Америго

Огромный, как Океан, простор встретил их своими стройными светлыми волнами, подрагивающими от сильного ветра – злаки! И здесь их было много, неимоверно много! И над ними разбухали лилово-черные тучи, и пробивались откуда-то сбоку нескладные и вялые солнечные лучи, а ветер дул – развевая красивые каштановые волосы девушки Элли. У самого злакового поля она опустилась на землю, поджав ноги, и Уильям сел рядом, приободренный: ему стало куда легче дышать, и ветер был свежий и чистый, пахнущий цветами – хотя цветов поблизости видно не было.

Элли напряженно всматривалась вдаль, будто выискивала что-то на горизонте.

Уильям, конечно, немало изумился этой картине. Он свыкся с тем, что Лес – бесконечен и вместе с тем ограничивается берегами Парка; он приучил себя со временем к тому, что не все вокруг него имеет разумное объяснение, как в научных книгах; но это поле было для него совершенно ново. Как оно появилось здесь, в бесконечном Лесу, за непролазными стенами? И зачем оно понадобилось Элли?

– Смотри туда, – неожиданно велела ему девушка, показывая на контрастный горизонт, где сходились лиловый и желтый цвета. – Возрадуйся, восхвали, возлюби!

– Почему ты мне это говоришь? – поразился Уильям.

– Потому что ты меня слышишь!

Уильям долго смотрел на Океан треплющихся колосьев; потом у него заслезились глаза и стало казаться, что побеги злобно ощетиниваются, тучи наверху еще безнадежнее темнеют и разбухают, а жалкое светило уплывает все глубже к горизонту. Он закрыл ладонями лицо, но Элли оторвала их и сжала так крепко, что его глаза перестали мокнуть и округлились.

– Смотри, смотри, как очаровательно! Разве я не права?

– Элли… Что с тобой?

– Ты должен увидеть!

Уильям сглотнул и снова обратил взгляд к горизонту, – она держала его за запястья.

Вдруг она запела – чистым, как самый ветер, голосом. Уильям не мог разобрать в этом пении ни слова; казалось, она выдыхала из себя все лучшие птичьи голоса, услышанные им на берегу и в глубине Леса, – и в то же время это было пение человека, неизвестный человеческий язык, осмысленный и членораздельный: она, верно, хотела что-то сказать ему, но не могла или не умела преобразить эти мысли в понятные ему слова. В воздухе по-прежнему витал аромат цветов – но теперь к нему прибавились другие запахи, множество других запахов; когда их набралось слишком много, они поплыли над злаковым полем цветными аморфными пятнами, а затем слились с голосом Элли и превратились в едва уловимые отзвуки ее прекрасного пения.

Когда песня закончилась, лучи собрались и ударили посреди поля; на желтом просторе вспыхнул яркий, режущий глаза столб пламени, и это потрясло его еще сильнее. Он часто заморгал, пытаясь смыть безумное видение, но тщетно. Волны беспокойно поднялись; колосья начали свертываться, как бумага – и стебли стали уходить под землю, а тучи растаяли в прах и осыпались на пустеющую равнину. Скоро перед глазами не было уже ничего, кроме слабого, мутного свечения, наводнившего пустоту подобно туману, и юноша испугался, что они сейчас тоже провалятся в этот туман и погибнут. Пальцы впились в оголенные колени Элли. Она отпустила его руки, и они обвили ее, а сам Уильям ударился в слезы.

– В Лес, в Лес, в Лес! Зачем нам здесь… зачем?

– Ты видишь то же, что и я? – холодно спросила девушка. – Отвечай!

Она оттолкнула его, потом схватила за горло, и он начал захлебываться.

– Не вижу ничего… – без сил прохрипел он и в самом деле ослеп.

Потом был опрокинут навзничь и совсем перестал чувствовать.

– Мы в Лесу, – послышался ласковый голос Элли.

В ноздри проник мягкий запах листвы, и он решился открыть глаза. Над ним нависали ветви черной ольхи, а по воздуху струился ясный, теплый золотистый свет; слезы уже высохли.

– В Лесу! – повторила она и робко погладила его руку. – Ты сумеешь простить меня?

– Что?

– Прости меня! – Она сама была готова заплакать.

– Что это было за место? – воскликнул смятенный Уильям, не обращая никакого внимания на ее просьбу. – Расскажи мне! И не говори, что это какой-нибудь сон, как от тех семян! Невозможно! Я все видел! Все живо…

– Ты помнишь Утренний Блеск? – Она хлюпнула носом, но тут же улыбнулась и прошлась другой рукой по его влажным волосам. Уильям с неожиданной для себя самого грубостью сбросил ее руку. Она продолжала виновато улыбаться. Уильям сел и ощупал землю вокруг, чтобы убедиться, что ему ничто не угрожает.

– Отвечай теперь ты – куда привела? Что задумала? Говори прямо! – рычал он, точно как отец.

– Это то место, где нас нет, – кротко ответила Элли. – И мы не можем туда попасть.

И она так внезапно вновь погрустнела, что Уильям невольно обмяк.

– Почему? – спросил он, решив, что она расстроена именно этим.

– Мы не можем туда попасть, – ответила Элли, – потому что они больше всего-всего хотят, чтобы мы оказались там. А там ничего нет, Уильям! Мы пропадем там, и умрем, и тогда долго-долго не увидимся. Может, никогда. Я не знаю. Но я уверена, что если мы опять встретимся, нам будет уже совсем не интересно.

– Разве можно знать наперед? – изумленно вымолвил Уильям, когда к нему вернулся дар речи. – Учителю верить нельзя, но ведь мы сами ничего не…

– Ничего не изменится, – тяжело вздохнула девушка с большими изумрудными глазами. – Вот и будет нам – совсем не интересно. Это точно!.. Но ты же не пойдешь туда, нет?

– Я и не думал! – обиделся упрямый юноша. – Вообще – откуда этот кошмар мог взяться в нашем Лесу? Зачем он… и огонь! Если б не ты, я бы и не нашел его.

Элли совсем загрустила и уронила свою каштановую голову ему на плечо.

– Ах, Уильям… – проговорила она сквозь по-настоящему выступившие слезы. – Нет уже колокольчиков, а ты все такой же непонятливый…

Когда она подняла на него глаза, те были совершенно сухие – хотя она плакала. И блеклые. Она с мольбой глядела на него снизу вверх.

– Ты должен пообещать мне кое-что, – просила она, едва не прижимаясь к его подбородку.

– Обещать… тебе тоже? – отозвался Уильям, напрягая отравленную память.

– Там, внизу – земля, – сказала Элли. – Я ужасно устала от небес!

– Что ты говоришь? – поразился Уильям. – Земля? Но ты же… А небеса? Небеса ведь могут быть еще прекрасней, чем нам казалось! Если ты боишься взрослых, то я откажусь от них, и мы будем жить в Лесу.

– Небеса прекрасны, и я знаю это! – пролепетала девушка. – Но я устала! Здесь ничего не меняется! И Лес… как он мне надоел! Признай, ты не останешься со мной, такого никогда не случалось! И не случится, пока мы здесь.

– Что я должен сделать? Привести Корабль к Америго?

– Никакого Америго нет! – Изумрудные глаза пропали на миг – и снова принялись истязать его, и так близко, что он подумал даже, что они сейчас превратятся в его собственные. – А прямо под нами – земля! Ты, верно, не увидишь отсюда, но она там! И корабль нужно опустить.

– Но как же я?.. – растерялся юноша.

– Найди способ! – воскликнула Элли. – И нам опять будет интересно! Я покажу тебе все-все деревья и цветы на этой земле! И ирисы… Ты же так любишь ирисы, глупенький мой Уильям?

– Бессмысленно, – бормотал Уильям. – Почему нельзя остаться здесь? Почему ты уверена, что на земле, если она и вправду есть… лучше? Нам предстоит жизнь, Элли, и если бы я хотел провести ее с кем-то, то провел бы ее с тобой! Зачем ты просишь меня сделать то, на что я не способен?

Девушка оттолкнула его и вновь разрыдалась.

– Ты думаешь, я не в своем уме? Я в нем еще, Уильям! Я просто… устала, и все тут! А ты не слушаешь меня, совсем не слушаешь! Ты всегда был таким, и вот я опять… Нет, уходи!

Всхлипывая, она поднялась на ноги и побрела через мелкие пологи листвы прочь, подбирая то с одного, то с другого боку подол светло-синего платья. Уильям хотел теперь броситься за ней, догнать ее, утешить, но только стиснул зубы и наблюдал за тем, как тускнел, удаляясь от него, синий цвет – превращался в коричневый.

ВООБРАЖЕНИЕ

V

– Мама, а где Создатели? Наверху, внизу или сбоку от нас? – с благонамеренным любопытством спросил Саймон. – Учитель говорил, что Создатели смотрят за нами сверху. Но ведь твоих папу и маму сбросили вниз, разве не так? Как же они их подхватили? Нельзя ведь быть в двух местах одновременно!

Миссис Спарклз засмеялась и погладила сына по рыжей голове.

– Создатели, мой милый, – везде. Нам, пассажирам, не понять, как это возможно, но нет и нужды это понимать. Они всемогущи, всесильны! Подумай, ведь те, у кого хватило мочи перебороть этот ужасный Океан и поднять в воздух целый Корабль, у кого хватает терпения, чтобы веками направлять нас к Цели, у кого хватит милосердия для таких бездельников, как мой помощник Уильям, наверняка способны и на такой пустяк, как вездесущность.

Саймон быстро закивал и заулыбался. Он привык во всем слушаться матери, хотя порой у него и не укладывалось в голове все то, что она говорила. Как раз в то самое мгновение он изо всех сил пытался представить себе фигуры из папье-маше, встречавшие его каждый будний день в главной аудитории, в виде неба, облаков и солнечных лучей, которые и были всем тем, что окружало Корабль. И у него получались не то разноцветные растекшиеся пятна, свисающие с крыш и карнизов домов и норовящие лизнуть шляпу невнимательного прохожего, не то сплошная бурая каша, до горечи во рту похожая на его завтраки. Вязкая масса расползалась по палубам, плещась и бурля, и наводняла дома. Пассажиры барахтались в ней, как мухи, и, чтобы не утонуть, им приходилось съедать ее сразу же, как только она добиралась до горла. Они глотали ее не жуя, давились, глотали еще, раздувались и раздувались, словно мешки, забитые под завязку, а потом…

– Саймон! – строго одернула его миссис Спарклз. – Сынок, ты помнишь, что учитель говорил о праздных размышлениях?

Мальчик поспешно закрыл рот и помотал головой, показывая, что он тут совершенно ни при чем. Мама все-таки потрепала его по затылку – легонько, в назидание – и пошла переодеваться. Саймон остался за столом на кухне, не потому, что еще не покончил с кофе и тарталетками, а чтобы поглазеть в окно, на утопающую в юных лучах мостовую – где только что едва не пострадала от тягучего голубого пятна старая шляпа почтенного господина МакКоя.

Члены семьи Спарклз жили в апартаменте из пяти комнат с балконом и благоустроенной купальной. В комнатах были постланы дорогие мягкие ковры, на окнах и вместо дверей висели портьеры из тафты, а стены были покрыты сувенирами и картинами, изображающими остров, небеса и Создателей. Фелиция Спарклз, как и многие другие собственники, коллекционировала фигурки творцов. Она выставляла их в комнате, которую могли бы отвести второму ребенку, и там же устроила большой цветник. Миссис Спарклз ужасно гордилась своим цветником и много рассказывала о нем гостям, забредшим в эту комнату. Из другой комнаты, где стояла двуспальная кровать под красным балдахином, она сделала огромную примерочную – вопреки жалким протестам Альберта. Гости (а особенно часто – гостьи) заходили и туда, Фелиция с присущей хорошему собственнику заразительной увлеченностью демонстрировала им всякие экземпляры корсетов, корсажей и платьев и как бы ненароком упоминала, что точно такие же имеются в ее магазине «Спарклин Стайл». Саймон в это время прятался в своей комнате, отделенной от спальни просторной гостиной и двумя портьерами с вышитыми цветками нарцисса. Женщины восторгались так шумно, что портьеры ходили волнами, – или, может быть, это получалось от праздных размышлений?..

Миссис Спарклз скоро вынырнула из спальни-примерочной и занялась прической Саймона. Мальчику разрешали носить длинные волосы, миссис Спарклз совсем не считала их заслуживающими порицания. Напротив, она показывала сына гостям среди всего примечательного в доме, гордясь его на диво очаровательной внешностью, его разноцветными глазками, его хрупкими, как у куклы, белыми членами – и особо подчеркивая редкость таких волос! Она холила и нежила их при каждом удобном случае. Вот и теперь долго играла в темно-рыжих прядях шикарным гребнем, приговаривая ласковые слова; а когда наконец привела их в лучший вид, то подала Саймону его белую кепку и пиджак. Сама она облачилась в вишневое платье, украшенное на плечах воланом, – одежду для выхода в Кораблеатр.

Между Аглицией, Тьютонией и другими палубами беспрепятственно путешествовали рабочие-носильщики, смены, которые требовались для срочных работ, авторы из газеты и вообще все, кому этого зачем-нибудь хотелось. Чтобы добраться до Фривиллии, где находился Кораблеатр, нужно было сперва перейти на Северную часть Аглиции, затем, не доходя до маленькой площади, свернуть с 5-й Северной улицы в переулок, ведущий к сплошной ограде, а точнее, к тому месту, где в ограде были сделаны изящные воротца. Прямо за воротами лежала 3-я Южная улица Фривиллии – перпендикулярно улицам Севера Аглиции. Теперь до центральной площади можно было дойти неспешным шагом за несколько минут, никуда не сворачивая с 3-й Южной. Этим обстоятельством пользовался Кораблеатр: улица заурядных лавок и прочих собственнических заведений вся была покрыта цветными афишами, отчего казалось, что Кораблеатр начинается уже здесь. Афиши, везде афиши – ими не были облеплены разве что фонари-леденцы (по причине своей худобы, естественно), а вот над стеклами витрин, повыше – между окнами кабинетов, кое-где даже вместо окон красовались большие разноцветные плакаты, и люди постоянно оборачивались посмотреть на них: с интересом, с завистью или по привычке.

С афиш глядело нарисованное оранжевыми и красными красками круглое лицо – со странной улыбкой во всю ширь, встопорщенными кудрявыми волосами и именем, выведенным над макушкой большими, нелепо, беспорядочно искривленными красными буквами: «ЮДЖИН ХОВАРД». А под круглым лицом уже ровнее, почти без искривлений: «КОМЕДИАНТ, КОТОРОМУ НУЖНА ПУБЛИКА!» И под этими словами виднелась еще более крупная и заметная надпись (хотя она была сделана совсем ровным и острым, как в газете, шрифтом): «РАЗМЫШЛЕНИЕ В НЕИСЧЕРПАЕМЫХ ОБЪЕМАХ – КОРИАНДР, КЛУБНИКА, БЕРГАМОТ. АРОМАТ НЕДЕЛИ – МИНДАЛЬ!» И еще ниже были надписи, правда, неожиданно мелкие – что-то про «ответственность, ограничиваемую поправкой»… Саймон не успевал рассмотреть.

Они с матерью приближались к площади, и афиши множились все стремительнее; к плакатам с Юджинами добавились изображения других лиц, женских и мужских, задумчивых, страдальческих, возбужденных, нарочито злобных или счастливых, и у каждого был яркий фон, в котором угадывался берег самого острова, и под каждым была надпись такими же нелепыми буквами: «ПРЕДСТАВЛЕНИЕ», и немного ниже: «ВЫСОКИЙ АБСУРД», и еще ниже, конечно, упоминалось об обильном снабжении зрителей размышлением.

Сам Кораблеатр стоял прямо посередине большой площади, к Ратуше вплотную. Уже его форма разительно отличалась от прочих построек и очень явно намекала на праздность: он был круглым, похожим на котелок, зданием без окон, совершенно безумно раскрашенным разными цветами – как если бы Создатели взяли какие-то зеленые запятые, голубые зигзаги, лиловые кляксы, бирюзовые капли, желтые завитки, оранжевые лепестки и красные спирали, перемешали их в малярном ведре и выплеснули эту смесь на стену заведения. Внизу котелка было несколько широких двустворчатых дверей, а над ними блистали освещенные электричеством огромные голубые буквы:

«КОРАБЛЕАТР – ВЫСОКОЕ ИСКУССТВО, ГОРДОСТЬ КОРАБЛЯ».

Странное слово «искусство» чаще всего употреблялось именно в Кораблеатре, и Саймон не очень понимал, что оно означает. Искусственным обычно называли то, что можно было увидеть по-настоящему только на острове Америго, а Саймон не мог взять в толк, почему ненастоящими считаются вещи, о которых говорят люди, которые можно тронуть руками или по меньшей мере увидеть на рисунке. Он сказал об этом маме, но она только улыбнулась в ответ и попросила его вести себя в зале Кораблеатра так, как полагается ученику, способному оправдать доверие учителя и его благосклонность.

Зрительный зал Кораблеатра напоминал колоссальную гостиную с россыпью блестящих люстр – на потолке, многими рядами столиков и стульев с приглядной отделкой – внизу, картинами – на круглой стене, внутри однотонно красной, и сувенирами – в полукруглых нишах этой стены. С любого места была целиком видна сцена, выделенная пилястрами; пока миссис Спарклз говорила со служителем зала, наряженным в полосатый зеленый фрак, и отсчитывала купюры, широкий оранжевый занавес медленно расходился, обнаруживая невысокий помост и… второй оранжевый занавес. В зале стоял непрерывный гул: занятые столики давно заполнились яствами и склянками, и гости Кораблеатра вели оживленные беседы.

Миссис Спарклз не слишком любила размышление – оно внушало ей праздную слабость, грозящую перейти в праздномыслие, – поэтому заказала чай с пряностями для себя и свежий апельсиновый сок для сына. Устроившись за столиком, она стала жадно высматривать в зале знакомые лица. Пока не началось представление, многие гости отходили от своих столов и обменивались приветствиями и положительными мнениями; так и за спиной Фелиции скоро очутился коротенький мужчина с гладкими скругленными волосами, похожими на парик для парада, и холеной квадратной бородой. Он вежливо наклонился к миссис Спарклз; она же, уловив знакомый парфюм, обернулась и даже покраснела от удовольствия.

– Мистер Шадли! И вы пожаловали? Но как же ваши посетители обходятся без искусной руки?

– Все мои посетители здесь, – усмехнулся мистер Шадли. – А мне в такие дни становится дурно, если я остаюсь в парикмахерской.

– Неужели вы чем-нибудь больны? – шутливо закатила глаза Фелиция.

Мистер Шадли добродушно хохотнул.

– Ни в коем случае! Всего лишь легкое расстройство сознания, оно нам всем известно. Почему бы не развеять сомнения в чудесном заведении на чудесной палубе? Пристойный отдых, как-никак! А это, думается, ваш маленький Саймон? Благого вам воскресенья, Саймон!

Но мальчик, разинув рот, глядел куда-то на круглую стену и ничего не слышал. Мать сердито кашлянула, но он не отозвался, и тогда она повернулась к парикмахеру с виноватым выражением лица.

– Он желает вам того же, мистер Шадли, не сомневайтесь, я…

– Только не ругайте его, – заулыбался коротенький мужчина. – Наверняка он здесь впервые? Проявление любопытства в Кораблеатре, знаете ли, допустимо. А где же господин Спарклз? Неужели трудится над законами?

– Все так, – кивнула миссис Спарклз.

– Он еще принадлежит к третьему рангу?

– Да, таково, очевидно, предписание творцов…

– Не переводите все на творцов, – снова улыбнулся мистер Шадли. – Подобная приверженность труду – качество, которое воспитываем мы сами. Кажется, чем выше ранг властителей, тем менее напряженна их служба, а Главы палуб так и вовсе – от Собрания до Собрания страдают от скуки. Как мы с вами в бесплодный день.

Миссис Спарклз опять кивнула. Мистер Шадли поправил свои волосы и добавил:

– Впрочем, как знать – если Создатели диктуют им свою волю напрямую, как достойнейшим из Господ, что ж… тогда, вероятно, ответственность делает их службу весьма нелегкой…

Высказав еще несколько соображений на этот счет, парикмахер поблагодарил Фелицию за приятную беседу и удалился. Миссис Спарклз стало скучно. До выхода комедианта оставалось еще пять или шесть минут, и она снова принялась искать кого-то взглядом.

– Погляди, сынок! Это не дочка мистера Брэдли? – Она потеребила сыновье плечо. – Погляди! Я ее узнала. Вон она, с мамой! Интересно, почему самого Бернарда нет? Смотри-ка, она нам машет! А как близко они к сцене! Саймон, сынок?

Саймон, который пил свой апельсиновый сок, неразборчиво булькнул что-то и отвернулся. Тем временем голоса начали затихать: у авансцены загорелась рампа, и ее свет проявил яркую надпись на втором оранжевом занавесе: «ПРЕДСТАВЛЕНИЕ» – крупными желтыми буквами.

Когда зал окончательно успокоился, на авансцену выскочил человек с афиши, в ярко-оранжевом клетчатом фраке, с шафранными кружевами на висках и смешливо сощуренными глазами. На лице его была та самая, абсурдная и даже немного пугающая улыбка; непонятно было, отчего он так улыбается – от удовольствия или от зубной боли. Щеки у него от этой улыбки походили на пухлые розовые томаты. Брови казались ненастоящими – выгибались столь несуразными углами, будто он вывел их так себе сам, темной гуашью.

– Публика, публика, Господа и собственники! – заверещал он шепелявым голосом. – Позвольте вас учтиво поприветствовать! Не обидьтесь те, кого я не назвал по имени, сегодня я в необычайно ветреном настроении! С другой стороны, у каждого из вас в кармане такая куча кораблеонов, что обижаться вам вовсе ни к чему… а если ее там нет, тогда одним только Создателям известно, что вы тут делаете!

Фелиция Спарклз умиленно захихикала – как и другие гости Кораблеатра.

– Моя фамилия – Ховард! – продолжал громко шепелявить человек. – Юджин Ховард! Моя мамочка Юнис Ховард спорила с папочкой Юсифом Ховардом – она говорила, что имя Юстас Ховард подойдет ее мальчику скорее, на что папочка Юсиф Ховард отвечал: «Юстас Ховард? Что это за Юстас Ховард? Звучит как название для какой-нибудь дешевой сувенирной лавки!» – Тут он скорчил самодовольное лицо и еще более нелепо выгнул брови. – «Заходите, Господа и собственники, в “Побрякушки Юстаса Ховарда”! Юстас Ховард избавит ваши карманы от любой тяжести и захламит ваши комнаты до самых потолков!» Нет, папочка был прав – какой такой собственник выйдет из пассажира, рожденного ради высокого искусства комедии! Высокий комедиант Юджин Ховард – сегодня с вами! Да, да, Феррелл, мы тут все высоко в облаках. Но ведь не будешь ты спорить с тем, что Юджин Ховард, в отличие от почтенной публики, стоит на помосте высотой в целый метр?

Смеялся и хлопал уже весь зал.

– Между прочим, друг Феррелл, – сказал комедиант, вновь обращаясь к кому-то из первых рядов, – на днях со мной произошел вот какой случай. Я был по необходимости в Ратуше, – а все вы, друзья, хорошо знаете, как важны для нас всякие серьезные бумаги, – так вот, я зашел по одной надобности в Отдел Благополучия, в большой зал, едва ли не больше нашего, и обратился в окошко писца… Бедняга, он, должно быть, увидел меня впервые. Он отвлекся от своей писанины и спросил меня: «Вы из Отдела Благ или Отдела Законописания?» Вот нелепость! Понятия не имею, да простят меня Создатели!

Зрители хохотали до полного изнеможения, захлебывались своими напитками, даже, слышалось, клокотали; но клокот мало-помалу сошел на нет, все вокруг начали шумно вбирать воздух, выдавая при этом мелкие, прерывистые комментарии. Ховард радостно оскалился.

– Создатели… – проговорил он затем в задумчивости, негромко, но внятно, и в зале на время замолкли. – Удивляют меня эти Создатели с их Заветами, как бы я о них ни помышлял. «Мы внемлем мудрости Господ, ибо они говорят устами Создателей»? Хорошенькое дело! Это что же, друзья, это значит, кто-то из вас должен придумывать за меня комедии! Кто же, кто же это отдал бы свои кораблеончики за ваши комедии? Ох уж эти творцы, что и говорить! Или вот – «Создатели посылают нам стихии»… а как же град ваших звонких смешков? Как же, если я не объявлю представление в срок, то здесь начнется настоящее стихийное испытание! – И он притворился грустным.

За этим, разумеется, последовал новый взрыв хохота. Клетчатый Юджин еще пожеманился, но скоро его вздутые губы опять растянулись в абсурдную улыбку. Он поклонился и вскинул обе руки, представляя публике оживающий второй занавес. Из-под полотнища разлился зеленоватый свет, выдавая зрителям замечательные декорации – деревья и кусты из картона, проволоки и папье-маше.

Сцена оказалась значительно более просторной, чем виделось поначалу. Среди деревьев на ней поместился целый дом, состоящий всего из одного этажа, но выглядящий довольно богато – как дома высокопоставленных Господ. Юджин еще поводил хитрыми глазами по залу, не опуская рук, затем медленно, словно очарованный сам, отвел руки – незаметно, чтобы публика не теряла напряжения, и превратился во тьму в тот же миг, что и люстры на потолке.

Вслед за этим зажглись светильники софита, затемнившие зал окончательно, и Саймон поежился на своем стуле: он подумал, что завис в совершенной пустоте ночного неба. На сцене тем временем появилась жизнь: из больших окон богатого дома друг за другом выглянули три улыбающихся лица, мужское, женское и детское.

В доме, выстроенном, очевидно, где-то на берегу острова, обитала семья бывших пассажиров Корабля. Их окружала благодать – над сценой сиял голубой свод софитных небес, длинные ветви на задней стене мерно покачивались, будто бы их приводил в движение легкий ветерок, а за кулисами кто-то неумело насвистывал по-птичьему.

В первом акте показали несколько дней мирной жизни семьи; полдень сменялся закатом и утренней зарей (менялся и притухал, когда это было необходимо, свет софита). Мужчина глядел в окно и восторгался благостью местечка, избранного для них творцами, женщина усердно готовила кушанья, а мальчишка резвился около дома и собирал пестрые пластиковые цветы, выплывшие из невидимого трюма под сценой на «землю». Зрители наблюдали за этой идиллией с немым трепетом, тут и там слышались завороженные вздохи.

Во втором акте «птицы» приумолкли, а ветви деревьев замерли. Раздался резкий и глухой звук, точно грянул гром, и затряслось небо (замигал софит). К всеобщему изумлению, с потолка опустилась к сцене огромная рука, сделанная из голубой фанеры. Глава семейства, вышедший на короткую прогулку, поднял глаза кверху, и зал вместе с ним услышал громовую речь. За Создателя говорил хор самых разных голосов (не зная звучания настоящих голосов Создателей, Кораблеатр использовал как можно больше собственных), громкий настолько, что отец вжимал голову в плечи в благоговении перед ним. Создатель хвалил его смирное, благоразумное поведение, но порицал его за недостаточное внимание к благополучию, был разочарован и оскорблен безразличием его творения к великой награде. Пренебрежение Благами, говорил он, ведет к вечному унынию и праздной, совращающей скуке. Мужчина в ответ попросил наделить его такими Благами, и тогда рука обрадованно задрожала, а из той незаметной щели на потолке, откуда она появилась, на сцену обрушился сверкающий поток звонких монет! Зрители, не выдержав, страстно зарукоплескали, а мужчина, неимоверно счастливый, воздел руки к «небесам» и испустил крик благодарности. Дождь из монеток не прекращался. «Интересно, это настоящие кораблеоны?» – подумал Саймон, которого привлекло частое бряканье по доскам планшета.

Рука вскоре исчезла, но монеты так и продолжали сыпаться на планшет. Мужчина опустился на колени и стал сгребать монетки в кучи – и нежиться в них, словно дитя на мягком песке. Из зала теперь слышалось завистливое хрипение, но жителя острова оно не заботило; он уже совершенно не помнил себя от счастья. Но тут монетки подобрались к той части сцены, где стоял дом, и мужчина изменился в лице. Испуганный и в то же время неизвестно на кого обозленный, он принялся отбрасывать их назад – к тому месту, где встретил огромную руку. Немного позже там образовался целый холм из монет… тогда мужчина вдруг начал рыть в нем нору, как барсук, и в конце концов скрылся весь под грудой переливчатого металла.

Дети, присутствующие среди зрителей, тонко захихикали, а Саймон ужаснулся, представив, что этот мужчина сам превратился в россыпь звонких монеток. У миссис Спарклз бывали гости, которые могли говорить только о кораблеонах и ни о чем другом, – и кто-то из них, весьма вероятно, захотел бы остаться в этой куче до самого прибытия. Но как себя чувствует человек, превратившийся в монеты? Наверняка ему не нужно ходить к кому-то в гости – одиночество и так ему незнакомо! Но если он сделался кораблеонами, то выходит, его можно потратить?

Под визг юных зрителей начался третий акт. Софит обозначил минование еще нескольких дней, и тогда остальные домочадцы вышли на поиски. Взволнованная женщина и нетерпеливо припрыгивающий ребенок заходили за деревья, зачем-то ощупывали механические ветки и бесформенные зеленые заросли, изображенные на задней стене, потом возвращались на сцену и высматривали беглеца в зале. Самые невоспитанные из детей рассерженно указывали пальцами на сверкающий холм из монет, а родители на них шикали – без особого успеха. Женщина и ребенок спустя некоторое время все же заметили благополучный холм, приблизились к нему и в нерешительности стали его разглядывать. Монетки зашевелились, и наружу высунулась голова мужчины. Дети в зале опять засмеялись. Но женщине было не до смеха. Она сорвалась и заголосила так, что пошатнулись сувениры в стенных нишах. Она упрекала мужа в черствости и безрассудстве, перебрала какие-то его давние проступки, затем перешла к воспоминаниям о тяжкой жизни на Корабле и теперь, как могло показаться, ругалась сама с собой. Мужчина вздохнул и вернулся к своему высокому холму, чтобы зарыться в него обратно. Тогда женщина затопала ногами и громко пожелала ему кануть в пучины синего Океана, а потом что-то злобно прошептала – зрители расслышали только слово «Создатели»…

За кулисами снова ударил гром, и кораблеоны начали проваливаться под сцену. Мужчина едва успел отступить от незаметно раскрывшегося люка. Когда его Блага «канули» в трюм все до последней монетки, он рассвирепел и тоже воскликнул что-то во имя Создателей, и большой красивый дом… вспыхнул огнем! Саймону показалось, что огонь – настоящий, во всяком случае, когда рассеялась завеса дыма, от дома уже остались лишь черные обрубки, разбросанные среди картонных кустов. Скоро и они бесшумно пропали со сцены, а члены семьи начали плакать навзрыд. Громче всех выл маленький мальчик, и Саймон даже пожалел его (он понимал, что это делается понарошку, но испугался от мыслей о том, как юного актера могли заставить так правдоподобно плакать).

Тут мужчина и женщина, не переставая рыдать, кинулись друг другу в объятия, а ребенок прилип к ним сбоку. Нарисованные на стене заросли внезапно разошлись пополам, открыв темный проход, из которого донеслись знакомые звуки островной природы. Софит окрасил сцену цветом лучей заходящего солнца, и все семейство отправилось в сумрачную даль – очевидно, искать место для нового жилища.

Зал растроганно ахнул и разразился рукоплесканиями.

Софит погас, что символизировало окончание первого отделения представления. И откуда-то выбрался Юджин Ховард в своем клетчатом фраке.

– Красота-а! – завопил он на весь зал, едва ли не громче рукоплесканий. – Красота-а-а-а! Бла-а-аго! – «А» у него превращалась в забавный тонкий рык, отчего многие зрители, уставши наконец аплодировать, засмотрелись на него и стали смеяться. Комедиант, желая доказать свою преданность публике, начал сам хлопать в ладоши и даже пристукивать ногой в оранжевом ботинке, что вдохновило еще один порыв зрительского восторга. Следуя его примеру, они принялись топать под столиками, и у Саймона загудело в ушах.