но затем вспомнил, что авторы, которые писали книги от имени Создателей, сами нередко превращались в выдуманных персонажей. Он хотел вспомнить что-нибудь еще, но он уже давно не читал детских книг. С тех пор как он поступил в Школу, родители не одобряли увлечение таким чтением – и Саймон им верил. Но теперь ему ничего не оставалось, кроме как попробовать прочесть какую-нибудь книжку заново.

Итак, он отложил на время бумагу и принялся за книги. Как он выяснил, авторы охотно выдавали себя за любых персонажей и вовсе не стеснялись описывать их мысли и чувства, иногда даже жертвуя ради этого сюжетом (так было со взрослыми книгами, которые Саймон на всякий случай заимствовал в гостиной). Но ему еще много чего не было ясно. Мог ли он, к примеру, говорить за сувениры так, как за персонажей говорили авторы? Может, сувениры говорили на высшем языке, о котором рассказывала умная госпожа Шитоки? Но ведь Саймон их понимал. «Нет, наверняка их слышал кто-то из взрослых, – подумал он. – Кто-то из взрослых в моем сне». А раз так, то стоило ли говорить и за того внимательного взрослого? Он мог оскорбиться, если бы Саймон забыл про него; но как мог Саймон описать его, если он не заметил его в своем сне? А видели ли сны настоящие авторы книг? А если они видели сны, почему тогда все говорили, что книги даны людям Создателями? Может, сны видели сами Создатели? А как (и какие) они могли видеть сны, если они были всесильны и вездесущи? Зачем им было видеть сны, если они были всесильны и вездесущи?

Первое «представление», так или иначе, вышло довольно корявым. Автор сам испугался его перечитывать. И многие последующие были ничем не лучше. Саймон сердился, но не отступал. А потом сон забылся, и писать пришлось о чем-то другом. Тогда его осенило: он начал искать сны в тех книгах, которые прочел, и переписывать их, так и эдак меняя сюжет. Теперь сны оставались с ним надолго, и в конце концов Саймон выучился более или менее внятному изложению на бумаге, а скоро уже успевал записывать сны о жестах и пузырях.

Он остерегался родителей, точнее, их внимания к своему занятию: как и все, они терпеть не могли праздностей. Они незаметно выходили из-за портьеры – мама спрашивала что-нибудь про Школу, а папа постоянно терял какую-нибудь вещицу (обычно ручку или измерительную рамку), которая отчего-то должна была непременно найтись в комнате сына. Он был так увлечен поисками, что не всегда даже и заговаривал с Саймоном. Миссис Спарклз, к счастью, тоже не интересовалась ни написанным, ни тем, откуда взялись эти листы – она думала, что Саймон готовится к будущим занятиям в Школе, и в любом случае была довольна. Она только бросала беглый взгляд на строки – она хотела, чтобы ее сын писал самым благовидным почерком – и после этого удалялась. Порой, правда, она замечала какую-то одну неблаговидную букву и, чтобы хорошенько ее рассмотреть, наклонялась к листку очень близко. Саймону приходилось тщательно следить за своим почерком. Это вредило ему: он часто забывал окончание своего сна, не успевая вывести его на бумагу.

Океан в его снах не появлялся. Этому препятствовали все – и книги из шкафчика, и Школа, и ровесники Саймона, и заботливые взрослые. И Океана не было, хотя Саймон сохранял к нему большой интерес, испытывал такую жажду, утолить которую не мог никто – даже если бы Океан не считался лишь бескрайним синим злом и неизвестными муками на чудовищной глубине.

Так продолжалось до того времени, когда мальчик впервые решил отказаться от благоразумия и терпения.

Терпение и благоразумие по-своему сдерживали Саймона.

Терпение делало его согласным со всем тем, что обычно говорили родители. Он поэтому боялся задавать им вопросы, когда надеялся получить серьезный ответ. И хотя миссис Спарклз уверяла, что знает все, что может понадобиться ему в жизни, Саймон предпочитал их не испытывать. К тому же главным предметом обсуждения в их доме все равно оставался остров Америго. В семье не питали слабости к размышлению, но господин Спарклз и без него был готов часами изображать из себя наставника философии, а миссис Спарклз была готова с ним спорить (удивительно, на званых приемах она так себя не вела). К радости Саймона, они все же не затягивали; у обоих находились какие-нибудь дела, и они позволяли сыну спокойно доесть ужин.

Когда Саймон начал писать, он заметил, что задолго до того, как все готово, ему приходится одолевать чувство странной удовлетворенности – будто бы терпение заменяет многие-многие мысли. Он точно знал, что это было не его довольство, и быстро обо всем догадался. Но ведь мама говорила о терпении только хорошее! «Ты должен быть терпеливым, чтобы любить Создателей, Корабль и себе подобных, – говорила она. – Терпение означает твое будущее благополучие». А папа и вовсе пил его вместо ужина, когда приносил домой особенно много бумаг и не желал отвлекаться от своих дел. Саймон был уверен, что писать законы так же трудно, как и книги, поэтому всегда удивлялся тому, что папа сам отнимает у себя важные мысли.

Когда Саймону исполнилось двенадцать лет, ему начали давать увеличенные порции благоразумия (миссис Спарклз очень опасалась его рассуждений и его непосредственности). С тех пор мальчику тяжело было даже смотреть на бумагу; кроме того, исчезли яркие и разнообразные сны, какие приходили к нему прежде. Вместо них появлялось что-то однообразное или же обидно короткое – однажды, например, брусчатый камень на всей палубе превратился в совершенно одинаковые печенья, а в другой раз оранжереи, которые он увидел из высокого окна дома господина Лено, стали прозрачной россыпью мыльных пузырей и в мгновение ока улетели навстречу облакам (и в тот день больше ничего не снилось).

О благоразумии мама говорила: «Оно хорошо устраняет праздные помыслы и отвращает праздные сомнения, которым на нашем Корабле не место».

И Саймон ей верил.

Сны покидали Саймона только в одном месте – и это был Парк Америго. То ли они не могли перебраться через глубокий ров, то ли их отвергало собственное вдохновение Парка, но на берегу не снилось совсем-совсем ничего.

Саймон понимал, что сам Америго, пусть только небольшой частью, должен выглядеть так же, как Парк, и оттого не особенно ждал встречи с островом высших Благ. Не обращая внимания на других детей, которые с руками, ногами и головой уходили в свои нехитрые развлечения, Саймон садился там, где можно было сидеть, и целый день смотрел в одну точку. Заросли, сереющие дальше от берега, казались ему пустыми и навязчивыми декорациями, солнце пекло голову так, что ему становилось дурно, а ученики шумели похуже гостей Кораблеатра. Парк Америго был к нему равнодушен, и это равнодушие злило Саймона, он даже был готов пойти наперекор всем наставлениям и сбежать на палубу, где он взаправду мог видеть необыкновенные вещи. И он поначалу сбегал! Но такой случай представлялся, увы, довольно редко и очень ненадолго (во время игры «Или не Господин?», когда юным пройдохам удавалось открыть ворота Парка), так что мальчик скоро совсем перестал себя дразнить.

– Эй, Спарклз! – как-то окликнула его девочка по имени Берта Брэдли. – Тебе не нужны эти штучки?

Она показала ему ладонь, на которой лежали несколько желудей. У нее самой было продолговатое и выпуклое, как эти желуди, лицо, хорошенькое все же, но расстроенное; как видно, Саймон был последним, к кому она намеревалась подойти.

Желуди не были похожи на декорации, и Саймон оживился.

– Где ты их взяла? – спросил он.

– Далеко от берега, – самодовольно ответила Берта.

Она соврала, но Саймон об этом не догадывался.

– Ты была далеко от берега? – уточнил он. – А что там?

– Почему бы тебе самому не посмотреть? – удивилась Берта.

Саймон не отвечал, но потом решился.

– Я, может, и не прочь, – со вздохом сказал он. – Но когда я отхожу совсем чуть-чуть, мне уже не хочется идти дальше.

– Боишься? – поддразнила его «собственница».

– Нет, – отозвался Саймон. – Я тоже сперва думал, что мне страшно, но потом понял, что вовсе мне не страшно. Я не боюсь. Я просто не хочу. Мне кажется, что это лишнее.

– Ты глупый какой-то, – обеспокоенно сказала Берта.

– Наверное, – согласился Саймон.

И Берта опять изменилась в лице.

– Я назвала тебя глупым! – вскипела она. – Ты что, не сердишься?! И тебе не грустно?!

– Нет, – ответил Саймон. – Зачем сердиться? Так меня иногда называет даже мама.

– Нет, тебе надо рассердиться! – растерялась Берта. – Или огорчиться! Все ведь делают так! А ты… Может, ты сейчас… без чувств?

Саймон промолчал.

Берта некоторое время дулась, но никуда не уходила. Вдруг она смекнула что-то и с хитрой улыбкой вновь обратилась к нему:

– Я отдам их тебе завтра за фрукты из мешка.

– Я согласен, – сказал Саймон.

На следующий день Берта Брэдли забрала у Саймона его порцию съедобных плодов, но желуди отдавать не стала, объяснив, что на всякий случай спрятала их в том же месте, где нашла. Она обещала сбегать за ними, когда учитель заснет. Однако Саймон так ничего и не дождался. Берта весь день сидела на берегу в компании нескольких подруг и рассказывала им о том, что собирается делать на Америго. Она говорила, что ее ждут самые лучшие Блага и сношения, потому что Создатели видят – она не берет примера с «таких дураков, как этот Спарклз». Саймон сидел поодаль в своем привычном забытьи и ничего из этого не слышал. Когда солнце скрылось за деревьями, Берта не выдержала и подошла к нему с усмешкой, совсем ее не красящей.

– Ты не отдашь мне свои штуки? – спокойно спросил Саймон.

Берта, уже гордо подбоченившаяся, разочарованно вздохнула и опустила руки.

– Нет, – просто ответила она.

Саймон молчал, и Берта опять не знала, как себя повести. Она рассчитывала заманить его к себе в компанию и там поднять его на смех, но эти планы рухнули в одно мгновение.

– Не понимаю, – пробормотала она сквозь зубы.

– Чего? – спросил Саймон.

Тут Берта сорвалась.

– Вообще-то я сделала так, потому что в Книге Заветов написано, что мужчина – это властитель женщины, как Господин – властитель пассажиров, – зло сказала она. – И я хотела получить власть над тобой, пока я еще ребенок и мне это разрешается.

– Это разрешается?

– Ну, это ведь не запрещено! – Она пожала плечами.

– А потом будет запрещено?

– Потом властителем меня будет мой муж, – ответила сердитая Берта. – Потому что я хочу высших Благ и должна соблюдать Заветы. А пока я буду властительницей тебя! Теперь плачь, как маленький, потому что я тебя обманула и оставила без еды.

– Ты хочешь, чтобы я заплакал? – удивленно переспросил Саймон.

– Именно, – нетерпеливо сказала Берта. – Я хочу быть властителем мужчины.

– Зачем?

– Чтобы посмотреть, как ты плачешь! Что непонятного!

Мальчик задумался. Берта закусила губу и обиженно скрестила руки на груди.

– Ты будешь плакать?

– Нет, – ответил Саймон.

– Почему?

Саймон не стал на это ничего говорить.

– Чего ты молчишь? – воскликнула девчонка и грозно указала рукой – точь-в-точь как учитель. – Ты и правда дурак! Праздномыслящий дурак! Ты и не похож на мужчину… скорее на девочку!

Саймон залился краской.

– Тебе, наверно, даже благоразумие не поможет! – И «собственница» убежала.

Саймон проговорил про себя ее последнюю фразу и вдруг усмехнулся.

На другое утро он очень внимательно следил за тем, как мама накапывает терпение в его кофе и небрежно размешивает ложечкой, дрожа всеми золотыми кудрями на голове.

– Сегодня мы пойдем в Кораблеатр? – спросил он.

Его опять освободили от занятий. Учителю не нравилось оцепенение, которое охватывало мальчика на берегу Парка, и он охотно удовлетворял просьбы его матери.

– Сегодня идем в магазин, – ответила миссис Спарклз. – Посидишь там пару часов и, может быть, чем-нибудь поможешь маме.

– А как же твой Уильям?

– Уильям тут совершенно ни при чем, – фыркнула она. – Как будто его общество может быть кому-то полезным.

Саймон пожал плечами.

– Я думал, ты не трудишься по воскресеньям, – сказал он, выхлебав содержимое чашки.

– Сегодня – особенное воскресенье, – повеселев, ответила мама. – Скоро Праздник Америго, и многие дамы хотят заранее приобрести себе благоприличные наряды. А если я не буду им их продавать, продаст кто-нибудь другой, и тогда благополучие твоей мамы точно не изменится к лучшему. Идем.

Саймон нечасто бывал в магазине «Спарклин Стайл», но в этот день у миссис Спарклз появилась идея, которая не показалась ей предосудительной, которая не противоречила Заветам и в целом не могла никому особенно навредить. Она достала в спальне-примерочной новый белый костюмчик с жилеткой, в каком Саймон должен был выходить в праздники, и велела сыну надеть его. Кроме того, она нашла для костюма полосатый галстук – украшение, какое редко можно было увидеть у детей. Затем она отобрала у Саймона кепку (этому он удивился больше всего, ведь прежде мама строго следила, чтобы он не появлялся на палубе без головного убора), намочила и зачесала его прекрасные темно-рыжие волосы за уши, так что он теперь сам на себя не был похож. В довершение всего она побрызгала жилетку деликатным парфюмом, которым ни разу еще не пользовалась сама.

Когда они зашли в магазин (по дороге Саймону приснилось, что фонари на 2-й и 3-й Южной превратились в гигантские желуди на сучковатых палках), Фелиция кое-что нашептала сыну и усадила его за прилавок – возле того края, откуда была видна примерочная «Спарклин Стайл».

Саймон плюхнулся на мягкий красный стул и стал рассматривать кассовый аппарат на прилавке.

– А где Уильям? – невинно спросил он.

Миссис Спарклз прошла мимо прилавка и заглянула за какой-то угол.

– На палубе где-то расхаживает, бездельник, – холодно сказала она. – Хотя обычно лежит тут, на сундуке.

«На сундуке? – подумал Саймон. – Вот так да!»

В магазине уже было хорошо прибрано и надушено – помощник постарался. Миссис Спарклз принюхалась, оглядела наряженные манекены, удовлетворенно кивнула самой себе и решила открываться. За этим следовали события, объяснения которым Саймон найти не мог (впрочем, терпение подсказало ему, что маме стоит поступать так, как она считает нужным).

Начиналось с того, что в магазин заходила какая-нибудь женщина. Хозяйка встречала ее с распростертыми объятиями, а потом незаметно переворачивала табличку, висящую с наружной стороны двери. Посетительница в это время присматривалась к экземплярам, большинство которых были обработаны парфюмерией. Миссис Спарклз затевала с ней какой-нибудь неважный разговор, который всегда сводился к одной и той же теме.

– У меня сегодня гость, – гордым шепотом говорила хозяйка и указывала взглядом на Саймона. – Это – сын моей подруги, госпожи Скриблз. Слышали об ее успехах в законописании?

Посетительница восхищенно кивала, не желая обнаружить свою неосведомленность, а миссис Спарклз продолжала шептать ей на ухо:

– Знаете ли, мальчик хороший, но немного ворчливый, потому-то, если бы не наша дружба с почтенной Госпожой, я бы ни за что не согласилась присмотреть за ним в служебное время. Не огорчайтесь, если он вдруг выкажет недовольство вашим выбором – уверяю, вы здесь будете ни при чем… Привереда! Он такого может наговорить!

– Нет-нет! – так же вполголоса, но явно принимая вызов, отвечала ей та. – Я выберу такое платье, чтобы и он остался доволен!

Миссис Спарклз только того и надо было. Она ловко делала выбор вперед посетительницы и убеждала ее примерить наряд, а та затем сама показывалась Саймону, и он, конечно, отвечал:

– Вы выглядите замечательно! Вам так идет, миссис…

Он добавлял фамилию, которую до этого выясняла в разговоре мама, и быстро опускал глаза, чтобы этой даме не захотелось рассмотреть их поближе (казалось, что он прямо-таки смущен).

После таких слов от «ворчливого сына госпожи Скриблз» (фамилия «успешной Госпожи», впрочем, тоже менялась) женщина начинала сиять, как статуэтки у витрины, и тут же просила упаковать чудесное платье.

Спровадив ее, миссис Спарклз вновь переворачивала табличку на двери. Вскоре все повторялось – заходила дама, улыбкой приветствовала юного гостя, затем переодевалась в примерочной и с надеждой в глазах красовалась перед Саймоном.

«Я будто зеркало, – каждый раз думал Саймон. – Живое зеркало».

Один раз он не сдержался и фыркнул.

– Я выгляжу нелепо, – расстроилась покупательница.

– Что вы! – всплеснула руками хозяйка. – Он имел в виду вовсе не вас, милая миссис Престон!

И сердито сделала знак Саймону – чтобы тот прекратил улыбаться. Миссис Престон наконец сдалась, но хозяйка решила не останавливаться на достигнутом.

– Кораблеонами располагаете – возьмите два! – радушно и несколько льстиво предложила она.

– Но… – хотела возразить миссис Престон.

– Никаких «но»! – покачала головой Фелиция. – Все равно вы еще придете! Мужу понравится?

– Я на это надеюсь, – подумав, ответила дама.

– Вот-вот, – обрадовалась хозяйка. – Возьмите-ка еще один оттенок! Ради мужа. И ради творцов. Разве не чудесно будет?

– Ради творцов? – удивилась покупательница.

– Именно, – довольно кивнула Фелиция. – Нам просто необходимо выглядеть достойными милости наших Создателей и самых лучших Благ из их рук.

Саймон опять фыркнул (украдкой), еще отметив про себя, какой подходящий получился фырок, и слез со стула, потому как очень устал на нем сидеть. Миссис Престон сочла это за желание как следует оценить ее примерку и с удовольствием выбрала еще один наряд, который, по ее мнению (или же по мнению хозяйки), годился для выходов в Праздник Америго. Миссис Спарклз проводила покупательницу благими пожеланиями и, затворив за ней дверь магазина, подбоченилась с улыбкой победителя.

– Вот это важно уметь каждому мальчику, который намеревается стать собственником! – громко и радостно сказала она двери, пока Саймон продолжал легкомысленно изучать глазами кассовый аппарат. Она ждала, чтобы он как-то выразил согласие, но он ее, казалось, не слышал. Тогда она подошла к прилавку и щелкнула звонкое покрытие аппарата. Саймон беспрекословно поднял голову.

– Даже и не начинай думать о кораблеонах, пока не выучился доносить до пассажиров благие ценности, – строго сказала она. – Нужно, чтобы ты заранее привыкал к нашему магазину, не стеснялся сплочения с покупателями и наблюдал, как я их обслуживаю.

– Мама…

– Да, Саймон, сынок?

– Что, если…

– Что еще за «если»? Хороший собственник должен уметь ставить свои условия! – заявила миссис Спарклз, не чуя подвоха.

– Что, если меня назначат на другую… службу? – робко спросил Саймон.

Миссис Спарклз внезапно побагровела, сжала губы.

– Разве ты хочешь, чтобы сюда пришел управлять другой мальчик или даже девочка? – раздраженно ответила она. – Ты считаешь, они что-нибудь в этом смыслят? Ты хочешь, чтобы мамино дело было загублено?

Саймон вздохнул.

– Не хочу, мама, – сказал он себе под нос.

Вечером папа так и не расстался со своим портфелем. Он принес его прямо на кухню и едва не вывалил половину своих бумаг на обеденный стол, но миссис Спарклз посмотрела на него так, что он покорно сел на стул и поставил портфель между ногами.

– После праздников хотят провести Собрание палуб, – смущенно объяснил он. – Боятся, как бы оно не превратилось в праздные посиделки.

Он явно решил трудиться над черновиками до поздней ночи. Саймон понял, что стащить чистый лист сегодня не удастся, и смирился с этим. Писать ему все равно было еще не о чем. Он много раз заставлял себя думать об Океане, но это ни к чему не привело. Сны должны были приходить сами.

– Лиша, сделай-ка мне кофе, – попросил папа. – У нас осталось усердие?

Мама смерила его сосредоточенным взглядом и усмехнулась.

– Обычно я горжусь тем, как ты служишь творцам, – сказала она, – но иногда я начинаю думать, что ты самый обыкновенный болван.

Папа вновь натянул виноватую улыбку, но промолчал и все-таки дождался своего кофе. Он к тому времени достал из портфеля газету, развернул ее на странице раздела новостей законописания и углубился в чтение. Когда мама поднесла ему чашку, он не глядя схватил ее, быстро все выпил и, не отрываясь от газеты, попросил еще. Вторая порция исчезла так же скоро, как и первая; господин Спарклз, по всей видимости, нисколько не стремился распробовать этот кофе.

– Ты не видела моей шляпы? – спросил он между делом. – Второй день не могу отыскать…

– Уж будь так добр, следи за своей шляпой сам, – ответила мама. – Оставь свое чтение и поищи.

Но папа лишь неопределенно качнул головой. Немного погодя усердие начало действовать, и тогда господин Спарклз бодро сложил газету, глянул на свои часы, подхватил портфель и убежал в комнату-цветник (он давно перенес туда письменный стол – подальше от гостей жены). Он не выходил до самого утра.

Утром Альберт опоздал к завтраку. Он появился на кухне с почти белым от бескровности лицом и, похоже, все еще недовольный своими черновиками. Саймону стало сниться, что папа сделан из своих бумаг, исписанных морщинами и складками на одежде, но миссис Спарклз тут же поставила перед сыном чашку с изрядными порциями терпения и благоразумия, для порядка смешанными с кофе. После этого она занялась грязной посудой.

Папа уселся за стол и раскрыл газету. Саймон то поднимал глаза на него, то опускал их в свою чашку… а господин Спарклз тем временем рассеянно поглощал собственную порцию. Кофе исчез, ни каплей не затемнив бумагу, но строки начали двигаться – папа теперь раздумывал о чем-то, оторвав взгляд от газеты.

– Давай-ка еще благоразумия, – наконец пробормотал он.

– Подожди минутку, – ответила Фелиция, гремя тарелками.

Но Альберт ее, кажется, не услышал и продолжал нетерпеливо стучать пальцем по столу, удерживая газету одной рукой. Саймон смотрел на этот бумажный палец и чувствовал себя как-то неловко, словно должен был стыдиться своего поведения, но прямо перед ним стояло содержимое склянок, выдающее себя за кофе, и нужно было только выпить его…

Но вместо этого он осторожно придвинул чашку к газете. Папа немедленно что-то буркнул в знак благодарности и выпил все сам.

Освободившись, не подозревающая такой финт миссис Спарклз выполнила его просьбу. Господин Спарклз снова поблагодарил ее и принял и третью порцию. До этого Саймон успел незаметно вернуть свою чашку на место, и мама благополучно ее забрала.

В тот день мимо Саймона прошло множество бумажных людей – все они, понятно, были Господами в голубых костюмах. Он даже мог прочесть то, что на них было написано, но для этого приходилось следовать за ними по пятам и фамильярно разглядывать их со всех сторон. Он так и делал, потому как благоразумие его теперь не сдерживало. Пассажиры странно на него смотрели – очевидно, подозревая проявление праздного любопытства, – но ничего не говорили и просто ускоряли шаг.