Андре упал лицом в ковёр, и сознание его помутилось…
Они идут дальше, как будто ничего не произошло. Единственное, что изменилось – теперь их сопровождает сумрачный конвой, но на него они стараются не обращать внимания. Это легко. Непробуждённые молчаливы. Только изредка покрикивают на отстающих и подбадривают их тычками в спину.
Боль Индры понемногу начинает отступать. Блекнет, пока от неё не остаётся только призрачная тень где-то глубоко под рёбрами. Наверное, это плохо. Арьяман всё чаще оглядывается на неё через плечо, и с каждым разом взгляд у него всё более обеспокоенный. «Должно быть, я уже выгляжу, как мертвец», – криво усмехается Индра собственным мыслям. Может, оно и к лучшему – умереть сейчас. По крайней мере, это станет избавлением от того, что уготовили им Непробуждённые.
Но минуты сменяются часами, а смерть никак не приходит. Всё по-прежнему.
Белая пустошь всё так же бела.
Краснолицый мужчина с санями всё так же натужно пыхтит сзади.
Холодное небо неизменным серым потоком стекает за линию горизонта.
ИНДОНЕЗИЙСКАЯ НОЧЬ (автор – Юлия Рогозина)
Кто бабочкой к яркому пламени льнёт —
На войско огня в одиночку пойдёт:
Пусть миг проживёт лишь, огонь полюбя, —
Отдав оболочку – получит себя.
Низами Гянджеви
Холодное индонезийское небо серым потоком стекало за линию горизонта. Тяжёлые вытянутые капли, как расплавленный свинец, идеально вливались в длинные зелёные листья, но, в конце концов, под тугим напором заставляли их гнуться и выворачиваться наизнанку. Шум приносил почти физическую боль. Старый выцветший блангкон6 ненадёжно закрывал чересчур выпуклый череп Аан-Дармы. Голые ступни колола высохшая трава и мелкие камни. Мельчайшие занозы он уже даже не чувствовал. Дарма привык. Дарма исполняет долг, как велит ему его имя7.
Говорят, в именах кроется предначертание судьбы. Так почему же Кахья не назвала его Агунгом? Почему не позволила быть Великим? Почему звук гонга отдается так гулко, почему его даёт не он? Почему для него? Почему не Агунгом?
Хочется спать, найти навес и спать, чтобы зеленые полосы перестали сливаться перед глазами и качать его, как одурманенного, чтобы гонг не бил по ушам так громко и больно. Но воспоминания о широкоскулом лице матери и её тёплой груди отдаются резью в глазах. Её собственное имя сочится пронзительным Солнечным Светом. Круглобокое печёное солнце сушит губы, они трескаются, расползаются змеями, создают убогий лабиринт, тупик, бездну, из бездны растёт тростник, тело обвивает стебель, руки сплетаются, пальцы расходятся, становятся длинными и тонкими, зелёными и ломкими под свинцовыми каплями дождя. Но это кажется, только кажется, а солнце ехидно палит и даже рваный саронг8 кажется Аан-Дарме лишним.
«Почему Кахья не назвала меня Бимой? Почему отказала в праве стать Мужем, Мужественным? Почему я никогда никем не был любим? Зачем этот саронг? Агунг носит шаровары на персидский манер».
Но Аан-Дарма вспоминает сурьму на бровях Кахьи, её чёрные брови стреляют в небо, и изогнутый марабу улетает прочь, чтобы не унаследовать судьбу Дармы. А пальцы-листья-растут-тянутся-ввысь-за-чёрными-перьями-птицы-сами-оперяются-становятся-толще-на-глазах-солнечная-сетка-и-земля-становится-сеткой-и-тростник-изнывает-от-жары-жалобно-скрипит-плачется-Дарме-и-Дарма-плачет-свинцовыми-слезами-и-сетка-затягивается.
Под полуденным солнцем слышно, как каждая тростинка вытягивается, растёт, шуршит своим тельцем. Листья гипнотизирующе покачиваются от малейшего дуновения ветерка. Корни надёжно прорастают в землю, чтобы через несколько месяцев стать ненужными. Кольца на гладком стебле отмеряют срок.
Аан-Дарма смотрит на этот сахарный лес, и глаза его слипаются. Тело качается в такт, руки тянутся вверх, прокладывая путь сквозь этот нескончаемый зелёный поток, хлещущий со всех сторон. Аан-Дарма помнит, что он – Дарма. Берёт мотыгу, и сочная земля усеивается мёртвыми сорняками. Лес шепчет слова благодарности. Дарма всегда на посту. Аан где-то с ним, внутри.
Пост Дармы, как и всё вокруг, кажется вечным, и только отдыха никогда нет. Когда Дарма не спит, в сиреневом свете сумерек тростник становится похож на воинов с тысячью копий; он колет, слепит, преграждает путь, и никак не прорваться сквозь эти сцепленные зелёные пальцы-копья – даже если бы Аан хотел.
И днём и ночью явь на Яве расплывается в жаркий мираж, земля вибрирует, тростник танцует, обжигающе меткие солнечные лучи словно пищат, лунный свет осыпается звоном серебра. А серебро сыплется на соседнюю новую плантацию в тридцать два гектара, о существовании которой Дарма даже не подозревает, но хозяин которой знает о тысяче таких, как Дарма, у себя и за оградой.
В одну из красивейших опаловых ночей на поле, которое в этот раз сторожил один только Дарма и миллионы тонких воинов с миллиардами копий, с соседней плантации по наущению хозяина проник Насиб9 с огнём в руках. Он двигался как тигр, медленно, тихо, хищно, играя молодыми мускулами спины, и чёрно-рыжий хвост вилял за ним, превращаясь в невероятно длинную огненную змею.
Аан помнил, как в детстве напуганная Кахья с другими женщинами уговорила мужчин привести в их маленькую деревушку дукуна. Мужчины долго кричали на глупых и суеверных женщин, но, в конце концов, сдались. Никого и ничего страшнее дряхлого шамана с деревянным жезлом, увитым непонятными символами, Аан до сих пор в своей жизни не видел. Но после этого лелембуты и правда исчезли, урожай перестал засыхать, скот – умирать, дети – кричать по ночам, жить в деревне стало спокойнее. Аан до сих пор хранил страх к одному из увиденных в детстве злых духов – он был почти бесплотным, но от него исходило хоть и слабое, рассеянное, но адское сияние, похожее на языки и искры пламени.
Когда Дарма увидел над тростником несвоевременно появившееся зарево, он вспомнил свои детские видения, и оцепенел, не зная, как бороться с лелембутами, если нет ни длинной седой бороды, ни изрезанного письменами посоха.
Быстрая бабочка, прозванная в этих краях Тинтой – Любовью, сверкнув красным перед его глазами, неслышно опустилась на запястье – на то самое место, которое почему-то так любила гладить его мать. Бабочка принялась порхать вокруг его руки, движения её стали беспокойными, беспорядочными, безумными. Аан-Дарма оторвал от неё взгляд и посмотрел вдаль, на нараставшее сияние. Странный шелест и всё явственнее слышимые потрескивания вселяли в его душу противное липкое чувство. И над головой его взвился ослепляющий и яростный пожар.
Теперь они бежали с ним наперегонки. Огонь трещал, Аан-Дарма кричал. Пламя стелилось уже не тихой змеей, но взвивалось драконом. Человек бежал уже не как старик, но как леопард. Земля плакала, тростник стонал, гнулся и выворачивался, вертел листьями, пытался закутаться, но затихал чёрным и неподвижным.
Люди высыпали под открытое небо, таскали воду, ставили заслоны, в бешеных глазах их отражалось завтрашнее утро и белый хозяин… И полбеды, если бы сгорела только часть тростника, но безумец Насиб успел добежать до хранилища, и вспыхнули мешки с мельчайшими песчинками сахара. Тысячи запахов смешались воедино: тонкий аромат ночи поглотил тяжёлый дым горевших зарослей, растворились друг в друге людской пот и грязная речная вода, измученные лица жаром обдавало горящее дерево – бывшие стены хранилища, и во всём этом сумбуре приторно-сладкой нотой плавился сахар.
Столько лет Аан-Дарма мечтал почувствовать вкус карамели на языке – такой неизвестный, такой запретный, такой манящий, но не для сына бедняка предназначалось это лакомство. И вот теперь всё горело, всё рухнуло в один миг, но Аан-Дарма не почувствовал полного ужаса наступившей катастрофы. Когда другие задыхались от гари и дыма, Аан-Дарме было легче – он не умел чувствовать запахи.
Мир его не был от этого менее ярким или полным. Что значит всего лишь не ощущать запахи, когда вся жизнь твоя и без того горька? Разве не легче так переносить всю эту горечь, не чувствовать её в полной мере; не знать, как пахнет немытое тело, как воняют бараки бедняков, как мутит от подгоревшей еды. Жизнь Аан-Дармы не делилась на до и после: если не знаешь и не имеешь чего-то с рождения и главное – даже не подозреваешь о существования этого, – разве будешь об этом плакать и жалеть?
Наутро разгневанный хозяин нашёл свою плантацию практически мёртвой. Только Дармы не нашёл. Через два часа поисков о старом рабе забыли, решив, что его покарал огонь, и, может, втайне даже завидуя такой лёгкой участи, отправились к дому хозяина, чтобы предстать перед его огненно-змеиными глазами, железной рукой и жалящей плетью.
* * *
Тяжело и приторно пахли тропические цветы. Свежий аромат росы поднимался с зелёных трав. Теплом пахнуло из загонов. Нежный и сладковатый запах парного молока доносился из дома на холме. Горячо, аппетитно и уютно пах мягкий хлеб. Мужественный запах перца и мускатного ореха в страстном поцелуе сливался с женским ароматом жасмина и мускуса. С кухни доносился тонкий запах жжёного сахара, дети в ярких шёлковых одеждах лизали карамель.
Запах ядовитых растений, исходящий от Тинты, невидимым коконом защищал Аана от мира. Аан шёл неизвестно куда и неизвестно зачем. Путь его был полон красок и звуков.
Интерлюдия IV: ЗАБВЕНИЕ (автор – Борис Ипатов)
Щёку обжигает увесистая затрещина. Следом – ещё одна.
Веки кажутся неподъёмными, словно, пока Индра лежала без чувств, какой-то шутник подвесил к ним свинцовые гирьки. Тем не менее, хоть и ценой огромных усилий, ей всё-таки удаётся распахнуть глаза.
Нависший над нею Арьяман вздыхает с облегчением.
– Хвала всему сущему! Я уж было подумал, что ты сдалась!
– Ты… ударил меня… – По шёпоту Индры трудно угадать, вопрос это, упрёк или простая констатация факта. И всё же этого почти невесомого вздоха хватает, чтобы Арьяман мгновенно залился краской.
– Прости. Мне показалось, ты перестала дышать, и я… испугался.
Из-за чего он так переживает? Глупо страшиться смерти тем, для кого её не существует. Для таких всегда сыщутся вещи похуже.
– Где мы?
– Кажется, это их лагерь. По крайней мере, здесь мы остановились.
Это место напоминает небольшой внутренний двор. Некогда он, верно, был обнесён кирпичной стеной и аккуратно закатан в асфальт, но теперь от стены остались лишь торчащие тут и там полуобвалившиеся огрызки, а асфальт, если и сохранился, то погребён под несколькими метрами спрессованного наста и ледяной корки. Пленники стоят, сбившись в кучу, у фасада древних руин. Продолговатое здание врыто в снег по самые ноздри. Кровля его, не выдержав напора стихии, давным-давно просела внутрь и мимоходом снесла пару этажных перекрытий. Только каким-то чудом постройка не сложилась, как карточный домик. Мёртвые, пустые её глазницы взирают на копошащихся у её подножия людей с поистине озимандиевской10 надменностью.
В это время всё новые и новые Непробуждённые выходят из развалин – серые, как привидения, – чтобы поглазеть на добычу соплеменников. Среди них немало женщин и детей. Последние в неуёмном своём любопытстве готовы подойти к пленным едва ли не вплотную, и только предостерегающие оклики взрослых удерживают их на расстоянии.
Внезапно гомон стихает. Все расступаются, пропуская вперёд мужчину в видавшей виды мешковатой стёганке защитного цвета. У него нет левого уха. На его месте – уродливый неровный обрубок. «Холод, – догадывается Индра. – Прожорливое маленькое чудовище». Холод оставил свои метки и на других Непробуждённых: у кого-то не достаёт пальцев на руках, кому-то он изглодал лица, а у иных отхватил целые конечности. От подобного зрелища берёт оторопь.
Не дойдя до ближайших пленников пару шагов, корноухий останавливается и обводит их долгим стылым взглядом. Так охотник смотрит на дичь, прежде чем взяться за её свежевание – бесстрастно, оценивающе. Сзади к нему подходит вожак отряда, тот самый, что настиг их в пустоши. Долго что-то говорит. Видимо, докладывает, как прошла охота. Затем они обмениваются ещё парой фраз. Индре удаётся выхватить лишь отдельные слова, слишком уж быстра и неразборчива их речь. Кажется, они решают, что делать с ранеными.
Наконец оба замолкают. Корноухий твёрдым шагом направляется к саням с одним из пострадавших. Расстегнув свою куртку, он достаёт из-за пазухи что-то чёрное и приставляет к голове несчастного. Грохот вынуждает всех вздрогнуть.
Не успевает отзвук выстрела окончательно раствориться в воздухе, а безухий палач уже движется к следующим саням. Наводит оружие. Снова стреляет.
Никто не кричит, не плачет, не пытается ему помешать. Никто не молит о пощаде. Все просто стоят и смотрят. Разумеется, Индра понимает, что для убитых Пробуждённых это всего лишь конец одного из множества Циклов, и тем не менее какой-то части её сознания происходящее всё равно кажется сумасшедшим, чудовищным сном. Её пугает не смерть, нет. И не то, что человек может убить другого человека; в этом она и так никогда не сомневалась. Ужас в ней вызывает то абсолютное безразличие, та неколебимая, неживая отстранённость, с которой корноухий жмёт на спуск – снова и снова, снова и снова…
Он убивает только неходячих с самыми тяжёлыми травмами. Выстрел. Ещё выстрел. Ещё.
Они звучат, как шаги. Как неумолимая поступь рока, и Индра уже знает, что следующий шажок – её. Мужчина идёт к ней. Снег скрипит под его громоздкими облезлыми ботинками. Его взгляд так холоден, словно впитал в себя всю стужу этой бесконечной зимы. У Индры нет сил смотреть ему в глаза, и она зажмуривается. Пусть всё закончится побыстрее.
Она ждёт. Долго. Целую вечность. И тут – будто гром среди ясного неба… Нет, не выстрел. Всего лишь женский крик, хотя Индру он пронзает глубже всякой пули.
От удивления она снова открывает глаза и видит, как со стороны руин к ним спешит молодая светловолосая женщина. «Стой! – кричит она на Младшей Речи. – Стой!» – Это Индра понимает без труда.
Корноухий оборачивается. Светловолосая подбегает к нему и разражается длинной тирадой. В её голосе – негодование, укор, гнев. Всё, что угодно, только не страх. Это странно. Кажется, её здесь единственную не бросает в дрожь в присутствии этого жуткого человека.
Они спорят друг с другом, а внутренности Индры тем временем сжимаются во всё более тугой комок. Вот уже слёзы катятся по её впалым синюшным щекам. Не будь она так измождена, она бы, пожалуй, даже разрыдалась. Однако двое Непробуждённых слишком увлечены перепалкой, чтобы обратить внимание на столь резкую смену её настроения, а даже если б и обратили, наверняка списали бы всё на испуг. Но причина в другом.
Судя по тому, как начинает опадать тон корноухого, он почти готов уступить в этом споре. Наконец, он разводит руками и только спрашивает что-то у светловолосой напоследок. Та с победоносным видом указывает на Индру пальцем. «Её», – отчётливо произносит она. В этот момент Индре удаётся поймать её взгляд. Взгляд, который она видела несчётное количество раз – пусть и в других глазах, на других лицах. Взгляд, ради которого она готова забыть о боли, страхе и отчаянии и продолжать жить ещё десять раз, двадцать, сто. Столько, сколько потребуется.
Светловолосая смотрит на неё горящими золотисто-карими глазами.
* * *
По отмашке корноухого двое солдат перекладывают Индру с саней на растянутый тут же плащ и, подхватив с двух сторон, несут, точно куль с картошкой, следом за светловолосой.
– Стойте! Куда вы её забираете? – бросается вперёд Арьяман, но поднявшееся дуло автомата быстро остужает его пыл.
Бессловесные носильщики волокут Индру к развалинам здания. Поскольку вход вместе со всем первым ярусом уже пару сотен лет как завалило снегом, единственная возможность пробраться внутрь – через одно из окон второго этажа; они теперь находятся почти вровень с землёй. Немного повозившись, Непробуждённые втаскивают свою живую ношу внутрь через пустой оконный проём.
Изнутри постройка уже не кажется такой заброшенной. В «парадной» комнате, конечно, всё ещё голо и пусто, по ней беспрепятственно гуляют сквозняки, а на полу тут и там белеют небольшие холмики сугробов, однако уже в коридоре становится гораздо теплее и появляются явные признаки того, что это место обжито. Поверху облупившихся, иссечённых трещинами стен подвешен кабель с гроздьями тусклых электрических светильников. Пока Индру проносят по длинному прямому коридору, она успевает мельком заглянуть в некоторые помещения. Полы в них устелены спальниками и циновками, замызганными от многолетнего использования. В двух или трёх комнатах стоят обогреватели. В тех, где есть окна, по центру разведены крохотные костерки. Обитатели комнатушек – те, кто по какой-то причине не вышел с остальными во двор, – провожают глазами странную процессию, шествующую по коридору; кажется, глаза – это единственное, что осталось на их грязных исхудалых лицах.
Наконец Индру вволакивают в каморку, очевидно, отведённую под медпункт. Бо́льшую её часть занимают высокие, изъеденные ржавчиной стеллажи – в основном пустые. В дальнем углу брошен скромный матрасик: должно быть, светловолосая здесь же и спит. В этом нет ничего необычного. Неудивительно и то, что у неё есть собственный обогреватель. При тех условиях, в которых живут эти люди, врачи у них, по всей видимости, на большом счету, а в том, что девушка – врач, Индра уже почти не сомневается.
Радоваться, впрочем, пока рано. В конце концов, кем бы она ни была в прошлом, сейчас она – Непробуждённая. Может, она спасла Индру от расстрела, чтобы помочь ей. А может, чтобы покромсать на органы для своих нуждающихся собратьев.
Посреди комнаты стоит издевательская пародия не то на операционный стол, не то на кресло для пыток – плешивая, дышащая на ладан конструкция на колёсиках с откидывающейся спинкой. На неё-то носильщики и водружают Индру. После этого светловолосая спешно выпроваживает их прочь: своё дело они сделали, больше от них здесь толку нет. Затем возвращается к креслу с ножницами, выуженными откуда-то из-под матраса. Аккуратными, но уверенными движениями распарывает термокостюм Индры рядом с осколком. Раздвинув края ткани, несколько секунд изучает рану. Чертыхается.
– Плохо? – спрашивает её Индра на Младшей Речи.
Девушка удивлённо вскидывает на неё глаза.
– Говоришь по-нашему?
– Мало.
– Что ж… – Пару мгновений светловолосая переваривает своё внезапное открытие. – Зато крови ты потеряла совсем не мало, а как только я вытащу этот обломок, потеряешь ещё больше. Это ты понимаешь?
Индра кивает:
– Значит, плохо.
– Очень плохо, – подтверждает светловолосая. – Даже будь у нас запасы для переливания, Вепрь не позволил бы тратить их на тебя и таких, как ты. Но вдвойне скверно то, что у нас их нет. Наверное, стоило дать ему прикончить тебя. Это было бы милосерднее.
Индра уверена, что девушка на самом деле так не думает. Не может так думать. Слишком давно они знают друг друга. Слишком многое пережили вместе. Можно умирать и рождаться снова бесконечное количество раз, но кое-что никогда не изменится.
Происходящее до ужаса напоминает Индре некий причудливый спектакль, в котором и она, и светловолосая прилежно отыгрывают свои роли, произнося реплики в соответствии со сценарием, однако стоит занавесу опуститься, и маски спадут; они вновь станут самими собой и, возможно, даже посмеются вместе над тем, какие глупости им приходилось кричать друг другу со сцены на потеху охочей до развлечения публики. Вот только время идёт, а занавес всё не опускается, и в глазах девушки нет ни намёка на притворство, словно она действительно твёрдо верит в то, что говорит. От этой её убеждённости Индре становится не по себе. Неужели же она и впрямь ничего не помнит?
– Почему ты… – Индра изо всех сил пытается подобрать нужные слова, но голова еле варит, и каждая мысль даётся с огромным трудом.
– Почему спасла тебя? – догадывается светловолосая. – Не по доброте душевной, поверь. Скоро мы свяжемся с вашими в Городе и обменяем ваши жизни на вещи.
– Вещи?
– Продовольствие, одежду, медикаменты, технику. Чем вас больше, тем больше удастся выручить. Вот такая простая арифметика. Вепрь, правда, иногда об этом забывает…
– Так ты мне… помогать?
– Ничего не обещаю, – пожимает плечами девушка. – У нас нет стерильных инструментов, почти не осталось коагулянтов и бинтов. К слову, болеутоляющие тоже закончились, так что придётся резать на живую. Готова к такому?
Индра молча кивает.
– Тогда приступим.
Всё оттуда же, из-под матраса, возникает куцый, истрёпанный свёрточек серовато-синего цвета. Внутри оказывается целый набор хирургических инструментов – всевозможных скальпелей, щипцов, расширителей, пил. И все – из самой настоящей стали! Пробуждённые перестали пользоваться такими ещё пару веков назад. Инструменты светловолосой потемнели от времени, но, без сомнения, всё ещё способны исправно делать своё кровавое дело.
Пока она возится с ними, её пациентка приподнимает левую руку и, указывая на браслетофон, спрашивает:
– Можно? – И, не дожидаясь ответа, проводит по браслету пальцем. Тесную комнатушку до краёв заполняет привычный, уже практически родной мужской голос.
…Первым делом, когда Андре пришёл в себя, хозяйка ласково поднесла ему чашку с чем-то горячим и ароматным. Утро шелестело занавесками и танцевало по комнате лёгким ветерком. Голова после вчерашнего гудела. Плечо и грудь ныли…
– Что это? – Светловолосая настороженно щурится. Индра вглядывается в её лицо, пытаясь выловить на нём хоть какие-то признаки узнавания. Разве может автор позабыть собственное творение? Однако девушка лишь смотрит с непониманием.
– Это… помогать мне… расслабиться, – поясняет Индра. – Меньше боль.
– Хорошо, – удовлетворившись ответом, кивает светловолосая. – Но на время операции эту штуку всё равно придётся снять.
– …Ах, мсье Дюшан! Бедный, бедный мсье! Ну и досталось же вам! Такие синяки, глазам больно смотреть! Но вы не огорчайтесь: этому прощелыге тоже влетело, как надо!
– Да уж, слышу это, и мне сразу делается несоизмеримо легче, – хмыкнул Андре, не скрывая сарказма. – Послушайте, мадам, я порядком устал от ваших тайн. После всего случившегося, думаю, я имею право знать хотя бы имя того, кто меня изувечил.
– Разумеется, мсье! В этом нет никакой тайны, – с готовностью закивала хозяйка. – Вашего обидчика зовут Хенрик фон Думкопф.
– И что же господин Думкопф искал в вашем доме прошлой ночью?
Женщина некоторое время нервно теребила подол своего платья, будто терзаясь сомнениями, рассказывать или нет, но в конце концов решилась.
– Ему нужен ключ от дома. Он уже давно пытается его раздобыть – не мытьём, так катаньем. Видите ли, мсье Дюшан, этот прохиндей скупил все окрестные земли. Он и наш дом купил бы, если б не Мо. Старик сразу же дал ему от ворот поворот, сказал, мол, только через его труп, и Думкопф вроде махнул на нас рукой. А потом Мо ушёл в лес и не вернулся.
– Как давно это произошло?
– Уж полгода как.
– Полгода! – Андре даже крякнул от изумления. – Зачем же нужно было кормить меня враньём о том, что Мо скоро вернётся?
– Вы уж простите, Бога ради, мсье, – смущённо потупила взор хозяйка. – Когда вы только въехали, я не знала, кто вы и можно ли вам доверять. Вдруг вы с Думкопфом заодно? Теперь-то я знаю, что нет, и мне ужасно стыдно, поверьте. Но после исчезновения Мо этот неотёсанный грубиян объявился снова. Горланил, что всё тут принадлежит ему, махал какими-то бумажками, обещал привести полицию, если мы не уберёмся отсюда по своей воле. А я ведь тоже, знаете ли, не лыком шита: послала его куда подальше со всеми его угрозами. Да только с тех пор он стал приходить регулярно, всё норовил пробраться в дом. И вчера пробрался-таки, прохвост! Одно утешает: ключ он так и не отыскал.
«Найди Ключ! – услышал вдруг Андре, словно наяву, журчащий голос бубенцов. – Найди его для меня!»