Эльстон положил свою руку на плечо Мортона, и слегка повернув его, повел своего «гостя» к стулу.
– Садитесь и успокойтесь.
Мортон сел как беспомощный ребенок, сложив руки на колени, и погрузился в какую-то апатию. Слезы на его гладко-выбритом лице серо-оливкого[6] цвета быстро высохли. Инспектор подошел к небольшому шкафчику близь камина и вынул оттуда бутылку с ярлыком «old dry sherry»; налив стакан, он подошел к Мортону.
– Вылейте вина; оно вас подкрепит.
Мортон поднял голову и вперил свой искрящийся влажный взор на сострадательного тюремного чиновника.
– Как вы добры, полковник! Ваше здоровье!
Он взял стакан и залпом выпил темно-янтарную влагу, выпрямился и протянул руку Эльстону.
– Не за что, мой друг, не хотите ли еще стаканчик?
– Нет… нет! благодарю вас!
Мортон схватился левою рукой за голову.
– Что с вами?
– Ничего… вино должно-быть… голова точно в тисках…
– Пройдет! это с непривычки. Да и где вам было привыкать к старому хересу если вы в течение двадцати лет пили воду со льдом!
Вернувшийся Логан доложил что все готово.
– Ну, Мортон, пора; вы можете теперь идти одеваться, сказал Эльстон, наливая себе вина. Мортон вскочил и выпрямился во весь рост.
– Пора, говорите?
Он приблизился к инспектору и протянул ему руку; в левой держал он ящичек.
– Благодарю, прощайте!
– Прощайте навсегда! отозвался Эльстон, крепко пожимая руку Мортона. – Логан, проводите Мортона в гардеробную, пока я подпишу отпускной лист.
Листы эти называются у каторжников билетами свободы.
– Ну, пойдемте, я вам приготовил костюм получше этого, отозвался Логан.
Эльстон начал перебирать бумаги на столе. Стенные часы пробили пять. Мортон сильно вздрогнул, подумав: «Боже! в это время, двадцать лет тому назад, я под конвоем въезжал в ворота этого дома». Его трясло точно в лихорадке. Бросив благодарный взор на инспектора, он быстро направился к дверям, но на пороге обернулся и громко проговорил:
– Боже вас благослови, полковник!
Эльстон обернулся в свою очередь:
– Ну, теперь совсем; отпускной лист подписан; Мортон, вы свободны. Спаси вас Господь.
Мортон с сияющею улыбкой скрылся за дверями.
Инспектор позвонил. В комнату вошел сторож.
– Пайкс, отнесите этот пропуск куда следует и скажите Логану чтоб он проводил отпущенного до реки; если же тот сам этого не захочет, то оставьте его.
Когда сторож ушел, инспектор взялся за Tribune, закурил сигару и погрузился в чтение. Кругом господствовала по-прежнему тишина. Знали ли десять каторжников из тысячи что в эту минуту «гость» № 36 оставлял навсегда «Дом вечного молчания»? Едва ли.
По выпуске каждого «гостя» приемщик (Entry Clerc) на другой день раскрывает громадную бухгалтерскую книгу живого каторжного инвентаря тюрьмы и по алфавиту разыскивает фамилию выбывшего. Найдя страницу и сверив пропускной лист и другие документы, клерк в особой графе отмечает что такой-то или такая-то под соответственными нумерами «выбыли после срока»; а в случае смерти клерк красными чернилами пишет лишь одно слово: «умер» или «умерла». Кроме этой главной книги, канцелярия тюрьмы имеет особые журналы, в которых аккуратно ведется точно в пансионе летопись нравственности и бюллетень поведения каждого узника. Баллов в тюрьме не ставят, но есть своего рода отметки в виде знаков, известное сочетание букв латинского алфавита. В календарь наказаний вносятся все проступки каторжника против тюремных установлений, а также его поведение в течение каждого месяца. Материал для этой куриозной бухгалтерии, дебета и кредита синг-сингских «гостей», доставляют ежедневные рапорты тюремных приставов и старших сторожей в различных этажах и корридорах. Затем есть еще «Санитарный дневник», куда вносятся разные болезни и недуги каторжникое-пациентов, пользующихся рачительным уходом в образцовой тюремной больнице.
III. На могиле Индийца
Был чудный летний вечер. Дневная жара спала, и на большой дороге царствовала тишина. Гудзон тихо протекал у подножия горы в яркой и сочной зелени берегов. Эти берега и гору обливало багровыми лучами заходящее солнце, и вся местность казалась покрытою прозрачным розоватым флером. Роскошная растительность сияла изумрудно золотистым отливом. Легкий, прохладный ветерок, поднявшись с широкой реки, освежал всю окрестность, нежно колыша зеленое море растительности вдоль холмистых кручей. Мириады блестящих мошек и целые тучки назойливых москитов резвились и напевали свои однозвучные песни в тихом поднебесном пространстве. Гудзон величаво тянулся атласною темносинею лентой, теряясь в туманной дали… Все в природе казалось утопало в какой-то истоме, пташки и те замолкли, и над зеркальною поверхностью реки изредка неслись в погоне за вечернею добычей лишь крикливые чайки.
Обогнув по извилистой тропинке гору и оставив за собою мрачную возвышенность на которой расположена тюрьма Синг-Синг, путник должен непременно выйти на большую дорогу ведущую на юг к Нью-Йорку. Дорога плотно прилегает к реке, ширина которой здесь достигает четырех миль. На пути к американскому Вавилону, к «царственному граду», немного в стороне от большой дороги навалена большая груда крупно разбитых камней, которую огибает нисенькая, серая, деревянная решетка с удобными дерновыми скамьями для прохожих. Предание говорит что под этою грудой мшистых камней сквозь которые местами пробивается мелкая мохнатая зелень, похоронен славный вожд и краснокожий воин племени Ирокезов по имени Аколатох (могучий человек), первым падший в битве с Англичанами в 1609 году. В том же году знаменитый английский мореплаватель Генри Гудзон предпринял путешествие с целью открыть исток реки получившей его имя. Оригинальная, без малого трехсотлетняя могила краснокожого вождя служит теперь местом отдыха для тех кто pedibus предпринимает прогулку из Нью-Йорка с целью осмотреть живописную местность и знаменитое здание «Крепкого места». В конце прошлого столетия и в начале нынешнего все обозы ходившие по торговому тракту в Нью-Йорк стягивались на ночь к могиле Индийца для привада. После отдыха обозных людей, как-то: фермеров, кустарей, эмигрантов-рабочих, пастухов или вернее погонщиков (cattleboys) и обозных лошадей, на заре весь караван отправлялся в Нью-Йорк. Так было до 1818 года. Позже, когда местность около могилы Индийца заселилась и не вдалеке пролегла большая шоссейная дорога, обозы, минуя излюбленную стоянку, разбивали бивуак на ночь у подножия небольшой горы Синг-Синг-Гилла, над которою теперь тянется главная арка большего водопровода. Чудные вековые ольхи, которые некогда покрывали своею тенью могилу Аколатоха, давно уже срублены сеттлерами этого райского уголка в первые годы вашего практического века. Срубленные деревья пошли на дрова или на материал для какого-нибудь блокгауза. Из нескольких десятков сеттлеры пощадили одну молодую ольху, которая потом лет десять еще украшала могилу Индийца. Буря сломила и это дерево. В пятидесятых годах, шоссейные рабочие и каменщики вздумали огородить могилу деревянною решеткой, снабдили ее дерновыми скамьями и покрыли их тонкими, гладко-выстроганными досками, безо всякой окраски. Теперь доски эти окрашиваются в самые яркие цвета, что конечно не гармонирует с мрачным фоном могильной груды.
По воскресеньям, когда благочестивые фермеры, их работники, а также и местные дачные жители стряхивают с себя будничную суету, могила Индийца посещалась массой людей, которые любовались оттуда прелестною панорамой вдоль обоих берегов Гудзона. Многие из этих туристов, фланируя по берегу, шли потом освежаться и подкрепляться в таверну Джо Сниффа, местного ресторатора и буфетчика (barkeeper). Таверна Сниффа носит громкое название «отеля», а вычурная вывеска, украшенная женскою фигурой под пальмовым деревом с одной стороны, биллиардом, киями и шарами с другой, снабжена оригинальною надписью Счастье и отдохновение прохожого. Для характеристики самого хозяина таверны, Джо Сниффа, можяо прибавить что он когда-то отсидел пять лет в другом, не собственном, а Синг-Сингском отеле, и по выходе оттуда, не долго думая, взял да и открыл это заведение куда нередко хаживали нижние административные чины «Крепкого места». Таким образом бывший каторжник Снифф сделался самым популярным трактирщиком между Нью-Йорком и Синг-Гиллом. Таверна Сниффа имела то удобство что содержатель её устроил в своем «отеле» пять-шесть коморок, которые отдавались в наем для ночлежников. Здесь нередко ночевали по пути в Нью-Йорк только-что выпущенные на свободу «гости» Синг-Сингского «отеля». Сметливый и опытный Снифф всегда узнавал их среди своей трактирной толпы, во узнавая кого-либо из «гостей» Синг-Синга особым нюхом или инстинктивно, Снифф никогда не подавал виду что открыл естественное инкогнито того или другого не в меру молчаливого ночлежника. Подобных гостей Снифф никогда не обсчитывал, а напротив был с ними очень любезен и внимателен. Молва о добродушии и деликатности Сниффа, разумеется, проникла сквозь массивные стены тюрьмы, так что большинство бывших обывателей «Крепкого места» считали как бы долгом погостить сперва у «молодчины Джо», а потом уже направляли свои столы к Нью-Йорку чтоб в шумном водовороте американского Вавилона начать другую честную жизнь или снова погрузиться в темную деятельность преступника-рецидивиста. «Молодчина Джо» терпеть не мог рецидивистов, и как-только являлся таковой под кровлей «Счастья и отдохновения прохожаго», деликатный и добродушный хозяин сухо заявлял что все «аппартаменты отеля» заняты. В душе добрый малый не мало гордился тем что не сделался рецидивистом и что Небо охранило его от дальнейших преступлений, несмотря на то что Джо Снифф когда-то подавал большие надежды в этом направлении. В тот день когда из Синг-Синга был выпущен после двадцатилетнего заточения Чарлз Мортон, в таверне Сниффа, как говорится, не было ни одной кошки, а случилось это потому что все население Синг-Гилла и его окрестные дачники находились в открытом поле Ионкерс-плез, где в этот день и вечер собрались «лагерем методистиские паломники», которые ежегодно летом сходились на раввине Уонкерс-плез со всех концов Нью-Йоркского штата обсуждать дела и молиться громадною толпой, иногда толпой до двадцати и более тысяч паломников обоего пола, кроме детей. Лагерь богомольцев был расположен на расстоянии пяти миль от таверны Сниффа, из нисеньких окон которой можно было видеть могилу Индийца. Не более ста сажен отделяли могилу от трактира «молодчины Джо». Митинг методистов был назначен с 4 часов дня до полуночи, а в полночь начиналось ночное бдение.
В июле сумерки начинаются довольно поздно, а потому, несмотря на то что на башенных часах тюрьмы глухо прозвучали восемь ударов, мрак еще не овладел местностью хотя солнце уже садилось.
На одной из торфяных скамеек могилы славного индийского вождя примостился человек геркулесовского телосложения, лет сорока. Он сидел неподвижно, слегка понурив обнаженную голову. Мощные и почти черные руки покоились на коленях. Казалось, незнакомец был погружен в сон или в глубокое раздумье. Рядом с ним на траве лежала широкополая поярковая шляпа темнокоричневого, сильно полинявшего цвета, а рядом со шляпой на полулисте газетной бумаги лежали: большой ломоть полубелого хлеба, кусок солонины, три большие уродливо-продолговатые картофелины в мундире и половина сладкого пирога. Неподвижная фигура незнакомца вполне гармонировала с необыкновенною тишиной и мрачным пейзажем «могилы Индийца». Вечерняя прохлада, пение москитов и чуть слышный шелест листьев должно-быть убаюкали или убаюкивали усталого пешехода. Но вот, среди затишья и первых и едва заметных теней вечернего сумрака, раздался с реки протяжный свисток трехдечного парохода или canal-steamer'а, который своими громадными белыми колесами рассекал тихия воды красавца-Гудзона, оставляя позади широкую кипящую белую борозду. Пена, достигнув нижней линии немного покатого противоположного берега, омывала зеленую бархатную почву. Пароход этот был так-называемый excursion-steamer, возивший только по воскресным дням на «морскую прогулку» по Гудзону несколько тысяч жителей Нью-Йорка, желающих подышать свежим воздухом и полюбоваться прелестною панорамой реки вплоть дотсамого Альбани. Хорошее расположение духа нью-йоркских туристов нарушалось лишь когда пароход быстро и на всех парах пролетал мимо мрачных, серых стен тюрьмы Синг-Синга. Капитаны подобных пароходов нарочно мчатся быстрее, хорошо зная что Нью-Йоркцы обоего пола не любят этой местности, тем более что здание тюрьмы с его прочими «видами» давно уже знакомы всем таким туристам из «царственного града». Пароход, носивший поэтическое название Девы роз, спешил к пристани, которая утопала в зелени на противоположном берегу Гудзона в одной миле от «тюремной горы» или Маунт-Плизента. Громкий свисток нарушил не только тишину вокруг могилы Индийца, но и покой сидевшего на могильной скамье. Незнакомец поднял голову, глаза его вперились в быстро мчавшийся пароход, на палубе которого виднелась пестрая многочисленная толпа. Еще несколько минут созерцания, и Дева роз скрылась со своими огромными двумя трубами и пестрыми флагами в зелени украшавшей возвышенный холмистый край берега…
Оригинальна была наружность этого человека: гладко-выбритое, худощавое, с резкими правильными чертами, спокойное лицо было серовато-коричневого цвета, со впалыми большими черными глазами, которые под густыми сросшимися бровями горели лихорадочным огнем. Тонкия и сжатые губы, прямой большой нос с небольшим горбиком и красивый, хотя островатый подбородок придавали этому лицу особенное как бы застывшее выражение. Ни одна черта, ни одна морщинка не двигалась на лице этого апатичного с виду человека. Когда на реке замер шум умчавшагося парохода, незнакомец, заложив руки в карманы брюк, устремил свой взор на волны и опять остался неподвижным. Ничто, по-видимому, не интересовало этого странного субъекта. Лицо его, точно вылитое из металла или изваянное из темноцветного мрамора, отнюдь не гармонировало с его мощною богатырскою фигурой, облаченною в весьма пестрый наряд. На прохожем был узкий жакет из пестрого волокнистого драпа с короткими не по росту рукавами и старомодного покроя, к которому нынешние портные не прибегают. Полинявший драп, с которого сошел почти весь волокнистый ворс, был местами съеден молью, судя по рядам узорчатых крошечных дырочек на руках, плечах и груди. Большие светлые роговые пуговицы украшали борта. Таких уродливых пуговиц нынче тоже не пришивают ни к какому мужскому платью. Крупные ноги незнакомца были обуты в огромные башмаки с толстыми подошвами, зашнурованные черными кожаными шнурками. Две подковы были приделаны к широким и низким каблукам. Подобные башмаки были в большой моде лет двадцать пять тому назад и назывались ирландскими. Сельское население Ирландии и по сие время носит их. Узкия и тоже не в меру коротенькия серые с синими крапинками панталоны дополняли туалет. Весь этот потертый и необычно старомодный костюм обличал шитье отнюдь не по заказу владельца. Безукоризненна была лишь сорочка; снежной белизны ненакрахмаленный широкий отложной воротник виднелся из-за бархатной потертой жилетки без признака какого-нибудь галстуха или повязки. Из бокового левого наружного кармана в жакете торчал кончик белого носового платка с сине-красною широкою каймой.
На реке послышались голоса и пение, то были дачники совершавшие обычную вечернюю прогулку в лодках по Гудзону. Голоса и пение, по-видимому, дошли до слуха незнакомца, который выпрямился во весь рост, и вынув правую руку из кармана, вытащил оттуда свернутый веревочкой прессованный табак, отвернул твердый конец свертка, быстро откусил кусочек и вложил его за левую щеку. Стиснув раза два зубами жвачку, он скоро впал в свое прежнее раздумье, тяжело прислонясь широкою спиной на решетку «могилы Индийца».
О чем думал этот человек? Он думал о многом, несмотря на совершенно пассивную наружность. Человек этот внутренно переживал странные минуты, ощущая то чего до этой поры никогда еще не ощущал. Читатель конечно узнал в нем бывшего «гостя» № 36 Синг-Сингской гостиницы, Чарлза Мортона, который в этот день только-что вышел на волю из «Дома вечного молчания».
Простившись с добрым инспектором тюрьмы, Мортон отправился с приставом Логаном в то помещение где обмундировывались вновь поступающие преступники-обыватели «Крепкого места». Тут же в смежной небольшой чистенькой комнате одевались в «свою одежду» все на волю выходящие экс-«гости» Синг-Сингского «отеля».
Комната эта была известна в среде отпущенников под характерным названием Выход на волю. Здесь-то Мортон получил обратно свое собственное платье, то самое которое украшало его грешное тело в первый ужасный момент его прибытия в тюрьму. В этом старомодном костюме Мортон двадцать лет тому назад выслушал суровый приговор главного судьи верховного суда в Нью-Йорке.
Придя в сопровождении Логана в гардеробную тюрьмы, Мортон предварительно сдал клерку свой тюремный костюм каторжника первого разряда, так как преступники приговоренные к 20-25 летнему заточению считаются наравне с приговоренными к пожизненной каторге. Сняв полосатую тюремную ливрею, Мортон взял холодную ванну, а затем, получив чистое новое белье, облачился в собственное платье, которое согласно правилам хранится в особом гардеробном отделении под тем или другим нумером и ярлыком с именем и фамилией поступившего обывателя «Крепкого места». Омовению подвергаются также и прибывающие «гости» синг-сингского отеля. Каторжники прозвали это купанье «крестинами злой ведьмы Каторги». Летом купанье происходит в больших чанах наполненных холодною водой, а зимой – теплою. Одевшись на скорую руку (в присутствии Логана, клерка гардеробного отделения и истопника, который наливал воду в чан) и расписавшись в том что получил сполна свою вольную одежду, Мортон отправился с Логаном в главную приемную комнату тюрьмы, где его ожидал с отпускным листом другой клерк. Взяв свои пожитки, Мортон захватил с собою заранее приготовленный сверток с ужином который согласно обычаю вручается каждому отпускаемому на волю «гостю» тюрьмы. Кто не пожелает воспользоваться этою последнею любезностью и хлебосольством тюремного начальства, тот понятно не обязан брать с собою завтрака, обеда или ужина (смотря по тому в какое время «гость» покидает тюрьму). Но бывшие каторжники почти все без исключения любят брать эти свертки, так как есть поверье что отказавшийся от тюремного хлеба-соли неминуемо и вскоре вкусить ее. При выпуске, каждому из отпущенных на волю дается новое белье из беленого, достаточно тонкого полотна, но сорочки выдаются не крахмаленные.
Получив из рук главного клерка драгоценный отпускной лист (ticket of leave), Мортон со своим проводником прошел большим двором к тому массивному зданию где помещался главный выход из тюрьмы; над этим зданием красуется небольшая «сторожевая башня» с часами. Войдя в просторные сени тюрьмы, Мортон молча предъявил по указанию проводника свой отпускной лист сержанту, который, задрав на голову кепи, сидел в громадном кожаном кресле, положив для удобства ноги на большой письменный стол. Сержант курил огромную сигару из дешевого гаванского табаку, известного в Штатах под названием «plantation tobacco». Мрачный с виду, старый рубака, с длинными седыми усами à la генерал Кустер[7], взяв небольшой лист из рук Мортона, лробежал внимательно содержание этого документа, пристально посмотрел на Мортона и спросил его густым басом:
– Ваше имя и фамилия, сэр?
– Чарлз Локвуд Мортон.
– Откуда?
– Из Чикого.
– Лета?
– Сорок второй год.
– All right!
Сержант встал, подошел к другому столу в виде небольшего пюпитра, открыл громадную книгу в кожаном коричневом переплете с медною отделкой по углам, перелистовал несколько страниц, хлопнул ладонью по книге и сказал:
– Распишитесь под этою графой, вот и перо.
Сержант передал Мортону толстую черную ручку со стальным широким пером. Мортон взял перо, взглянул за объемистую разграфленную книгу и спросил:
– Что следует писать, сержанть?
– Слушайте, я вам продиктую; пишите здесь… да, вот тут: Я нижеподписавшийся, Чарлз Локвуд, гражданин Штатов, по профессии механик, родом из Чикого, сорока двух лет, дал сию расписку в том что я, будучи водворен согласно, правильному приговору суда и по правилам всех параграфов уголовно-тюремного закона Республики на жительство в тюрьме Штата Нью-Йорк, на срок до двадцати лет, по истечении этого срока, сего 16 Июля 1882 года, в шесть часов пополудни, вручив законный отпускной документ кому следует, получил себя в полной физической целости, в исправности моих умственных способностей и в полном сознании, что я действительно представляю собою то лицо которое получило полную гражданскую свободу и легальный выпуск из вышеозначенной тюрьмы… Написали? спросил сержант, пуская большой клуб дыма в потолок.
– Написал, ответил дрожащим голосом Мортон, по-видимому несколько изумившийся.
– All right! Покажите-ка, что вы нацарапали?
Сержант подошел к пюпитру и внимательно скользил взором по тем строкам где красовался крупный, неуклюжий и неровный почерк Мортона.
– Ну ужь и каракули, сэр, видно что вы немного отвыкли владеть пером. Вы чем занимались у нас?
– Я работал в кузнице и в слесарной.
– By Jove! теперь мне понятно что вы не в состоянии писать как писарь у нотариуса, тем не менее все в порядке и я вполне могу разобрать что вы нарисовали; ну, а этого более чем достаточно для нашей канцелярии. Теперь, сэр, потрудитесь скрепить эту расписку вашею полною подписью.
Мортон дрожащею рукой подписал свои два имени и фамилию.
– All right! Прекрасно, ну, все формальности исполнены; теперь вы вполне свободны и можете идти на все четыре стороны.
– Благодарю, сержант.
– Не за что, сэр! сухо отрезал служака, бросив из-подлобья и из-за густых щетинистых бровей беглый взгляд на величавую фигуру Мортона. «Этакий молодчина!» подумал сержант: «Только подобные колоссы… великаны, могут выдерживать каторгу в течение двадцати лет.»
Мортон надел на голову широкополую шляпу, получил самого себя, отошел от стола и обратился к своему приставу со словами:
– Прощайте, мистер Логан!
– Не торопитесь, сэр, обратился сержант к Мортону, который обернувшись посмотрел с удивлением на старого воина и, так-сказать, коменданта небольшего караульного отряда тюремных часовых (prison-guards), – куда вам спешить? продолжал сержант, – дело идет к вечеру, вы быть-может затрудняетесь в ночлеге; если так, то вы можете переночевать в белой комнате, при карауле, а завтра утром и двинетесь в путь со свежими силами.
Мортон вопросительно посмотрел на Лотана, который добродушно улыбаясь сказал:
– Нет, уж не приглашайте мистера Мортона, сержант, хотя это с вашей стороны весьма любезно; я уверен что Мортон не из тех кто решился бы провести еще одну ночь в нашем отеле. Так, мистер Мортон?
– Да. Позвольте вас поблагодарит за внимание, сержант, я ужь лучше пойду.
– Ну, как хотите, я свое дело сделал, так как у нас обычай такой приютить тех из вас которые выходя отсюда поздно, не желают пользоваться ночлегом в таверне плуга Джо. Вы его знаете, сэр?
– Нет.
– Ну, вот когда выйдете на свободу, тогда узнаете; у молодчины Джо часто гостят наши гости. Прощайте, сэр, желаю вам всего хорошего, а главное, мой друг (сержант положил фамильярно руку на плечо Мортона), постарайтесь никогда больше не расписываться у меня в книге!
– По-остараюсь… прошептал заикаясь немного озадаченный Мортон.
– Верю… верю, сэр, хотя это не всегда удается, сурово заметил сержант, кивнув головой.
Мортон обратился снова к Логану, взяв его за руку:
– Пристав, мы наверно больше с вами не увидимся, а потому, не откажите исполнить мою последнюю просьбу.
– С удовольствием; что вы желаете?
– Передайте инспектору Эльстону мой последний привет и скажите ему что я век буду помнить его. Скажите ему что Чарлз Локвуд Мортон… № 36, ценя его человеколюбие, постарается (Мортон взглянул на сержанта, который крутил правый ус) не возвращаться в эту тюрьму, хотя полковник Эльстон, провожая нас грешных, не сомневается в этом.
– Не взыщите, сэр, мне семьдесят лет, из которых я тридцать провел среди каторжников, заметил сержант. – Видал я виды и меня ничем не удивишь… Так-то.
Сказав это, сержант повернулся спиной к Мортону и ушел в другую комнату небольшим корридором. Мортон задумчиво посмотрел вслед суровому старику и застыл на месте. Логан что-то проворчал, и видя смущение Мортона, проговорил мягко и не спеша:
– Полковник Эльстон поручил мне проводить вас до большой дороги. Пойдемте!
Мортон, очнувшись, ответил хриплым голосом:
– Не трудитесь, да и к чему? Я сам дойду; поблагодарите еще раз полковника и скажите ему что Мортон № 36 век не забудет его. Прощайте, мистер Логан… Куда теперь идти? Где выход?
– Вот налево, в эту железную дверь… Послушайте, Уилкинс, выпустите этого джентльмена, обратился пристав к сторожу:
– Пожалуйте, сэр! отозвался сторож.
Мортон направился к дверям налево.
– Не потеряйте ящичек с сахаром,[8] отозвался Логан.
Мортон обернулся и кивнул со слабою улыбкой Логану; сторож отпер двери и пропустил Мортона. Когда скрылась рослая фигура бывшего гостя № 36, Логан, надвинув на затылок фуражку, сказал вернувшемуся суровому старому сержанту.
– Как хотите, сержант, а этот Мортон славный малый!
– Что за славный если пришлось прятать его здесь среди других мошенников, грабителей и головорезов круглых двадцать лет? ответил с грубоватою интонацией усатый служака, запирая на ключ большой дубовый ящик, куда он раньше вложил отпускной лист на имя Ч. Л. Мортона.
– Эх, да вы все свое!.. Вам надо знать ближе этаких людей и преступников, а то вы будете все судить по своему до самой старости, сострил Логан.
– Полно вам, Логан, каждый судит по своему, а я как умею и как привык. Видал я и почище этого великана, ну и что ж? Понятно что выходя эти молодцы корчили благочестивые рожи которым мог бы позавидовать любой иезуитский патер или квакер. Ну, а чуть только ударит им в нос нетюремный воздух, эти же заслуженные пансионеры снова принимаются за прежнее ремесло в ущерб чужих карманов. Не каторга их исправляет, а могила!..
– Ну, ужь там говорите что хотите, а я уверен что отпущенный № 36 не из числа закоснелых преступников и далеко не из тех потерянных людей которые делаются рецидивистами. Ужь позвольте и мне знать насчет того что меня касается. Подумайте, ведь я вот уже десять лет денно и нощно вожусь с вашими каторжными жильцами, и поверьте что я могу отличить званого от избранного. Мортон, по моему, один из таких исправившимся и избранных. Бедняга достаточно пострадал за свое прегрешение. Будем относиться к нему по-человечески…
– Будем-то будем! А вы скажите-ка лучше за какую вину так долго гостил у нас этот ваш любимец?
– За убийство какого-то Италиянца.
– Вот как! Гм! гм! Должно-быть в самом деле хороший малый? протянул старый сержант, ехидно улыбаясь, и вдруг крутя седой ус неожиданно добавил: – а ведь на убийцу-то он совсем ужь не похож.
– То-то и есть. До свидания. От нас больше клиентов не ожидайте сегодня, сержант! отозвался Логан.
– Так, так! А из бабьего отделения?
– Ну, этого ужь не знаю, женщины до меня не относятся.
– Оно и лучше! Полагаю что вам и с мущинами хлопот не мало?
– Нельзя сказать, они у вас крепко сидят.
– Хе, хе, хе!.. Крепко? Так, так, ну и прекрасно коли крепко, на то здесь и «Крепкое место»… Хе, хе, хе! шутил с сериозным лицом сержант, разваливаясь в большое удобное кожаное кресло и кладя ноги на стол.
– До свидания! воскликнул на ходу Логан.
– Доброго пути, пристав! пожелал сержант уходящему Логану.
Минут пять спустя сержант слегка захрапел. Соддаты-сторожа разбрелись куда-то, а дежурный привратник у железных дверей, вынув трубку, стал баловаться ароматным мериландским табачком cat-short. Часы на башне пробили семь.
Когда за Мортоном затворилась последняя тюремная дверь, он вышел на небольшую песчаную площадку, которая вела от тюрьмы до буковой аллеи соединяющей Маунт-Плезант с большою дорогой. Вправо от аллеи виднелась вдали темная платформа, на которую ссаживались с поездов арестанты. Вступив под тень развесистых буков, Мортон только-что успел с наслаждением вдохнуть всею грудью опьяняющий медовый воздух летнего вечера, как вдруг эта аллея со всеми деревьями запрыгала у него в глазах: громадные стволы закачались из стороны в сторону, земля пошла ходуном, Мортон пошатнулся и едва успел прислониться к старому буку в несколько обхватов. «Землетрясение!» мелькнуло у него в голове, но он скоро оправился; никакого землетрясения, конечно, не было: кружилась только голова с непривычки к вольному воздуху. Под ногами его белел и искрился светлосерый щебень шоссе, которое извивалось точно чудовищная змея на необъятном просторе холмистых полей, рощ и лугов, а там вдали на горизонте с глухим грохотом мчался железнодорожный поезд, сыпля крупные искры из трубы локомотива. Прошла минута сладкого оцепенения. Очнувшись Мортон подумал: «Куда идти… в какую сторону?» Он направил шаги к концу аллеи, и дойдя до того места где начиналась или вернее пересекалась большая дорога, свернул по ней направо. Пройдя таким образом шагов двадцать, Мортон впервые и как-то инстинктивно почувствовал что тюрьма осталась позади его. Он ни разу не оглянулся на гору с Синг-Сингским отелем, но мысли все еще были заняты тюрьмой и в отуманенной голове частенько мелькало имя доброго Эльстона. При этом Мортон думал: «удивительно: Где бы ни был человек, у него всегда останется что-нибудь светлое и приятное в памяти». Шагая мерною спокойною поступью, Мортон был очень доволен тем что ему никто не попадался на встречу. «Так лучше!» думалось ему: «теперь не время; успею наглядеться на них там… в Нью-Йорке.» Но вот позади его раздался гул колес и топот. Проехал какой-то субъект в бэгги (нечто в роде таратайки) с запряженным в нее откормленным пегим мерином. Обогнав Мортона, проезжий закричал придерживая лошадь:
– Послушайте, где здесь таверна Сниффа?
– Не знаю, как-то чересчур громко ответил Мортон, не взглянув на вопрошающего, и сам вздрогнул от звуков своего голоса.
– Вы разве не здешний?
– Нет.
– Гул! гул! закричал проезжий и помчался вперед, понукая ленивую лошадку длинным бичем.
– Ничего! вполголоса проговорил Мортон, с какою-то детскою улыбкой; – ничего, не так страшно!
Он продолжал свой путь и вскоре дошел до той лужайки на которой виднелась мрачная огороженная каменная груда или «могила Индийца». Мортон, поглядев на нее, протяжно свистнул… «Как однако все переменилось!» подумал он. Ускорив шаги и минуя тропу, он перешел наискось лужайку и приблизился к могиле. Бросив беглый взор на реку, Мортон положил свой сверток на траву и сел на скамью, потом снял тяжелую поярковую шляпу и положил ее рядом с «ужином». Ветерок с реки, задев угол мятой газетной бумаги в которой был завернут «ужин», скоро отогнул половину листа и пошел трепать ею по воздуху до тех пор пока бумага совсем разостлалась по траве и местами надорвалась. Мортону было по-видимому не до еды; не обращая никакого внимания на шалости ветра, он погрузился в море неясных грез пока его спокойствие не было нарушено свистком парохода, а затем пением катавшихся по реке. Выплюнув жвачку, Мортон стал всматриваться в даль по тому направлению где не так еще давно скрылся пароход Дева роз. «Неужто это Гудзон?» мелькнуло у него в голове. «Та ли эта река по которой и я когда-то катался по воскресеньям?» По лицу Мортона пробежала злая улыбка, которая однако мгновенно исчезла и только фосфорические темные глаза блеснули особенным блеском. Несколько мгновений еще, эти искры погасли, и лицо приняло снова бесстрастно усталый вид. Как тут заселено! размышлял он дальше, срывая под собой какой-то крошечный пестренький полевой цветочек. Берега застроены уютными котеджами, все дышет жизнью и людьми! Пощипывая губами стебелек, Мортон вдруг увидал под ногами клочек газеты окончательно оторванный ветром от свертка. Он поднял лоскуток и машинально заглянул на печатные строки. Сумерки давали уже знать о себе, во несмотря на то Мортон все-таки разобрал отрывочную фразу: …ищут счастья, но кто имеет право на счастие? Каждый из нас обязан быть полезным обществу. Не достоин тот свободы, кто убивает время без пользы для общества и на праздные утехи, ибо каждый из нас должен трудиться. На труде зиждется благосостояние всех вообще и каждой семьи в отдельности. Должно искать себе семью и основать домашний очаг, так как в них кроется невидимый клад истинного благополучия и… На этом месте газетный клочек был порван. Мортон перевернул клочек на другую сторону и увидал какое-то объявление о готовом платье. «Счастие у домашнего очага!» произнес глухим голосом Мортон: «и я искал его когда-то, но судьба распорядилась иначе»…