Воскресения Люка Роелса

Тут я умолк, поклонился и театрально прикрыл глаза ладонью. Мой горестный жест усилил впечатление. Тишина уравнялась минуте молчания.

– Но что было в баках? – неожиданно спросил оператор, ошарашенный рассказом и позабывший, что в его работе требуется острый глаз и короткий язык.

– Вы не поверите, господа! Но я должен признаться! Там была… Там была… Чёрт побери! Там была бычья сперма! Грёбаная бычья сперма, стоимостью в сто тысяч долларов!

– Всё это правда? – подозрительно спросила телезвезда, обладавшая по роду занятий известной долей скептицизма.

– Нет, конечно… – ответил я с таким вязким сарказмом, что все наверняка подумали противоположное. Именно поэтому воцарилась тишина, и я тронул ручку манипулятора.

Мисс Феррари успела ретироваться, не то ей пришлось бы вплотную познакомиться со Слоником. Больше меня не беспокоили. Лишь Ивонна заботливо косилась с безопасного расстояния. В походной сумке, притороченной к борту, отыскался пузырёк «Барбовала». Препаратец исправно успокаивал нервы, расшатанные ксанаксом, алкоголем и человеческой всеядностью. Я отсалютовал флакончиком Ивонне, она нахмурилась, поджала губки и отвернулась. «Ну, сучка! – неожиданно разозлился я, – а ещё божилась, что исполнит любое желание», – и вылакал половину флакона. Мерзкое послевкусие! Я с трудом сдержал рвотные позывы – не хватало облажаться перед почтенным обществом. Вскоре меня накрыло спасительное облако индифферентности, позволив покинуть реальность…

Рейс «Трансконтиненталь»

Глава 3. Мания Грёз – Мадонна южноамериканских кровей

Сквозь завесу индифферентности слышалась ругань грузчиков, пытавшихся справиться с Грустным Слоником. Откуда им знать, что на обоих подлокотниках размещались страховочные кнопки – если утопить их вместе, можно легко управлять вездеходом.

Я напрочь увял после «барбовала» и не взялся бы рассказать, как нас грузили в спецтранспорт. Дорогу в аэропорт «Кеннеди» помнил смутно. Осознанность вернулась после таможенного досмотра, перед посадкой. Но и тогда не в полной мере – урывками в два-три кадра. Парочка чернокожих громил в аэропортовской униформе выдернула мою тушку из объятий Грустного Слоника. О мои ощущения моллюска, лишённого ракушки!

Вскоре мы дождались заветного часа. Нас, ражих охотников за «синей птицей», распихали по креслам, как первобытных Пульчинелл. Ивонна пристегнула меня ремнём. Боинг, урча словно кот, начал разбег. Оторвался. Уши заложило, содержимое желудка отозвалось в поисках аварийного выхода.

– Париж-Париж, – томно вздохнула Ивонна и, видно. от избытка чувств, вполне естественно положила голову на моё плечо.

Я собрался было заявить девушке о нарушении моего жизненного пространства, но почувствовал предплечьем потрясную округлость её груди. Как раз хотел полюбоваться прихотливостью «Большого яблока» с высоты птичьего полёта. Обеспокоить даму в такой чувственной эмансипации ради того, чтобы заглянуть в иллюминатор, кощунство даже для закоренелого колясочника. Ко мне слишком давно не прикасалась женская грудь, разумеется, кроме наскучивших сисек Аклы. Я скосил глаза на профиль Ивонны – с первой минуты знакомства меня не покидало назойливое ощущение. Я чувствовал, будто мы знали друг друга раньше. Вылитая мадонна южноамериканских кровей. Честно сказать, она имела поразительное сходство с Акапулькой, за вычетом, пожалуй, килограммов тридцати живого веса.

Боже Праведный, только не сейчас. В расслабленное сознание ворвались раскаты грома. В голове взорвалась космическая петарда. Обречённо забубнили литавры. Что на сей раз? Кажется, девяносто четвёртая симфония Гайдна. Подобные метаморфозы начались после несчастья, когда я лежал в больнице в прострации и надеялся на чудо. Любой фортель организма воспринимался, как очередное начало. Я даже проконсультировался с музыкантом, промышлявшим в клиниках дешёвой клоунадой. Напел ему мелодию. Тот мгновенно опознал Гайдна. Некоторые партии записал, обещал (врал, наверное), что исполнит в Карнеги-холле. Как ни абсурдно в моём положении, но тщеславие мне помогало. Отвлекало от самосозерцания.

Глава 4. Мания Грёз – Ты помнишь, где живёшь?

Мне стало не до самосозерцания. Невероятно! Грустный Слоник осиротел под музыку Гайдна! Ивонна, вальсируя, уменьшилось до размеров пчелы и бесследно исчезла. Как не спятить! Я стоял! Стоял на своих двоих у зеркала! Отчаянно щипал себя за ягодицы, за пах, за бёдра и телом чувствовал не спастику, не тупые колики, а настоящую, упрямую, живую боль! Господи, даже если это галлюцинация – оставь её при мне! Хоть ненадолго! Как вникнуть? Во что поверить? Сумрак и теснота! Это они виноваты. И это зеркало! В нём я разглядывал отражение – оно повторяло меня, мои чувства, мою солёную радость. Я восхищался своим телом. Невысок, плотен и кряжист, как Перуанские Анды. Что дальше? Куда себя деть? С трудом натянув джинсы на отощавшие без движения бёдра, я влез в футболку с символикой Мюнхенской «Баварии». Поверх набросил цветное пончо. За моими манипуляциями из тёмного угла наблюдала моя сестра. Девочка с пятнистой кожей. Девочка-леопард. Девочка-ягуар. Ощутил, что из-под века к уголку рта поползла капля, такая прозрачная, что не нашлась в зеркале. Я на мгновение замешкался, сразу же замедлились движения и стали бесцельными. Растерянно оглянулся.

– Ах, да… Родольфо… Бриллиантин в шкафчике справа. Как всегда. Большая пластиковая коробка белого цвета с профилем Диомедес Диаз, – пришла на помощь сестра.

Новая невидимка пролилась по щеке. Ничего не оставалось, как обиженно хлопнуть себя по бёдрам.

– Кто мог её туда сунуть… Наверное, я сам, но забыл… Или ты, но тоже не помнишь…

Девочка непринуждённо улыбнулась. Вот как! Она почему-то напомнила мне пятнистую кошку. Никто не трогал её котят… Куда они подевались? Вот чем повеяло!

Снова захотелось убедиться, ущипнуть себя за ногу, но вспомнил, что её хоть пробуй ножом, всё равно ничего не почувствуешь. Пальцы, опережая мысль, попытались сжать кожу, но не справились с джинсовой тканью. Я опустил глаза – нога ощущала тепло. Спазм перекрыл дыхание. Я… я… я действительно стоял! Стоял на своих ногах!

– Фофо, опять? Родольфо!? Неужели это случилось!

Слёзы сестры, пятнистой девочки, хлынули бисером. Она бросилась ко мне. Но это была не она! Прямо на меня неслась огромная хищная тварь, защищавшая своих детёнышей! Меня в лёд сковал ужас, но я спохватился и бросился наутёк. Помчался со всех ног, то и дело оглядываясь назад – не преследует ли меня пятнистая смерть. Она отстала, потеряла след. Утомившись, остановился. Как и когда успел оказаться здесь? Незнакомое место. Где-то в горах, не обжитых людьми. На секунду показалось, что я – вовсе не Родольфо, что я приторочен к креслу и Акапулька смотрит на меня в иллюминатор… Затем рёв турбин унесло попутным смерчем. Я ухнул вниз. Пробил толщу облаков, казавшихся сверху свадебным войлоком, способным смягчить падение. Земля приближалась быстро. Я забился в истерике, охватывая воздух руками, и неожиданно ощутил, что пространство обретает плотность. Руки покрылись белыми перьями и превратились в крылья. Я плавно спускался, наслаждаясь полётом. Кто-либо в своей жалкой жизни испытывал оргазм? Хоть раз? А десять? А сто? А тысячи одновременно и один за другим – бесконечно, без права на передышку?

Внизу под золотым деревом, задирая кверху морды, переминались с лапы на лапу, два исполинских тигра. Я спланировал на золотую ветвь, с непривычки вцепился в неё когтями, радуясь новизне. Металл приятно холодил пальцы. Тигры не раздумывая, одновременно замотали головами в синхронном отрицании. Как маятник: тик-так – ещё нет, тик-так – ещё нет, тик-так – ещё нет. Ничего не оставалось, как разочарованно расправить крылья и взмыть ввысь, взбивая воздух крыльями. Выше. Ещё выше. Ещё… Неправда, что небо недосягаемо. Скоро я коснусь его крыльями.

Внизу дерево чистого золота. Над ветвями два исполинских тигра, как два маятника: тик-так – ещё нет, тик-так – ещё нет, тик-так – ещё нет. Воздух пронзили калёные лучи. Постепенно заполнили пространство. Летать стало тесно. Я всё понял. Птицы извечно знают, что ведает Отец.

– Кто? – голос пробуравил пространство тысячами пустот.

– Потомок Аклаинки, – знание неправильных ответов отозвалось во мне мгновенно.

– Верно. Время не настало. Ты не всё увидел. Храни путь в тайне!

Тогда я разместился на шее отца, свесил босые ножки и растаял от восторга. Рядом, радуясь, шла мать. Оставаться самим собой стало невыносимо. Позволил себе раствориться в детском счастье. Но оно, как миллионы подобных чувств, оказалось мгновенным. Только что млел на отцовской шее, но папа вдруг обратился в левую ногу, мама, смеясь, в правую. Я закачался, как новичок на ходулях, едва не упав навзничь. Меня поддержал пожилой человек, похожий на доктора, что приезжал в наш город год назад.

– Юноша, ты помнишь, где живёшь? – участливо спросил он.

Утвердительно кивнув, я улыбнулся, почувствовав рядом опору. Ухватился за широкую ладонь и нетерпеливо потянул. Доктор на мгновение замер, но я не позволил ему ждать второго пришествия. Очень хотелось домой, к родителям.

– Осталось недалеко… Мама с папой давно дома. Они волнуются и будут меня ругать… Им нельзя нервничать, иначе они потеряются и не попадут домой.

– Фофо! Фофо! – услышалось сквозь гул самолёта…

Я с трудом открыл глаза. Ничего не скажешь, приблудилось. Глюки. Надо притормозить с транками. Хотя… сколько мне осталось? Передо мной на колченогом табурете сидела моя сестра, девочка-ягуар. Жёлтые, круглые зрачки тускло мерцали в полумраке крошечной комнатушки. Слёзы-алмазы крупными каплями дробили дощатый пол. Голодные мыши утаскивали их в подпол.

– Что с тобой, брат? Расскажи… Не молчи… Не оставляй меня одну, Родольфо…

Стало невмоготу, и нужно было уйти, чтобы продолжить.

– Не плачь, сестрёнка, – обнял её, прижал заплаканное личико к груди. Пончо быстро промокло, обжигая тело горем ягуара. Сделалось одиноко. Захотелось прошептать в подрагивающее ушко с кисточкой шерсти на конце что-то ласковое: «Я люблю тебя, сестричка, но Там, за перевалом, меня ждут… Разве не помнишь? Эти два тигра… Там вечность, а здесь я всего лишь кокон, сотканный из боли». Мой отец превратился в ногу, мать во вторую… Сам я остался без ног… С сумбуром в сознании… С рёвом турбин самолёта в ушах…

Глава 5. Конкиста – Наверху нас ждут пациенты

Рёв турбин самолёта обручем сжимал голову. Пока борт IB-6583, снизившись, тянул к аэропорту, профессор Хайме Пилар Пинто разрывался между двумя искушениями. Первое – задремавшая у его плеча мадонна южноамериканских кровей, другое – иллюминатор, нацеленный на одну из противоречивейших южных столиц. Припасть к нему, обеспокоив даму, выглядело кощунством. Наслаждаться восхитительной округлостью, прижавшейся к локтю, грозило упустить сверкающие небоскребы, величественно-чопорные дворцы, особняки и весь старинный центр, выточенный в колониальном стиле. Хайме Пилар справедливо избрал женскую грудь. Полёты в Боготу случались намного чаще. Напоследок, в течение ещё получаса, пока самолёт не приземлился, профессор Хайме Пилар Пинто млел от присутствия попутчицы. Мог ли не восхищаться ею мужчина, дождавшийся старости, никогда ранее не видавший рядом женщины привлекательнее этой. В нём и впрямь пробудилось осязание единственного, неповторимого во все времена образа.

Встречал профессора расторопный ассистент, незаменимый на протяжении последних четырёх лет. Глаза его заразительно блестели: здесь либо новая подружка, либо неожиданное развлечение. Наблюдение профессора оказалось пророческим. Продолжение путешествия откладывалось на завтра. Сегодня бесстрашные рыцари Колумбии сразятся с быками-монстрами.

Корриду Хайме обожал и, хотя в юности сумел преобразовать природную агрессию во врачебное ремесло, отказать себе в удовольствии не смог.

– Эх, Альберто, а ведь наверху нас ждут пациенты, – сказал сокрушённо, протискиваясь в услужливо открытую дверцу автомобиля.

Тот картинно развёл руками, улыбаясь скорбно и виновато.

Стадион замер, изумлённый неистовством быка, не позволившего вогнать в свою холку ни единой бандерильи. Такое оскорбление могла утолить только кровь. Матадор спешился, обнажил мулету. Баритон профессора Пинто слился с многотысячным рёвом толпы, оценившей честь, достоинства и унижение рыцаря. Теперь ничто не мешало выбору. Смерть на острие шпаги тореадора, смерть на кончиках бычьих рогов. Первым разъярился бык, взрыл ногами песок и воздел фонтан пыли. Её подхватил налетевший порыв. Швырнул в глаза. Зрители скуксились до мышиных размеров и с мерзким писком кинулись врассыпную. Костюм запорошило пеплом. Сначала Хайме почувствовал боль в ступнях, а уж после прочие горести пятилетнего пацана. Из ботинок на толстой подошве, подаренных как-то отцом, нога вовсе выросла, и трудно давался шаг. Мать, донна Каторса, в одежде чудом чистой, тащила за руку в сиротский приют. Единственный в городке и оттого зловещий. Отец сгинул, мать на глазах завертел водоворот жизни. Свободной рукой новоиспечённый сирота прижимал к себе полотно в искусном обрамлении, писанное на века маслом. Свирепый взгляд кабальеро с холста сквозь очки сверлил неумытые улицы, расплавленные жарой, но кто он и откуда – не рассмотреть. Слишком извилист путь малыша. Выдернул руку, сел в пыль и содрал с себя башмаки. Донна Каторса бровью не повела, дождалась и потащила дальше. Втолкнула за ворота во двор и исчезла навсегда. Затем подошёл кто-то чужой, потрогал за локоть. Хайме обернулся – знакомые, но неузнаваемые черты лица. Испуг в глазах Альберто.

– Что с вами, Хайме… вам плохо? – спросил неслышно, увлекая за собой, и профессор пошёл, ощущая через носки горячую щербатость бетона. Присев на покинутое место, вдел ступни в обувь, брошенную под скамьёй.

– Так, усталость. Привиделось вдруг, – объяснил он ассистенту, припоминая подробности. С ними не всё оказалось благополучно, с действительностью обошлось ещё хуже. Раж корриды ударил в уши, ранее будто защищённые непроницаемыми затычками, после исчезнувшими вмиг. На сей раз выпал особый случай, когда всадник обязан отомстить за оскорблённую честь. Тореадор, изготовив шпагу, как дирижёрскую палочку, вонзил острие в лоснящуюся шерсть. Бык зашатался, тяжело раздувая ноздри, вздрогнул и упал. Финал праздника увенчался благородным убийством. Всё, кровавую зарубку сгладит сон, затем начнётся конкиста.

Едва забушевало сражение за главенство в небе между солнечным диском и горными пиками, джип, управляемый Альберто, уже настырно покорял вертикальную географию колумбийских Анд. Путь профессора Пинто, невролога с мировым именем, лежал в городок Параноес, прижившийся на высоте, вряд ли доступной даже алчным конкистадорам средневековья. Загадочность поселения вменялась в вину жителям – несомненно, потомкам белых пришельцев, избравших столь неуютное место для печально помеченной оседлости. Обитатели Параноеса повально страдали наследственным недугом, рано или поздно превращавшим их в слабоумных, испытывавших нестерпимые физические страдания. Городок, вотчина болезни Альцгеймера, являл собою гигантский полигон, позволяющий пристально изучать её сокрушительную прыть. Проект, разработанный профессором Пинто, балансировал на грани врачебной этики. Деградация согласившихся на эксперимент носителей наследственной аномалии началась задолго до обнаружения первых симптомов и протекала незаметно. Поэтому применять опытные препараты предстояло заблаговременно, протестировав их на молодых людях. Именно молодёжь планирует завести семьи, детей. Многих ожидают десятки лет счастливой жизни, прежде чем генетический вирус разрушит их мозг. Но им предлагают рискнуть сейчас! Половине из отобранных – пилюли, остальным – плацебо, пустышку без лекарственных свойств, чей лечебный эффект связан лишь с верой страдальца в препарат. То ли русская рулетка, то ли барабан казино.

– Выше этого городка никто не живёт, – сообщил профессор истину, давно известную Альберто и прозвучавшую, как намёк о возвращении. В худшем случае, как напоминание о неминуемой смерти. Но даже незначительная победа над всесильным недугом – одно из величайших достижений в бесчисленности прочих, утверждающих силу человечности. Шаг к несомненному триумфу, ведь на кону миллионы продлённых жизней и миллиарды долларов во спасение страждущих.

Глава 6. Мания Грёз – Мистер Роелс, с вами всё в порядке?

Миллиарды долларов отдал бы во спасение души, позволь мне Всевышний подольше задержаться в своих видениях. Краски возвращения оказались так ярки и неподдельны, что я не сразу ощутил своё тело. Салон «Боинга» выглядел тесным и жалким. Калеки вызывали отвращение. Лишь мягкая грудь Аклаинки оставалась трогательно притягательной. Стоп, стоп, стоп. Акла осталась в Нью-Йорке. Я непроизвольно вздрогнул. Ивонна выпрямилась и обеспокоенно взглянула на меня. Допрыгался – ведь знал, что перелёт мучительно долгий, и всё же наглотался ксанакса с этанолом. Погнался за седативным эффектом вместо того, чтобы принять что-нибудь мочегонное. Результат вышел устрашающим – мне наяву казалось, что я вовсе не я.

– Вам нехорошо? – Ивонна выглядела озабоченной, я почувствовал, как моё лицо набрякло красным, уподобляясь маске индийского бога Виракоча, висевшей в моей спальне рядом с распятием. Когда случалось такое, Акла нашёптывала, что я похожу на Виракочу, как проклятые таблетки ксанакса одна на другую. Всегда поражало, как уживались в девушке матёрый католицизм с верой вымерших инков. И тогда, чтобы быть квитым, я отвечал, что она точь-в-точь наш сосед-алкоголик Ромарио, только с женскими космами. Затем мы поворачивались друг к другу спиной и переругивались. Затем мирились. Она это обожала, но в последние годы мы часто ссорились, но трудно мирились. Так вряд ли могло длиться бесконечно.

Донимала язвительная дрожь. Ногами правила спастика. Ещё немного, и они могли разбудить сидевшего впереди шейника. Он летел пообщаться с Рональдо в паузе между таймами на Мадридском стадионе «Сантьяго Бернабеу».

– У вас катетер? – спросила Ивонна, словно пошла покурить.

Я покосился на её грудь, но промолчал.

– Так или иначе, – молчание её не смутило, – помочь добраться в уборную?

В проходе между креслами фланировали статные стюарды. Стоило лишь намекнуть, как моих коллег по несчастью ловко выхватывали из кресла и тащили в специализированный туалет. Боинг ревностно заботился о своём престиже и заодно о нас. Стюарды двигались по-кошачьи мягко, так, чтобы не раздавить кресла-волокуши, в которых охломоны, вроде меня, шмыгали по проходу. Кто по надобности, кто из любопытства или жажды поболтать с собратьями. Скоро движение усилилось, и стюардам пришлось взяться за роль регулировщиков.

Мне от пустой возни сделалось стрёмно. И как верить в Бога! Объясните, кто может! Будь Он на свете, сделал бы всё проще. Достижимее. Хотя справедливость, по сути, всеядное болото утопий. Проигнорировав протестующую Ивонну, я перемахнул через её колени и вывалился в проход. Вдохнул вольного воздуха, сжал зубы и на заднице поскакал к уборной, подтягивая ноги руками. Жуть, как истосковался по движению! Регулировщики едва не арестовали за превышение скорости. Учитесь, братья мои, учитесь, обломыши, кто сподобился.

У туалета стояла, сидела и лежала самая жалкая очередь в мире, но чудовищная спастика, вкупе с маской Виракоча, застывшей на лице, сделали своё дело. От многих уже подванивало, и спешить им было некуда. Воистину, королевский альтруизм – меня великодушно пропустили. На «горшке» немного отпустило, и удалось расслабиться. Осмотрелся. Слева, в притороченном к стене пластиковом кармане обнаружился толстенный журнал. Я раскатал было губу на «Плейбой», но это оказался глянцевый магазин репродукций. Весь посвящённый малоизвестным холстам незабвенного Антона Мауве. Видно, кто-то из управленческих авиаглаварей посчитал, что просмотр голландской живописи на высоте в десять тысяч метров способствует оптимальной дефекации. Я допил «барбовал» и раскрыл журнал – как раз на биографии художника. Она показалась мне забавной. В шестнадцатилетнем возрасте Мауве поступил в обучение к известному анималисту. Я захохотал так, словно впервые обкурился отборного колумбийского каннабиса. Мне представился юный Мауве, рисующий с натуры любвеобильного петушка и его простодушных хохлаток. В дверь настойчиво постучали.

– Мистер Роелс, с вами всё в порядке? – раздалось сквозь символическую щель.

К чёрту Ивонну, когда здесь бушуют такие страсти! Конченный анималист научает неповторимого Мауве, как рисовать овечек! И маститая в будущем знаменитость Мауве ищет собственный новаторский стиль – безмятежно благие сюжеты, уютные серебристые тона. Похихикивая, я перелистывал плотные, линованные страницы, но одна из них словно прилипла к пальцам. Экзотика! Среди животных с очеловеченными мордами, человек со звериной рожей и более того – в очках! Что за диковинный портрет! Испанский рыцарь, идальго в роскошных доспехах… Моё воображение отработало изумительный посыл. Конкиста! Теночтитлан! Теокали! Золото инков! И эта дьявольская физиономия! И в очках! Откуда взяться благородным стёклам в золотой оправе на звериной морде? Я представил себе несчастных индейцев, повстречавших этого монстра на узкой тропе в сельве американских Анд. Присмотрелся к глянцу. Подпись отсутствовала. Откуда взяться этой уникальности среди репродукций Мауве? Любопытной гусеницей поползло во мне ощущение чего-то знакомого. И сразу открылось. Отец Аклы, когда ещё помнил, как его зовут, рассказывал, что их семья ведёт род от испанцев, осевших где-то в Кордильерах лет пятьсот назад. Чем не впечатляющая зацепка, толкование забытого сна?