ТРИДЦАТЬ ДВА (автор – Инга Сулима)
Бабочка омурасаки собралась перелететь с цветка на цветок. Осторожно развернула лазоревые, с белыми крапинками крылышки, поднялась в воздух – самую малость, но тут как нарочно налетел стремительный ветер, подхватил невесомое создание, подкинул высоко-высоко в небо и уж больше не выпустил, в считанные минуты вынес с холмов на равнину, в которой раскинулся город; покрутил пленницу над черепичными крышами туземных кварталов, погонял зигзагами над регулярной геометрией Сеттльмента, а потом швырнул в сторону моря, да и обессилел, стих.
Борис Акунин, «Алмазная колесница»
Раз.
Репетиция продолжалась уже девятый час. Кордебалет и оркестр были отпущены три часа назад. Остались солисты и репетитор. Па-де-де, наконец, пройдено. «Принц», вытирая пот, поплёлся за кулисы. Оглянулся, шевельнул губами: «Ни пуха». Ушёл.
Два.
Остались я и фуэте.
– Готова? – дубиной по хребту.
– Готова…
Вступление. Диагональ. Арабеск. И… Раз, два, три, четыре. Десять. Двадцать. Двадцать се… Чёрт! Чёрт, чёрт, чёрт!!! Я никогда не докручу до нужных тридцати двух.
– Свободна. Завтра в семь утра.
Сижу. Сквозь брезент затяжки сцены чувствую неровные доски. Пуанты. Зашить бы.
Три.
Взгляд. Взгляд? Чей? Все ушли давно.
– Андреева, помочь? – Откуда только силы взялись? – Я в третьей кулисе.
Весёлый взгляд, футляр в руках.
– Проводить?
– Да.
– Пойдём. У меня машина. Куда тебе?
– К тебе.
Четыре.
Помню высокий потолок с гипсовыми ангелочками вокруг люстры. Гром оркестра сначала оглушил. После властно взял за душу и унёс в незнакомые страсти. На сцене в яростном вихре сплелись красное и белое. Вечным винтом ввинтилось в мозг – «фуэте».
Пять.
Вращение балерины превратилось в торнадо, которое снесло прежние чувства и оставило только желание: «Я тоже хочу вот так, как бабочка!» Ночью случилась горячка.
– Доченька, что с тобой? Куда ты рвёшься? Куда?
На следующий день кто-то из взрослых привёл меня в балетную школу.
Шесть.
Поняла, наконец, что такое «стоять у станка». Через неделю незнакомые слова стали бесспорными командами. На долгие часы гром оркестра превратился в глуховатые звуки старого пианино. Аккомпаниатор старался. Иногда веселил нас в перерывах попсовыми мелодиями. А потом купили магнитофон.
Семь.
Следующие годы остались в памяти болью в мышцах и эйфорией от «первостей». Первый шпагат. Первое глубокое плие. Первый прыжок. Первый шаг в пуантах. Первое фуэте. Первый выход на сцену. Первый настоящий партнёр, поднявший меня на плечо. Первый апломб и первый облом. Куда же без этого?
Восемь.
Первые каникулы в Варшаве. Всё казалось таким близким и лёгким. Выпускной спектакль стал первой сольной партией. Мой «принц» улетел в Бразилию. Танцевать в варьете. На новый год прислал подарок. Бабочку из чёрного обсидиана.
Девять.
– Кордебалет свободен!
Как сложно быть свободной, оказывается. Я не хочу, не имею права быть «свободной». Пуанты в сумку. Надеваю шубу, шапку, шарф. Что-то царапнуло шею. Поехала не домой – в аэропорт. Сан-Паулу – весёлый город. Мне было хорошо. Всё было хорошо. Целый год. А потом опять наступила зима.
Десять.
И раздался звонок из Милана.
– Андреева, чао! У меня есть партия для тебя.
Люсия. Андеграунд. Италия. Миланский балет, тёплый, как северный ветер. Классический даже в подвале. Наслаждение танцем было всепоглощающим. Всех поглощающим. В сердце не нашлось места для света. Не нашлось.
Одиннадцать.
– Ты не можешь так поступить! Я делала эту постановку только для тебя!
– Могу. Уже поступила. В Мариинский. Контракт на три сезона. Да, классика. Да, заезженная хореография. Но я хочу поездить по наезженной. Ты гений, Люсия. Твоя страсть растворяет меня, светлячок.
Двенадцать.
– Свободна. Завтра в семь утра.
Три ведущих партии. Почему же так противно на душе? Занят каждый день. Аплодисменты каждый день. Цветочек каждый день. Мерзость какая. Шагаю по лужам.
– Андреева, привет. Не против кофе? – Яркая куртка. Бритая голова. И бабочка из обсидиана в кольце. Мой первый «принц».
– Каким ветром?
– Гастроли тут. Ну, так куда?
– Ты где остановился?
– Нигде пока.
– Тогда ко мне.
Тринадцать.
Антреприза приняла в свой суетливый мир без заявлений и обещаний. Сегодня Рим, завтра Токио. Дожала до двадцати четырёх фуэте – и успех. Наутро не вспомню, где крутила. Наутро не вспомнят, кто крутил. Но пока – успех. Музыка, города, партнёры слились в пёстрое конфетти.
Четырнадцать.
Праздник закончился. Внезапно и грубо.
– Двадцать две недели восстановления. Иначе инвалидность.
Зачем, ну зачем я побежала за этим такси? Лучше бы опоздала, ей-богу!
Пятнадцать.
Как прекрасен мир! Эта очевидность накрыла меня волной. Валяясь на диване, ощутила спокойствие, которого была лишена так долго. Подумаешь, щиколотка. Зарастёт, никуда не денется. Роскошь неподвижности. Не затянуло бы.
Шестнадцать.
Ночной звонок выдернул из нирваны.
– Андреева? Милан на связи. Ответите?
Межгород? Звонкий голос вернул в прошлое. Вернул настоящее.
– Чао! Я жду тебя. Ты мне нужна. Ты ведь свободна сейчас?
На сборы ушло два часа. Я успела.
Семнадцать.
Сорок танцовщиц работают как одна.
– Выше ноги! Старые коровы! Где вы учились? И раз, и два! Выше!
Собачья работа – репетитор. Но она поставила меня на ноги. Забыла про «не гнётся». Про «болит». Вошла в танец на восемь недель раньше. Улетела.
Восемнадцать.
Меня не ждали. Вычеркнули из афиш. Из планов. Диван стал электрическим стулом. Как стыдно. Стыдно убегать от настоящего к обязательному. От захватывающего к надёжному. От неё к ним.
Девятнадцать.
– Балериночка! Танцуешь грамотно! Эт чё у тебя? Панты́? Гы-гы-гы! Э! Ты куда?
Куда? Отсюда подальше. Крутой, модный, раскрученный. Но кабак. Угораздило же. Скоро в Мариинке премьера. Хоть посмотрю.
Двадцать.
Ангелочки. Люстра. Звуки и запахи обрушились, как водопад.
– Да что с тобой? Ты слышишь меня?
– Что? Да. Свободна. Да. Да! Да-а!!!
– Прима слиняла в Лондон на этот раз. Переобувайся и вводись.
Двадцать один.
Репетиция продолжалась уже девятый час. Кордебалет и оркестр были отпущены три часа назад. «Миленькая, соберись. Я знаю, ты можешь. Да пустяк – тридцать два фуэте. Не думай ни о чём». Не думаю. Нога скользит.
– Есть сахар у кого-нибудь? – Макаю разбитые пуанты в сахарный песок.
Есть тридцать два!
Двадцать два.
Дикое вращение восторгом билось в висках. Тридцать два, тридцать три… Сорок! Утонула в букетах. Свалила на руки подскочившему из кулис пожарнику. Надо же. Второй год полные залы.
– Подумай! Тебя бисировали четыре раза! Контракт! Неустойка!
Я решила. Хватит.
Двадцать три.
Вена встретила меня дождём и тёплыми руками моего гобоя. У него было имя, конечно. Но со времён «третьей кулисы» он остался просто «гобоем».
– Куда тебе?
– К тебе.
– Я занят. У меня концерт и самолёт в Аделаиду. Со мной?
Двадцать четыре.
Как жарко. Слепящее солнце затемнило кожу и высветлило волосы. «Негативчик мой». Смеюсь. С каждым днём всё печальнее. Огромный гулкий театр поглотил любовь и праздник.
– Я еду в Сидней. Со мной?
– Нет. В Милан.
Двадцать пять.
Полотнище путается в ногах, руках, наматывается беспорядочным жгутом на шею. Восторженный взгляд с первого ряда помогает вынырнуть из паники. Становится весело. Ах, Люсия. Реаниматор. Вечный двигатель. Подруга.
Двадцать шесть.
– Завтра едем в Москву.
– Куда?
– В Москву. Ставлю в Большом. Танцуешь Кармен. И это не обсуждается!
Кармен. В двадцать шесть. Лихорадка, истерика, апатия не помогли. Танцую Кармен. Пачка. Пуанты. Живой оркестр. И мой гобой.
Двадцать семь.
Дуэль. Горячая Италия не смирилась. Но проиграла. Люсия стала моим Хозе. А я любила гобоя. Сцена и жизнь стали вдруг единым танцем. Жизнь победила.
Двадцать восемь.
Победа наполнила эйфорией. Солирую. Мир сжался в небольшой чемодан и дорожные чеки. Гобой рядом. Не спешу. Не медлю. Не принимаю решений. Лента с чемоданами в аэропорту вдруг захлестнула петлёй.
– Куда ты?
– Я не поеду с тобой.
Двадцать девять.
Родная школа.
– Примете?
– Не верю! Ты действительно хочешь учить молодняк?
– Да, мне интересно.
– Чушки чугунные! Чтоб вы пропали! Лучше модерн танцевать, чем смотреть на эти спины.
– Отпустите?
– Конечно. Рано тебе еще в классы.
Тридцать.
– Мне не нужны арабески! Крути свои фуэте в Большом театре. Мне нужна изломанность. Ломай себя! Ломай! Руки, ноги, спина – всё кривое сделай! Давай!
Пуанты прочь. Босые ноги шлепают по зеркальной сцене. Тело хочет закончить движение. Но нет. Рука – хлыст. Нога – полено. Танцую модерн.
Тридцать один.
Вечером дрожу под одеялом. Утром сбегаю в аэропорт.
– Андреева! Привет! – Весёлый взгляд. Кейс в руке. Два секретаря (или секьюрити?). – Откуда ты?
Тридцать два.
– Свободна. Завтра в семь утра.
Молодая солистка убежала, подпрыгивая, за кулисы. Открутив с первого подхода тридцать два фуэте.
Я поднялась на сцену. Меня настиг запах. Слабый. Знакомый. Забытый. Жжёный сахар. Она макнула пуанты в сахар. Как я когда-то.
Интерлюдия III: ПЕСНЬ ГОНЧИХ (автор – Борис Ипатов)
Крики.
Всё вокруг кричит.
Где-то совсем рядом орут люди. Их крики брызжут ужасом, смятением, болью. Ревёт пламя – хрипло, безумно, как зверь, высвободившийся из клетки и ошалевший от этой внезапной свободы.
Тело Индры тоже кричит. Надрывно вопит каждой своей мышцей, каждой костью. Когда она пытается приподняться, посмотреть, что происходит вокруг, тело начинает кричать ещё громче прежнего, уже почти срываясь на визг. Или это она сама?..
Неуклюже вывернув голову, Индра видит торчащий из её правого бока осколок металла. Одежда в этом месте насквозь пропиталась кровью. Как и снег под ней.
– Не двигайся. Рана у тебя серьёзная.
Голос звучит глухо, будто под водой, но Индра узнаёт его. Это Арьяман. Он подносит к её губам флягу с водой. У него рассечена щека, голова перевязана окровавленной тряпицей, однако в остальном он выглядит невредимым, хоть и весьма потрёпанным.
– Красавец я, да? – перехватывает он её взгляд и насилу усмехается. – Говорят, иным девам по нраву мужи со шрамами. Надо отдать должное мастерству пилота. Кажется, благодаря ему у меня теперь отбоя не будет от поклонниц.
Поразительно, как он ещё может сохранять чувство юмора в такой момент.
– Адити… – выдавливает из себя Индра, превозмогая боль.
Усмешка сползает с уст юноши. Он скорбно качает головой.
– Если Вселенной будет угодно, мы встретимся с нею снова. А пока тебе лучше подумать о себе. Пей.
Кто-то окликает его, и Арьяман спешит на зов. Собрав себя в кулак, Индра всё-таки ухищряется немного поднять голову. Искорёженный диск виманы лежит неподалёку, в паре десятков шагов. За ним тянется, теряясь вдали, широкая прорытая в снегу колея. Должно быть, после падения вимана проехала плашмя ещё с километр, прежде чем остановиться. Пожар внутри почти утих, и теперь из развороченного чрева небесной ладьи валят клубы дыма: ветер подхватывает их и относит к востоку, где уже занимается первое, робкое рассветное зарево.
Все, кому посчастливилось пережить крушение – их около дюжины, – сидят и лежат сейчас рядом на снегу. Пятеро пострадали меньше остальных. Они собрались чуть поодаль и что-то встревоженно обсуждают. Среди них – Арьяман и пилот.
– Нужно спешить, – доносится до Индры голос одного из них – видимо, пилота. – Времени у нас мало. Здесь, в пустоши дым виден на много йоджан окрест. Те, кто с нами это сделал, разыщут нас по нему за считанные часы.
– Постойте! – прерывает его другой голос. – Вы хотите сказать, что нас сбили намеренно?
– Именно так.
– Но кому это могло понадобиться?
Индра знает ответ, и он её отнюдь не радует.
Непробуждённые. Бич всех миров Внутреннего Кольца. Их осталось мало, и всё же они не дают о себе забывать – ни на Земле, ни где бы то ни было ещё.
– Пускай все, кто может ходить самостоятельно, помогают тяжелораненым, – отдаёт указания пилот. – Двинемся в сторону города. Будем заметать за собой следы. Если повезёт, нас увидят с какой-нибудь из пролетающих мимо виман. Так или иначе, через полчаса здесь и духу нашего быть не должно.
Дальше действуют быстро и методично. Мужчины сооружают из крупных кусков обшивки импровизированные сани, выстилают их плащами, снятыми с погибших, погружают на них неходячих. И пятнадцати минут не проходит, как все они длинной стройной колонной покидают место крушения.
Арьяман тащит сани с Индрой. Он изо всех сил старается не совершать резких движений, чтобы лишний раз не тревожить её рану, но сани то и дело подскакивают на очередном сугробе, и тогда боль в боку становится такой сильной, что у Индры темнеет в глазах.
…Весь остаток дня ничего не происходило. Андре ждал возвращения таинственного господина Мо, но ни к обеду, ни к вечеру тот так и не объявился. Хозяйка приготовила ужин, стол накрыли на троих.
Над чёрными листьями деревьев в саду взошёл тонкий, почти истаявший серп луны. И ничего не происходило. Но ожидание оказалось оправданным.
Ближе к полуночи в стекло спальни стукнул камешек. Высунувшись в окно, Андре заметил сиреневый отблеск за кустами. Через миг оттуда появилась маленькая точёная ручка и поманила его за собой.
Второго приглашения ему не требовалось. Он очутился на крыльце ещё прежде, чем сердце успело достучать до десяти (хотя оно, надо заметить, колотилось в тот миг как заведённое).
Краем глаза он уловил ещё одну сиреневую вспышку – на этот раз уже у подножья холма, – и сразу же поспешил туда…
– Говори со мной! Слышишь? Не отключайся!
Легче сказать, чем сделать.
Из-за постоянных провалов Индра уже давно и безнадёжно потеряла счёт времени. Каждый раз, приходя в себя, она видит одну и ту же неменяющуюся картину: серое, бессолнечное небо над головой, багровое от натуги лицо мужчины, волокущего свои сани сразу за ними, и девственно-белая равнина со всех сторон, куда ни взгляни.
Сколько же часов, сколько бесчисленных дней уже длится их бегство?
– Только попробуй у меня там умереть! – твердит снова и снова Арьяман, словно заевшая пластинка. – Напрасно, что ли, я тебя столько тащил на своём горбу? Только попробуй! Не поленюсь ведь, найду тебя в следующем Цикле и спрошу за всё в полной мере!
– Ради… всего… святого…
– Что? Что ты говоришь?
– Заткнись…
…каштановые волосы, изящные, аристократические запястья, узкие губы. Стройная и вытянутая фигура.
– Ты настоящая. Я знал! Знал, что ты мне не привиделась! – бормотал Андре, заворожённо любуясь её удивительной, нездешней красотой.
– Здравствуй, Андре. – Её синие, тёплые глаза смотрели будто внутрь него, в самую душу. Пальчики рассеянно теребили кисточку на шарфе. – Милый Андре.
Обрыв, на котором они устроились, густо порос сиренью. Лес внизу напоминал пену на гребнях морских волн.
– Откуда ты знаешь моё имя?
Девушка захихикала – и ночной воздух точно наполнился перезвоном крохотных бубенчиков.
– Мы ждали тебя, Андре. Мы молили Лес о помощи, и он привёл к нам тебя.
– Я не понимаю…
– Гляди, гляди! – воскликнула девушка, указывая куда-то вверх. Андре проследил за её тоненьким пальчиком и успел увидеть, как у самого горизонта небосвод расчертила стремительная серебристая линия. Расчертила – и канула в пенистое море деревьев. – Ещё одна звезда упала! Ты успел загадать желание?
Андре потерянно покачал головой.
– Жаль. Знаешь, звёзды падают в Лесу уже много сотен лет, но ничьи глаза не видят этого. Некому насладиться их последним танцем. И они растворяются в земле, прорастают, тянутся обратно в небеса новыми деревьями, и по ночам, если прислушаться, можно расслышать, как в их корнях, в их коре, в их листве поёт скопившаяся за века звёздная магия.
Незнакомка смолкла и зажмурилась, будто бы внимая этой загадочной магической музыке, но Андре, сколько ни вслушивался, так и не смог различить ничего, кроме самых обычных звуков ночного леса – скрипов, шорохов и перекликающихся голосов местной живности.
– По крайней мере, так было, пока не пришёл Мо. Он принёс с собою много желаний, и изголодавшийся по ним Лес принял его с радостью. Мо построил Дом, стал его Хозяином, и очень долго всё было хорошо. Но потом он покинул нас. У Дома не стало Хозяина. Некому стало слушать магию. Некому загадывать желания.
Андре поймал себя на том, что слушает девушку, изумлённо разинув рот. Она склонилась к нему и погладила по щеке нежнейшей ладонью.
– У нас мало времени, Андре! Луна идёт на убыль, а вместе с нею убывает и наша сила. Очень скоро мы уснём и больше не сможем защищать Дом. Помоги нам!
– Но как? – спросил Андре. – Чем помочь? Что я могу сделать?
– У Мо был Ключ. Он наверняка до сих пор где-то в Доме. Тебе надо лишь найти его и вставить в замочную скважину, и Дом тотчас же признает тебя новым Хозяином.
Смысл последних слов девушки дошёл до Андре не сразу, а когда это всё-таки произошло, тот едва не поперхнулся. «Хозяином? Но позвольте, ведь я здесь проездом и отнюдь не нуждаюсь в недвижимости! Во всяком случае, уж точно не в такой глуши», – собрался было возразить он, но незнакомка неожиданно придвинулась ближе, блеснув слезой на щеке.
– В клумбах будут цветы, много цветов! А над входной дверью мы повесим колокольчик, – шепнули её губы. – Найди Ключ, найди его для меня, милый Андре! – прозвенело почти у самого уха.
Желание поцеловать её кипело внутри, но девушка уже отстранилась, встала и пошла по аллее, освещённая бледными остатками луны.
Не помня себя, Андре бросился вслед, от обрыва в сторону прогалины. Но девушка исчезла. Пришлось вернуться к дому. Уже у самой входной двери что-то заставило Андре обернуться. Чёрные листья изгороди проросли в одном месте цветами сирени. Поддавшись необъяснимому желанию, постоялец подошёл к ней и бездумно сорвал один цветок. О, кто же эта незнакомка?
Уши уловили тихий стон из-за листвы. Руки сами собой раздвинули сплетение веток.
На полянке перед домом трясло пустыми рукавами пугало, одетое в сиреневое платье. На улыбку, вырезанную на деревянном лице, упал тусклый луч редеющего полумесяца. Глаза, намазанные синей краской, словно смотрели на Андре с мольбой. Подуло, и колокольчики зазвенели сильнее, а пугало, проскрипев, неловко повернулось на длинном шесте, как живое. Вся поляна была усеяна сиренью.
– Помоги, Андре! Милый Андре! Динь-динь-динь! Поцелуй, Андре! Только ты! Сейчас!
– Но ты не более чем старое пугало на поляне! – проговорил Андре. Мурашки так и ползли по его спине. А может, это холодный ночной ветер забрался под воротник и водил по спине ледяной ладонью?
«Сумасшедшие! Все здесь сумасшедшие! Или это я схожу с ума?»
На ватных ногах постоялец бросился к дому, стараясь не шуметь. По дороге он, однако же, умудрился сшибить стремянку, прислонённую к стене. Как он мог её не заметить! Замирая от каждого скрипа, даже не дыша, он прокрался в свою комнату. Лечь и уснуть? Успокоится ли сердце?..
Из зыбкого небытия Индру выдёргивает раскат грома. «Нет, не грома», – понимает она сразу же, как только сознание её проясняется окончательно. Это выстрелы.
Вся колонна замирает. По ней проходит волна испуганного ропота. Люди начинают озираться, высматривая источник звука, и вскоре замечают его. По склону высокого снегового наноса, который они одолели минут пять назад, сбегает крошечная чёрная фигура. За нею – ещё одна. И ещё. Вот их уже не меньше десятка, и все мчатся вниз, вопя, улюлюкая и время от времени выпуская в небо автоматные очереди.
– Непробуждённые! Это Непробуждённые! – кричит кто-то. – Спасайтесь, несчастные! Бегите!
Этот крик выводит людей из прострации: позабыв о своих ранах и усталости, они срываются с места и бегут чуть ли не вдвое быстрее прежнего. Арьяман уже не пытается тянуть сани плавно, теперь он летит вперёд на всех парах, так что Индре чудится, будто её тащит не человек, а целая оленья упряжка. Пули свистят у них над головами, но ни одна не попадает в цель. Промахнуться с такого расстояния по мишени, движущейся напрямик, – задачка не из простых. Либо стреляющие слепы, либо…
Не успевает Индра подумать об этом втором «либо», как с противоположной стороны узкого ледяного разлога возникает ещё одна группа вооружённых людей. Капкан захлопнулся.
Осознав безысходность своего положения, большинство бегущих останавливается. Двое или трое самых отчаянных пытаются с наскоку штурмовать боковой склон, однако он оказывается слишком крутым и скользким. Будь они налегке – может, и вырвались бы, но тяжёлые сани с ранеными увязают в снегу и влекут вниз.
Непробуждённые приближаются с двух сторон, подобно зубам медленно смыкающихся челюстей. Все – мужчины. Угловатые обветренные лица утопают в косматых бородах. Комбинезоны поношены и многократно перештопаны. Даже автоматы, дула которых хищно смотрят на беглецов, кажутся ужасно старыми. Удивительно, как они вообще до сих пор стреляют.
Один из мужчин – судя по всему, их вожак – выступает вперёд, смачно сплёвывает на снег и произносит что-то на Младшей Речи. Индра мало что понимает: смысл сказанного теряется в потоке ругательств. Впрочем, не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы сообразить, чего он хочет.
Навстречу ему выходит пилот.
– Прошу вас, – начинает он дрожащим голосом. – У нас есть раненые. Им нужна срочная помощь. Прошу вас…
Вожак пристально смотрит ему в глаза. Затем снова что-то говорит, и голос его звучит всё настойчивее.
– Я не понимаю ни слова, простите, – отвечает пилот. – Поглядите сами. Эти люди истекают кровью. Если мы не доставим их в город как можно скорее, они…
Не давая ему закончить, вожак бьёт его прикладом под дых. Со странным звуком, похожим на свист сдувшегося мяча, пилот складывается пополам и оседает на колени. С минуту он бессильно корчится в снегу, пытается ловить ртом воздух. Вожак тем временем выкрикивает ещё несколько фраз, обращаясь уже ко всем беглецам. Взмахивает рукой, приказывая следовать за ним. Все стоят, как вкопанные. Тогда их подгоняют сзади, разрядив пару очередей в снег под ногами.
Лишь после этого колонна сдвигается с места.
…Вдруг его внимание привлёк странный звук. Что это? Шорох?
Андре понял, что звук доносится из коридора. Перепрыгнув через свой ещё не распакованный саквояж, он выскочил из комнаты. В кромешной тьме он различил чью-то рослую фигуру. Верзила как раз обыскивал сервант у входа в мастерскую Мо, зажав большой серой ладонью ящик с инструментами, рыча и глухо ругаясь. Его нелепая зелёная шляпа валялась в углу, почему-то хорошо видимая во мраке.
– Кто здесь? – фыркнул верзила и оскалился. – А, ещё один истукан! Убирайся туда, откуда пришёл, дубовая башка! Тут всё моё! Сгинь прочь!
Широко размахнувшись, он обрушил свой громадный кулак на голову Андре, метя в висок. Удар был таким сильным, что наш несчастный герой отлетел к стене, как тряпичная кукла, и упал на колени. Неприятель, впрочем, явно не был намерен на этом останавливаться. Андре уже весь сжался, когда тот занёс лапищу для нового удара, но дылда вдруг замер.
– Это что у тебя такое? Кровь? – Великан, казалось, опешил. – Погоди-ка, так ты, выходит, живой? Не из этих, деревянных? – Он неопределённо махнул головой куда-то в сторону.
Андре боялся шевельнуться, не говоря уже о том, чтобы что-нибудь ответить. Да и как отвечать, когда не понимаешь ни единого вопроса! Не дождавшись внятного отклика, верзила схватил его за ворот рубашки и грубо вздёрнул вверх.
– Слушай сюда, дурень, и слушай внимательно, дважды повторять не буду! Чего бы эти деревяшки тебе ни наплели, не верь им! Они всё лгут! Мой тебе дружеский совет: уноси ноги из этого проклятого места, пока они у тебя ещё есть. Иначе кончишь, как чёртов старикан Мо, мир его праху!
В этот момент верзила повернул голову и настороженно прислушался. В мастерской Мо что-то шевелилось. Заскрипела, медленно отворяясь, старая дверь.
И залаяли собаки!
Темнота в доме внезапно ожила, наполнилась сверкающими глазами, острыми зубами, лаем, рычанием. Темнота кусала и гнала неповоротливого гостя прочь. Он отпустил свою жертву, скатился по лестнице и, взвизгивая, бросился наутёк. Андре казалось, что взъерошенные хвосты, клыки и мокрые языки собак появлялись прямо из ниоткуда. И были ли собаки?