Саги зала щитов. Адульв. Пламя, зажжённое тьмой

Расположенный на самой кромке океана Лёрствёрт, как и положено любому прибрежному городищу, вгрызался в необъятную водную пучину множеством все возможных причалов. Берущих начало от песчаного берега, застроенного корабельными сараями всех мастей – от маленьких лачужек под рыбацкие лодки до поистине огромных. Служивших долгими зимами домами для боевых ладей-драккаров, нежно называемых северянами конями волн.

С другой же стороны, в самом устье фьорда, где отвесные скалы, служившие поселению отличной защитой, практически сходили на нет, но оставались, всё ещё достаточно высоки, Лёрствёрт огораживала внушительного вида стена. Глубокий, усеянный кольями ров с высоким частоколом о четырёх крытых сторожевых башнях и массивные ворота с подъёмным мостом, и всё это на протяжённости двухсот пятидесяти шагов от одной скальной стены до другой.

Хорт одноглазый стоял на одной из башен, тревожно глядя на широкую дорогу, ведущую из Лёрствёрта, упирающуюся вдалеке в лесную опушку, расходясь там на множество более мелких, ведущих к пастбищам и бондовским усадьбам.

Ближник и лучший друг Руагора, его воевода-форинг Хорт одноглазый, или же Хорт-молотобоец, обосновался на башне, едва ярл с внуком покинул Лёрствёрт, ещё до того, как трэллы-пастухи вывели скот на изобилующие на скалах фьордов пастбища.

Если Руагор для своих преклонных лет и выглядел крепким воином, то, будучи немногим младше, Хорт и вовсе казался полутроллем. Превосходящий на голову ростом любого мужчину этих краёв и на две шириной плеч, друг детства ярла всегда внушал окружающим уважение, смешанное со страхом. А когда много зим назад в одном из бесчисленных сражений стрела с широким плоским наконечником-срезнем попала аккурат под край полумаски шлема, разодрав в клочья левую половину лица, и без того немногие желающие вызвать тролле подобного детину на поединок Хольмганг и вовсе перевелись. Хорт стоял, полу облокотившись на заострённые брёвна борта башни, прислонив рядом свой тяжёлый двуручный молот на длинной, оплетённой кожей рукояти, само било являлось молотом лишь отчасти: если одна сторона была плоской, то другая была выкована на манер чекана, что придавало оружию весьма специфический вид.

Ветер трепал непомерно длинную, аж до пояса, хитро заплетённую бороду и мех необычной накидки, скроенной из медвежьей шкуры так, что морда зверя покрывала чисто выбритую голову, словно капюшон, а остальная часть – могучие плечи и часть спины. Помимо накидки из одежды на нём были только кожаные штаны, заправленные в отороченные мехом ботинки на обвязках, да широкий пояс. День тянулся для Хорта невыносимо долго, все его мысли были сейчас с давним другом, ушедшим с последней надеждой в лес к одинокой избушке, что вселяла суеверный ужас.

С самого детства все невзгоды они преодолевали вместе, с тех самых пор, когда Руагор был лишь четвёртым сыном ярла почти без претензий на место отца, а Хорт – непомерно большим увальнем, предметом насмешек среди сверстников. Их дружба зародилась на учебном ристалище под изнурительным градом ударов наставника Сьёрда, кровью и потом вколотившим им основы ратной науки. Старого наставника люто ненавидели не только они, но и все прочие дети, что окорчьмя выползали с утоптанной до каменной твёрдости земли ристалища. Ныне же Сьёрд седой пирует в праздных чертогах, а друзья никогда не забывают поднять кубки в его честь на любом из пиров. Ведь то, что раньше казалось пытками и издевательствами, выковало из них свирепых воинов, жаль, что только слишком поздно осознали друзья эту нехитрую истину. Уже после того, как под Сьёрдом запылало пламя погребального костра.

Мимо Хорта, почтительно поклонившись, прошёл один из пяти стражей, что постоянно дежурили на стене. О чём о чём, а о безопасности в Лёрствёрте помнили всегда. Суровая северная земля была скудна на дары и едва отдавала то, что в неё вложили люди, и потому никогда не знала мира. Ведь не жадность погнала в море первые корабли с хищными мордами драконов на носах, а нужда. Набеги были не средством обогатиться, а скорей необходимостью. Хотя среди старейшин ещё сохранились древние сказания об истинной родине, передаваемые от одного скальда другому. О земле плодородной и прекрасной, но навечно потерянной, покрытой тьмой и ужасом, откуда в давние времена без оглядки бежали пращуры, что обрели новую родину здесь. Вырезав на корню малочисленные племена, коим некогда принадлежали эти земли. Корабли морских удальцов ходили на восток, запад и юг, вселяя страх вовсе цивилизованные земли, чьи правители ничего не могли противопоставить молниеносным яростным рейдам.

Но только не на назад, на север к древним землям – туда дорога была закрыта. Бывало, конечно, находились вожди, что, рискнув всем, ставили парус в том направлении в надежде узнать, что же всё-таки изгнало предков и хоть одним глазком взглянуть на земли пращуров, но о таких уже более не слышали, едва их драккары скрывались за горизонтом. Среди соседей, особенно тех, у кого не заладились летние походы, всегда находились желающие позариться на богатый пастбищами Фьордфьёльк и на процветающее городище с удобным портом, тоже не обделённым богатством. И вот поэтому в обе стороны от фьорда, в коем находился Лёрствёрт, на скалах были выстроены смотровые вышки, вороньи гнезда со сложенными сигнальными кострами, как и в ущелье Хородрин, служившем единственным путём через горы Саркнар. Но даже несмотря на передовые дозоры, стража на стене стояла постоянно, денно и нощно.

Хорт с улыбкой посмотрел вслед удаляющемуся по стене воину, новику, этого было не скрыть от намётанного глаза. Уж слишком прямо он держал спину, дабы вес брони не перетягивал. Облачены стражи были на славу, поверх подбитой мехом стёганой куртки чешуйчатый металлический ламеляр, дублёные наручи, поножи и клёпанный из пластин шлем с полумаской, усиленный кольчужной брамницей, закрывающей лицо и голову до самой шеи.

Именно Руагор обязал кузнецов усиливать шлемы кольчужным полотном, дабы никто не разделил печальную судьбу его друга. Помимо доспеха воин был оружен щитом, мечом, коротким копьём. Несмотря на брамницу, скрывающую лицо, Хорт безошибочно узнал в новике Свена, сына Ольфа, талантливого парнишку, из которого в будущем может выйти справный воин. Ныне Хорт по наущению ярла занимал место старого Сьёрда, теперь он спускал по семь потов на ристалище с юношей и детей, мальчиков и девочек. Посмеиваясь, припоминая, как сам был на их месте, гадая: также ненавидят его ученики, как он сам ненавидел седого Сьёрда?

Отвернувшись, одноглазый опять принялся вглядываться в лесную опушку, ожидая возвращения друга, мысленно уносясь в далёкие годы их юности. Друзьям было не более, четырнадцати зим, когда они впервые отправились в набег обагрять свои клинки кровью. Тогда же в своём первом походе Хорт и сменил меч на молот, хоть и невзрачный, не такой, как сейчас, но именно тем кривым куском железа на длинной, толком не отёсанной палке он и разбил глухую стену ростовых щитов вражьего строя. А в брешь, проделанную им, ворвался Руагор, рубя направо и налево, внося смятенье в ряды ополченцев небольшого прибрежного городка, на своё горе решивших выйти за стены и перебить небольшой отряд северных разбойников. В том налёте ещё новиками они снискали себе славу и уважение даже среди бывалых воинов. Позже был ещё поход, затем ещё один, в которых друзья уже по праву занимали первые ряды стены щитов хирда. А когда Руагору минуло семнадцать, почил его отец, и едва отпылало пламя драккара, унося на вечный пир старого вождя, а молодой, но уже известный воин сошёлся на грудь с собственными братьями за ярловство. Старший Осьбьёрн пал от его руки на Хольмганге, с остальными же двумя, Хельги и Ларсом, они сошлись в битве, в которой менее многочисленный отряд Руагора разбил превосходящие силы братьев. Там, у усадьбы Ольфа трёхпалого, что в дне пути на юго-восток от Лёрствёрта, именно Хорт оборвал жизнь Хельги, буквально вколотив того молотом в землю. Ларса же, последнего из братьев нынешнего ярла, постигла позорная смерть, нить его жизни оборвала стрела в спину, когда тот пытался сбежать с остатками своей дружины.

Руагор стал ярлом, самым молодым за всю историю Фьордфьёлька и одним из лучших. Уже за первые зимы его правления Лёрствёрт разросся и разбогател на удачных походах, а некоторые из соседних ярлов на собственной шкуре узнали, что Руагор хоть и молод, но хватка у него волчья. А сам ярл уже в двадцать зим связал свою жизнь с Мильвой Скегидоттир, своенравной красавицей, дочкой кузнеца Скеги, которая вскоре подарила ему дочь Фриде, а затем и единственного сына Альмонда. Что же до самого Хорта, то его жизнь помимо ратной стези не заладилась. Уж как норны сплели. Настиг его тот самый срезень, ужасно изуродовав, чудом оставив в живых, и уже ни о какой женитьбе и речи быть не могло. Все девки на выданье чурались его, словно прокажённого, и он смирился, всецело посвятив себя другу, вождю и его семье, в особенности детям, которые, несмотря на внешний вид, обожали дядьку Хорта, ставшего для них чуть ли не вторым отцом. Многие говорили ему, да и сам Руагор: мол, взял бы себе рабыню, у той не нужно спрашивать, мил – не мил. Сколько их по торгам везём после каждого похода, а на самих торжищах выбор и вовсе не знает границ, на любой вкус. На что Хорт только отшучивался, да так, что никому и вовсе не могло прийти в голову, что самый неистовый воин из всего хирда просто не мог силой взять беззащитную девушку, пережитые в детстве насмешки и унижения, когда он был мал и слаб, сыграли свою роль. Он не понаслышке знал, что значит быть беспомощным.

Хорт принял судьбу одиночки, ещё не зная, что три пряхи-норны куда как горазды на выдумки. Семья Руагора стала его семьёй, он вместе с ярлом воспитывал дочку и сына друга, также оплакивал Фриде, павшую жертвой морового поветрия, едва той исполнилось шесть, не хуже отца гордился успехами Альмонда. Жизнь его тогда текла размеренно до сорока зим, пока богини судьбы не вплели в его холст ещё одну прекрасную нить, Келду, тоже уже немолодую деву щита, что смогла разглядеть в суровом обезображенном великане его внутреннюю красоту. Лицо Хорта тронула улыбка, он вспомнил, как явился тогда к Руагору с просьбой поставить для него собственный небольшой домик, ведь до той поры он жил под крышей ярлова длинного дома в одной из боковых клетей. Обедавший в это время Ярл оторопел.

– Неужто тесно тебе стало под моей крышей или за моим столом, друг, или хулит тебя здесь кто, куском хлеба упрекает?

– Нет, просто свадьба у меня.

– А, ну раз так… –подносивший ко рту выпивку Руагор выронил рог, дико выпучив глаза. – Как свадьба? Ты дуришь, меня чёртов тролль.

– Нет, побратим, я сошёлся с Келдой, не знаю, как так вышло, что она во мне увидела, но мы вместе и скоро пред ликом богов поклянёмся друг другу.

– Садись, дружок, сказывай, – молвил ярл, указав на место подле себя.–Мёда сюда бочонок, трэллы ленивые!– разнёсся над залом окрик Руагора.

Хорт толком и не помнил, как в тот вечер попал на свою койку. А уже на следующий день ярл лично принёс в жертву коня и зарыл его голову на выбранном месте невдалеке от ристалища, где за неполные две седмицы поставили небольшой, но добротный каменный дом с парой сараев. А ещё через месяц Хорт на славище в окружении богов обменялся с Келдой клятвами, но на этот раз с пира, что отмечали всем Лёрствёртом не хуже Йоля дня зимнего солнцестояния, выносили уже Руагора.

– Долгих лет тебе и коротких зим, Хортдоттир, – Голос стражника бесцеремонно вернул Хорта к реальности.

– Уж не с тобой ли мне эти зимы коротать, ага, а щёки не разорвёт, вражин высматривай, а не на баб глазей, вояка, – Этот голос одноглазый узнал бы из тысячи. Сольвейг, что в переводе «солнца луч». Именно так нарек позднюю, но столь долгожданную дочь Хорт. Девчушка, коей шла уже пятнадцатая зима, взяла лучшее от обоих родителей. Высокая, сильная в отца и в тоже время прекрасная, как мать, с такими же густыми, непослушными волосами огненно-рыжего цвета и точёным веснушчатым лицом, с огромными голубыми, как и у всех северян, глазами. От женихов не было отбоя, даже несмотря на крапивный характер избалованной родителями девчонки, что никогда не лезла за словом в карман, умудрившейся пару раз заткнуть за пояс самого Руагора, да так, что тот не нашёлся с ответом. Но покамест все женихи к великой радости Хорта оставались не у дел, Сольвейг всех оставляла с носом, чему отец втайне не мог не нарадоваться. Слишком уж сильно привык к своей кровиночке и просто не представлял, что будет, когда единственное дитя покинет отчий дом.

– Хлебни пивка, отец, а то вон борода завиваться стала, пока стоишь здесь на ветрах, – сказала дочурка, протянув кувшин, едва горемычный страж двинулся дальше, проклиная собственный язык.

– Не развалюсь, чай, через шторма хаживал, за полдня на валу не потрескаюсь, – благодарно кивнув, Хорт принял кувшин, крепко к нему приложившись.

– Ну ведь и дядька Руагор, друг твой, тоже не мальчик, чего с ним может случиться, а ты вон, как поминальщица, здесь сто…

Договорить ей не дал суровый отцовский взор, под которым дева сразу же умолкла – уж слишком хорошо был ей знаком этот взгляд, тем более когда речь заходила о его лучшем друге.

– Я ещё мяса вяленого принесла,

Решив оставить свои мысли при себе, соскочила Сольвейг с щепетильной темы, передав небольшой узелок, также, как и отец, облокотилась о колья башенного борта, поглядывая то на отца, то в сторону лесной опушки.

– Не кручинься, отец, ярла боги любят, не попустят.

– Прости, Сольвейг, возможно, ты и права.

Одноглазый ласково потрепал дочь по взбалмошному морю волос, будто та снова была маленькой и спокойно могла усидеть на его коленке, изводя вопросами о походах. Этим тёплым воспоминанием Хорт попытался загнать тёмные мысли подальше, но, правда, без толку, нехорошие думы прочно обосновались в его голове. Ведь именно боги и отвернулись от Руагора, попустив сначала с сыном, а потом и с внуком. Они закрыли глаза на его беды заставив друга пойти на и вовсе отчаянный шаг, идти на поклон к этому демону в женском обличье. Никто не ходил к одинокой избушке просто так, вестница скорби наравне со своей госпожой по праву вселяла ужас во всех жителей Фьордфьёлька.

Одноглазый, единственный знавший, куда направился ярл, только с ним он поделился, сильно переживал за друга, но посвящать в свои тревоги дочь или жену, тем самым омрачая и их день, вовсе не собирался и поэтому отмалчивался. Хорт внимательно посмотрел на Сольвейг, стоящую рядом, какой большой она уже стала. А что бы делал он сам, если бы на кону стояла жизнь его малютки, ведь тоже бы ни перед чем не остановился. На дочке были высокие сапоги, меховая безрукавка поверх свободной рубахи, заправленной в кожаные штаны, на петле у пояса висел топорик, с другого бока боевой нож. С ранних пор дева проявляла изрядную воинскую смекалку, чему отец был только рад и всячески поддерживал, уделяя обучению дочери немалую толику своего времени, и, как оказалось, вовсе не зря. Сольвейг теперича с лёгкостью брала верх над всеми своими сверстниками, а иной раз даже над взрослыми воями, отчего Хорта аж распирало от гордости.

– Чем мать занята? – решил прервать затянувшееся молчание одноглазый, но ответ получил не сразу. Дочь, подавшись вперёд, почти наполовину высунувшись за башенный борт, пристально вглядывалась вдаль, приложив сложенную козырьком руку ко лбу.

– Вот сам её и спросишь, друг твой возвращается.

Не успела она договорить, а Хорт уже тоже чуть не вываливался за колья, уцепившись взором за маячившую у лесной опушки крохотную красную точку ярлова плаща.

– А он с внуком, – задумчиво прокомментировала Сольвейг, зрение которой было куда как лучше, нежели у пожилого отца. – Неужто Руагору сил не хватило оставить мальца, зачем продлевать его страдания?

– Глупа ты, дочка, не оставлять он его носил, – сказал одноглазый сурово и двинулся к лестнице, ведущей из башни, борясь с мальчишеским желанием припустить бегом. А спустя пару мгновений Сольвейг двинулась вслед за ним, встав вместе с отцом у распахнутых врат Лёрствёрта, дожидаясь Руагора.

Мимо хорта с дочерью успело неспешно проехать, увязая колесами в земле, размокшей от прошедшего по ночи дождя, несколько телег, везущих припасы в городище, покуда ярл добирался до врат своей вотчины. И чем ближе подходил Руагор, тем светлее становилось на сердце у одноглазого. Походка его друга вновь стала упругой и грациозной, а плечи гордо были расправлены. Вождь улыбался, чего не видели уже полные две седмицы. А на сгибе держал он едва прикрытого шкурой улюлюкавшего малыша, что трепал косы дедовой бороды.

– Неужто сподобилась, – единым порывом выдохнул Хорт, всё ещё не веривший своему единственному глазу, едва Руагор приблизился.

– А ты, видать, совсем запаршивел, крот одноглазый, раз не видишь, – расхохотался ярл, свободной рукой обняв друга. – Конечно, сподобилась, здоров наследник. А это, внучек, этот косматый тролль в будущем учить тебя станет.

Словно в ответ, а может, подражая хохоту обоих седых воителей, малыш тоже громко защебетал, что только подогрело их веселье.

Вконец оцепеневшая Сольвейг, стоящая неподалёку, ошарашено водила глазами, глядя то на веселящихся отца с другом, то на внука Руагора, заливисто лепетавшего, розовощёкого малыша. Ведь ещё вчера вечером она с отцом ходила в длинный ярлов дом навестить скорбевшего вождя и Аникен, жену его сгинувшего сына. И те, чёрные лицом от горя, не отходили от резной кроватки ни на шаг. Боясь, что крохотный наследник испустит без них свой последний вздох. Внук ярла и вправду был совсем плох, стоял на пороге черты, из-за которой не вернуться, даже дышал он через силу. А сегодня на тебе – здоровёхонек, хоть самой на старость занимай. За этим крылась какая-то тайна, и Хортдоттир твёрдо вознамерилась её раскрыть.

– А вы, смотрю, вдвоём меня дожидаетесь, – молвил Руагор-ярл, едва отсмеявшись. – Спасибо тебе, дочка, – подойдя, он нежно погладил Сольвейг по голове, ведь любил дочь своего друга также сильно, как Хорт его детей.– Видишь, радость у меня, внук поправился.

– Ага, а то не вижу, не в вас, старых замшелых пней, ишь расскрипелись тут, мухоморы, смотрите потроха не надорвите.

Дева вышла из ступора единственным привычным для неё способом, знакомым всем не понаслышке, что заставило друзей вновь зайтись смехом.

Раскрасневшийся Руагор, утерев выступившие на глаза слёзы, приобнял Сольвейг и чмокнул в щёку.

– Знаешь, дочка, у тебя ведь ноги молодые, не у нас, старых пней, ты сбегай до дома, расскажи Аникен, а то та небось места себе не находит, да упреди слуг, чтобы мёд да брагу готовили – праздновать будем.

– Вам лишь бы бороды смачивать, – ответила она уже на бегу.

Добежала Хортдоттир до главного дома Лёрствёрта быстро и практически без задержек. Если не считать за таковую маленький инцидент у кузни, что некогда принадлежала Скеги, а ныне его сыну Бруни, тоже знатному мастеру. Там на подворье стояла распряжённая повозка, и молодые плечистые подмастерья, обнажённые по пояс, разгружали железные крицы. А чуть поодаль в проходе меж телегой и стеной соседнего к кузне дома стоял следивший за разгрузкой юноша – по-видимому, один из возниц, что привезли крицы из рудника, и, по-видимому, ни разу не встречавший дочь знаменитого Хорта одноглазого. Не сбавляя хода, несущая радостную весть Сольвейг просто двинула вставшую на пути помеху левым плечом, но парень оказался сноровист и успел ухватить пробегающую деву за руку.

– Сдурела, блажная, людей не в… – но окрик его тут-же оборвался. Не теряя скорости, Хортдоттир резко присела на носках и, развернувшись, прыгнула обратно навстречу парню, впечатав тому под вздох колено, да так, что незадачливого возницу под смех кузнечных подмастерьев закинуло прямо на телегу, где он и остался лежать, хватая ртом воздух, пытаясь вздохнуть. А Сольвейг как ни в чём не бывало продолжила бежать, махнув рукой мастеру Бруни.

– Здрав будь, Скегисан, пусть ярче пылает пламя в твоём горне.

– И тебе долгих лет и коротких зим, юная дева щита, – стоявший невдалеке от наковальни и горна, облокотившись на один из столбов навеса кузни, мастер в кожаном фартуке и повязанном на голове платке приветственно вскинул руку с зажатым в ней молотом. На обожжённом, вечно красном от жара лице Бруни с вечно опалённой бородой играла снисходительная улыбка.

Проревевшая несколько часов кряду после ухода Руагора Аникен впала в настоящее исступление: видать, не было больше слёз. Она сидела на застеленной кровати и, уставившись в пустоту, продолжала качать пустую колыбельку, что вызывало неописуемый ужас среди служанок и рабынь. Уже решивших, что кюна повредилась рассудком. Ежечасно подходили они к ней, пытаясь разговорить или на худой конец просто накормить, хоть как-то вернуть свою хозяйку к жизни, но всё было без толку – бездна отчаянья полностью поглотила Аникен. Всё, что было ей дорого, сгинуло, ведь не зря говорят мудрые люди: если боги дают одной рукой, то другой непременно отбирают. И к бывшей рабыне, купленной за бесценок по цене меньшей, чем цена коровы, но поднявшейся до правительницы, обретшей, любовь дом и сына и тут же всё потерявшей, эта поговорка подходила, как ни к кому другому.

Кто-то рядом что-то говорил, и, по всей видимости, ей, но Аникен будто находилась в другом месте. Она не слушала, просто не хотелось, зачем, какой в этом смысл.

Резкая боль, охватившая левую половину лица, выдернула её обратно к действительности.

– О, кажется, приходит в себя, – пред ней стояла Сольвейг, дочь Хорта, лучшего друга Руагора, а за ней, перешёптываясь, чуть ли не вся домашняя прислуга скопом.– Аникен, слышишь меня, не серчай на оплеуху, по-другому до тебя было не достучаться, Руагор вернулся.

От последних слов затрясся подбородок бывшей рабыни, а из глаз хлынули казавшиеся высохшими слёзы.

– Э, нет, – Хортдоттир встряхнула её за плечи. – С сыном твоим вернулся, здоров малец, не знаю, как и почему, но здоров.

Аникен, вскочив, рванула было ко входу, но подвели ноги, онемевшие от долгого сидения, благо кюну подхватила Сольвейг, не дав упасть, и, поддерживая, помогла покинуть клеть. Хортдоттир продолжала вести Аникен до середины большого зала, покуда не вернулась чувствительность к её ногам, а оттуда Кюна смогла уже идти сама.

Руагор с Хортом уже подходили к дому, когда Аникен буквально вылетела оттуда, едва касаясь ногами каменных ступеней, сбежала она с рукотворного холма, на коем гордо возвышалось жилище ярла. Вырвав ребёнка из рук Руагора, она крепко прижала его к груди и снова разрыдалась, но в этот раз уже от радости.

Глядя на невестку с внуком, старый ярл осознал, что более он уже не сможет забрать малыша, теперь Аникен будет стоять насмерть, и горе тому, кто попытается разлучить её с сыном. Хмыкнув, Руагор обнял невестку, слова здесь были излишни.

Вечером в доме Руагора было полно народа, большой ложенный камнем очаг протяжённостью во весь зал пылал вовсю, играя отсветами на щитах и оружии, развешанном на стенах. А меж двух рядов резных столбов, упирающихся в крышу, по обе стороны от очага были выставлены лавки и столы, ломящиеся от дымящихся яств: дичи да рыбы и, конечно, мёда.

Все места были заняты хирдманами и ближниками ярла, а те, кому не хватило места, устроились по углам или же вовсе на улице, где с лёгкой руки вождя были выставлены большущие чаны с пивом. Сам же ярл в красной суконной рубахе сидел на возвышении в противоположном от двери конце зала, за его спиной стояли два особых невысоких столба, в коих обитали души предков хранителей. По правую руку от Руагора на кресле сидел Хорт, даже на празднестве на расставшийся со своей медвежьей накидкой, а по левую – Аникен с малышом, одетая тоже по случаю в длинное белое платье со множеством украшений: золотые серьги, ожерелье чистого янтаря, на руках усеянные каменьями перстни. Не осталось и следа от той заплаканной женщины, теперь это воистину была кюна – что одеждой, что поведением: чистый, гордый взор, высоко поднятый подбородок. Малыш же, несмотря на гомон и шум празднества, вёл себя на удивление спокойно, с интересом глядя на происходящее вокруг него. А посмотреть было на что, слуги сбивались с ног, разнося хмельное. Кто-то смеялся, кто-то затевал песнь, из рук в руки передавались рога, спорили, хвастались, перекрикивали друг друга. Вспыхивали хмельные ссоры, и тогда спорщики выходили на улицу помериться силами и вскоре возвращались, как правило, вдвоём, сильно помятые, но довольные. Десятки раз звучали тосты за здравие ярла и его внука. Но вот настал момент, когда поднялся сам Руагор, держа в руке полный до краёв кубок, оправленный в серебро. В зале воцарилась тишина.

– Спасибо вам, други, – молвил ярл, и зал тут же взорвался одобрительными возгласами. – Сегодня радостный вечер, и я рад, что вы все со мной, но есть дело, которое я и без того долго откладывал, подойди, Сольвейг.

Растерянная, тоже нарядно одетая Хортдоттир неуверенно поднялась из-за ближайшего к креслу вождя стола, где сидела с матерью, и подошла, вопросительно посмотрев на ярла. Обернувшись к одноглазому, Руагор хитро подмигнул другу, обратившись затем к Сольвейг.

– Знаешь ли ты, что мы с отцом твоим под поднятым дёрном кровь смешивали и братьями нареклись?

Дева в ответ лишь кивнула.

– Верно, знаешь, только вот не было старших в наших семьях, чтобы родство наше узаконить, – продолжал меж тем ярл. – И потому перед Йолем мы с отцом твоим, другом моим лучшим, выберем быка, и из шкуры с ноги его я выкрою башмак. Наступишь ли ты в него после меня, Сольвейг, станешь ли ты дочерью и мне, войдёшь ли в мой род, будешь ли названой тёткой и защитницей внуку моему?

На этот раз, едва Хортдоттир ошарашено кивнула, радостные вопли из зала разнеслись по всему Лёрствёрту.

Но не всем в этот вечер было до веселья. В крохотной избушке прямо за славищем в тени идолов богов при тусклом свете лучины покрытые морщинами трясущиеся руки раз за разом бросали на землю двадцать четыре костяшки с вырезанными на них рунами. И раз от раза лицо старой знахарки становилось всё мрачнее.

– Что же ты наделал, ярл, что же ты, глупец, натворил, да смилостивятся над тобой боги.

А когда совсем стемнело, из врат Лёрствёрта двинулся отряд, четыре оружных война из самых преданных ярлу и десяток зарёванных испуганных рабынь не старше шестнадцати. Быстро миновав открытую дорогу, процессия скрылась в лесу, вступив вскоре на тропу – ту, что редко видела людской сапог. Стояла полночь, когда отряд наконец добрался до заветной полянки с вросшим в землю домом под свежей тёсаной крышей. Помощница смерти всё также сидела на своей скамейке, всё также чело беловолосой девы венчал обруч с чёрным камнем. Только вот не было на ней более шкур, их заменило облегающее черное шёлковое платье, вышитое серебром, а на дорогом поясе висел тот самый кинжал, целиком вырезанный из кости. Её белёсые глаза с крохотными точками зрачков, казалось, светились в полумраке, освещённом лишь полной луной. Поднявшись, вестница скорби подошла к отряду.

– Балует меня ярл, балует, – улыбнулась она, и от её оcкала проняло не только рабынь, но и сопровождавших их воинов. – Можете идти, я и без вас управлюсь, – небрежно махнула рукой стражникам помощница смерти, и те не заставили себя долго ждать.

– А что до вас… – оглядела она десяток опустивших головы рабынь, и над полянкой разнёсся полубезумный истерический хохот.

Едва рассвело, а уже поднявшийся Руагор сидел за одним из пустых столов у потухшего очага, тяжело глядя на кружку с брагой, давя в себе рвотные позывы. Там-то его и застал запыхавшийся страж.

– Ярл, одна из рабынь вернулась.

– Поди сбежала ,скотина, ну я ей, жертвенник сказкой покажется, – сдвинув брови, Руагор поднялся и, морщась от бьющего в голове молота, нетвёрдым шагом двинулся на улицу. На крыльце его ожидала совсем ещё юная девчушка в рваненькой штопаной-перештопанной одежде и седыми прядями в волосах.

– Ты почему здесь? – рявкнул ярл. На что рабыня, даже не вздрогнув, подняла пустой, как у старухи, взгляд и показала перстень на правой руке, перстень с непроглядно чёрным камнем, таким же, что в обруче белоокой жрицы, только поменьше.

– Вот, значит, как, – тихо молвил Руагор, глядя на перстень. – Завтра выберешь себе место под дом, а пока сама решай, где остановиться, тебе нигде не откажут, таково моё слово.

Кивнув, девчушка развернулась и медленно спустилась по каменным ступеням, двинувшись куда-то в городище. Бывшая рабыня шла, уперев взор себе под ноги, только видела она не утоптанную землю Лёрствёрта, а тропу, что начиналась за домом помощницы смерти. Она видела мёртвые деревья, что появились ещё дальше, и пустошь у подножья Саркнара, усеянную костяками каменистую пустошь с полуразрушенной аркой, заполненной тьмой. И, конечно, вышедшую из тьмы арки по зову вестницы скорби кривую, горбатую, тихо шепчущую фигуру в тёмных, словно ночь, одеяниях в глухом капюшоне и с посохом в костлявой руке. Посохом, от чьего прикосновения, словно высушенные, костяками упали девять её спутниц, а когда навершие жуткого оружия едва не коснулось её, раздался властный голос помощницы смерти.

– Эту не трож, она станет моими глазами в Лёрствёрте, мне есть там за кем присмотреть.