– Вам виднее, – пожимает плечами моя странная попутчица. – Куда, по-вашему, едет этот поезд?
– Простите, кажется, я не понимаю вашего юмора…
– Это потому что я не шучу. – Она мягко улыбается. – Я – как перекати-поле. Качусь, куда несёт. Пара дней там, пара – здесь. Когда брала билет на этот поезд, признаться, даже не задумывалась, где сойду. По-моему, в путешествии это вообще не главное.
– Хорошо. – Пара секунд у меня уходит на то, чтобы переварить её откровение. – А чем же вы занимаетесь по жизни?
– Живу.
– Допустим. Но на что вы живёте? Чем зарабатываете?
– Ах, вы об этом? Я татуировщица. Наверное, по мне видно. – Со смехом вскидывает вверх свои руки, забитые «рукавами» от запястий до плеч. – А ещё я просто рисую. Продаю свои работы, где придётся.
– И много за такое дают?
– Сколько дают, тем и жива. Я никогда не ставлю конкретных цен. Люди платят мне столько, сколько не жалко, и, по-моему, это правильно. Мерить искусство деньгами нелепо. Вы так не считаете?
– Да уж, – говорю, даже не скрывая своего скепсиса. – Я бы с таким образом жизни тоже долго не протянул.
Понимаю, что ляпнул лишнего, когда улыбка вдруг исчезает с её лица, а азартный огонёк в глазах неожиданно гаснет.
– Извините, уже поздно, и я очень устала, – тихо говорит Клара. – Доброй ночи, Анджей.
С минуту смущённо стою в проходе и наблюдаю, как она расстилает постель. Что я сделал не так? Где перегнул палку?
Так и не получив ответы на эти вопросы, пожимаю плечами и забираюсь на свою верхнюю полку. Решаю не раздеваться и не распаковывать постельное бельё: от одной только мысли о том, что оно будет касаться моего тела, меня передёргивает. Накрываю подушку пиджаком, чтобы перебить своим одеколоном тошнотворно-приторный запах жжёного сахара, который, кажется, намертво впитался в ткань.
Почему-то чувствую себя виноватым.
* * *
Несмотря на то, что минувший день выжал из меня все соки, долго не могу уснуть. Пару часов ворочаюсь с боку на бок, пытаюсь разогнать мысли и цифры, роящиеся в голове.
Наконец, в начале четвёртого ночи мне удаётся провалиться в беспокойную полудрёму, однако едва ли успевает пройти и пара минут, как меня возвращает в реальность странный звук. Что-то звонко гремит – будто перекатываются в баночке крохотные драже.
Лампы в вагоне отключены, но снизу, из-под моей койки сочится тусклое, призрачное свечение. Слегка сдвинув голову, гляжу на нижнюю полку и в блёклом мерцании, исходящем от экрана телефона, вижу Клару. Она, ссутулившись, сидит на своей постели.
Впервые с момента нашего знакомства на ней нет платка, и в полумраке я отчётливо могу разглядеть её идеально гладкую, безволосую голову. Верхней одежды на ней тоже нет, так что ничто больше не прикрывает её пугающую, болезненную худобу. От этого зрелища у меня начинает неприятно сосать под ложечкой.
Держа в левой руке небольшой пластиковый пузырёк, Клара осторожно отсыпает из него на ладонь несколько таблеток, залпом глотает их и запивает минералкой из бутылки. Затем ещё некоторое время неподвижно сидит, точно приходя в себя после кошмара. В этот момент она кажется такой измученной, обессилевшей, беззащитной, что мне невольно становится стыдно за всё то, что я сказал и подумал о ней вчера.
Я отворачиваюсь к окну. Вскоре свечение её телефона меркнет.
* * *
Утром просыпаюсь от непонятных толчков в спину, словно кто-то снизу барабанит пятками по моей полке. Сонно свешиваюсь вниз и встречаюсь взглядом с горящими глазами Клары.
– Боже, который час?..
– Самое время просыпаться! Ты только глянь, какое чудо за окном!
Я упустил момент, когда мы перешли на «ты», но это меня вовсе не смущает.
Гляжу в окно. Посмотреть действительно есть на что: солнце неспешно поднимается из-за деревьев, и в его лучах снег искрится так ярко, что отблески слепят даже сквозь толстое грязное стекло поезда. Беспросветный прежде лес вдруг становится почти прозрачным: кажется, можно рассмотреть каждый сучок в глубине чащи.
Клара лихорадочно чиркает что-то в своём блокноте. Подставив лицо первому утреннему свету, чувствую, как меня понемногу наполняет гармония и утренняя нега. Все вчерашние переживания уже кажутся не более чем дурным сном.
Чуть позже, за совместным завтраком Клара интересуется, когда я в последний раз видел рассвет.
– Каждое утро вижу, стоя в пробке по пути на работу, – отшучиваюсь я.
– Нет, я имею в виду, по-настоящему! – Она испытующе смотрит мне в глаза.
Я вздыхаю и задумываюсь. И правда, когда?..
– Наверное, лет тридцать, тридцать пять назад. Мы с отцом в то время были большие охотники порыбачить. Частенько ночевали прямо на берегу озера, а утром вставали спозаранку и закидывали удочки. На рассвете всегда клёв хороший. Вот так, сидели на берегу, готовили завтрак на костре, а солнце вставало из-за горизонта, освещало озеро, наши снасти, палатку…
Я смотрю на Клару. Её глаза сияют.
– А я никогда не умела рыбачить. Однажды выудила из реки старый ботинок. Это был мой самый крупный улов. – Мы вместе смеёмся. – Расскажи мне ещё про свою семью, – просит она.
Пытаюсь спрятаться от её проницательного взгляда, но безуспешно. И ведь не отстанет так просто, шельма!
– Даже не знаю, что тебе ещё сказать. Я – единственный ребёнок в семье, – неохотно начинаю я. – Отца не стало, когда мне было шестнадцать. Мы тогда жили в деревеньке под Краковом. Мама до сих пор там живёт.
– Это с ней ты разговаривал вчера по телефону?
– Да.
– Она ждёт тебя на Рождество?
Заминаюсь на мгновение.
– Да.
– Но ты…
– Я не могу.
Готовлюсь к очередному всплеску негодования с её стороны, но в этот раз Клара поступает совершенно неожиданно: отводит взгляд в сторону и не спорит.
Чтобы разрядить неловкое молчание, задаю встречный вопрос:
– А что же твоя семья? Они одобряют твой стиль жизни?
– Я выросла в детском доме. – Она смотрит в окно, будто говорит не со мной. – Так что в каком-то смысле моя семья – это мои попутчики. Случайные знакомые. Такие вот, как ты. Конечно, люди приходят и уходят, но я помню каждого. Каждый мне дорог. Каждому я стараюсь помочь, чем смогу.
– Только давай впредь обойдёмся без кормления с вилки, договорились? – Как всегда, пытаюсь скрыть своё смущение юмором. Клара громко смеётся.
Ловлю себя на том, что рассматриваю татуировки у неё на руках. Теперь, при свете дня, они уже не кажутся такими отталкивающими. Некоторые из них даже можно назвать красивыми.
– Когда ты сделала первую татуировку? – решаюсь спросить я.
– В четырнадцать, и да, это было жутко больно, – отвечает Клара, упреждая сразу и мой следующий вопрос. – Вот она, – показывает на изображение солнца на запястье. – А вот эта, – указывает на ощеренную медвежью морду на правом плече, – моя последняя. Её я сделала после хим…
Точно натолкнувшись на какую-то внутреннюю преграду, Клара резко осекается и опускает взгляд. Понимаю, что молчать больше не имеет смысла.
– Как давно поставили диагноз?
Она смотрит в пол.
– Как ты понял?
– Помнишь, я говорил про своего отца? Про то, что он умер, когда мне было шестнадцать. Это был рак. Последние полгода перед смертью папа буквально таял на глазах, с каждым днём его становилось всё меньше, и это было страшно. Такое трудно забыть. – Делаю небольшую паузу. – Если не хочешь, можешь не отвечать.
Она тяжело вздыхает.
– Полтора года назад. Лейкемия. Я лечилась, даже удалось добиться ремиссии. Правда, ненадолго. А потом я поняла, что просто тяну лямку. Я лежала в больничной палате, накачанная препаратами до одури. Сил едва хватало, чтобы доковылять до туалета и обратно. Чувствовала себя овощем. Именно в тот миг я осознала, что совсем не так хочу прожить оставшееся у меня время. И вот, я здесь.
– Мне жаль. – Я не знаю, что говорить в подобных ситуациях.
Однако Клара вдруг искренне и очень светло улыбается.
– Не сто́ит. Знаешь, в чём ирония? Если бы не моя смертельная болезнь, я бы никогда не почувствовала себя такой живой! Забавно, правда?
– Многим стоило бы поучиться у тебя этому умению – во всём видеть хорошее.
– А ты чувствуешь себя живым, Анджей?
– Ну, – развожу руками, – у меня есть квартира, машина, престижная должность в крупной компании. Жаловаться, вроде, не на что.
– И всё же ты несчастлив.
– Я этого не говорил! – спешу возразить я. – Просто, живя в деревне, я чётко знал, чего хочу: стать самостоятельным, зарабатывать большие деньги. Такую цель я себе поставил, когда уехал из дома и поступил в университет в Варшаве. И я своего добился. Нашёл работу. Дослужился до верхушки. И вот мне сорок шесть лет, я вполне обеспечен, успешен, только понятия не имею, чего ещё мне хотеть от жизни. Я стал похож на чёртову белку, единственный смысл существования которой – вертеть своё треклятое колесо.
В ответ Клара лишь смеряет меня долгим, понимающим взглядом.
– И всё же ты несчастлив.
* * *
К обеду мы приехали в Ниццу. Здесь меня ожидает первая пересадка – на поезд, идущий до Марселя. Впрочем, прибывает он только через четыре часа. У меня в запасе сущая уйма времени.
Клара неожиданно (или как раз вполне ожидаемо?) решает сойти вместе со мной. Сделав один короткий телефонный звонок, она вдруг хватает меня за руку и ведёт за собой:
– Идём! Я познакомлю тебя кое с кем.
Зная, что спорить бесполезно, покорно следую за ней. Всё равно ведь как-то нужно убить четыре часа.
Мы садимся на автобус. Вопреки моим ожиданиям, едет он не в центр города. Подозреваю, что Клара везёт меня вовсе не на достопримечательности смотреть, и от этой мысли глубоко внутри начинают скрестись нехорошие предчувствия.
Они усиливаются десятикратно, когда мы сходим где-то в спальном районе. Народу здесь почти нет, вокруг царит мёртвая тишина, под ногами гулко хрустит снег. В уме перебираю всё ценное, что у меня имеется с собой и что не жалко отдать, если из подворотни нам навстречу выйдет кто-нибудь с не самыми благовидными намерениями. Обиднее всего будет за серебряные запонки, их мне подарил бывший начальник.
Ещё пять минут пешего ходу, и мы приближаемся к нежилому многоэтажному дому, взирающему на нас чёрными, пустыми глазницами окон. Остановившись перед парадными дверями, Клара задирает голову. Проследив за её взглядом, вижу на крыше дома фигуры людей. Их там не меньше дюжины, один стоит на самом краю. Не сразу понимаю, что к чему, пока он не спрыгивает вниз с леденящим душу воплем.
Сказать, что я в ужасе – значит, ничего не сказать. На мгновение я забываю даже о необходимости дышать.
Однако прыгун, не долетев до асфальта этажа четыре, начинает плавно клониться вправо и, описав ровнейшую дугу, маятником скользит обратно. Некоторое время он качается туда-сюда вдоль стены здания, затем его неспешно спускают на землю. Только теперь я замечаю верёвку, которой он привязан к чему-то на крыше, и ко мне возвращается дыхание.
Клара хохочет, как ненормальная, глядя на моё лицо. Наверное, я сейчас белее мела. Господи, в этот самый миг я готов её придушить, но она, не давая мне опомниться, вновь впивается в мою руку и тащит меня в подъезд.
Разумеется, лифта в здании нет: все тринадцать лестничных пролётов нам приходится одолеть на своих двоих. Под конец подъёма чувствую себя так, словно меня переехал танк. В итоге через тесное чердачное помещение мы выбираемся на крышу. Ветер, надо отметить, здесь гуляет весьма неслабый.
Увидев Клару, верхолазы разражаются радостными возгласами, каждый по-свойски обнимает её. Похоже, они уже давно знакомы. Она обменивается с ними парой реплик на французском. Мои познания в нём ограничиваются лишь дюжиной-другой дежурных фраз, и всё же мне удаётся понять, что речь идёт обо мне. Судя по всему, Клара представляет меня своим товарищам. Едва она смолкает, они вдруг начинают смеяться. Интересуюсь, что она им сказала.
– Что ты мучаешься запором, и тебя нужно посильнее растрясти, чтобы ты смог, наконец, облегчиться, – объясняет она, не моргнув и глазом.
– Постой! Ты думала… – Внезапно я осознаю, для чего она меня сюда привела, и по спине пробегает холодок. – Ну уж нет! Дудки! Я в эту петлю не полезу! И ты меня не заставишь!
– Конечно, – язвит девушка. – Просиживать задницу в офисном кресле – куда более подходящее занятие для такого почтенного пана!
Хмурясь, я смотрю, как она твёрдыми, отработанными движениями надевает на себя обвязку из множества ремней. Парни помогают ей приладить все пряжки поплотнее, проверяют крепления, после чего цепляют к ней длинную альпинистскую верёвку.
– Ты что, действительно собираешься прыгнуть? – Я всё ещё не могу до конца поверить в реальность происходящего.
Клара только подмигивает, становится на кирпичный парапет и, не колеблясь ни секунды, бесстрашно прыгает вниз. Сердце моё подскакивает к горлу. Во мгновение ока я оказываюсь у края крыши.
Девушка летит, раскинув руки, как крылья. Ветер подхватывает её звонкий смех, разжёвывает его беззубой пастью и доносит до нас лишь измятые лоскутья.
Несколько раз всё внутри меня обмирает: сначала – когда Клара едва не задевает верхушку дерева, а затем – когда она трижды пролетает в считанных сантиметрах от выступов стены. Однако каждый раз ей чудом удаётся избежать фатального столкновения, совершив очередной головокружительный пируэт.
В какой-то момент я понимаю, что смотрю на её полёт уже не со страхом, а с восторгом. От той Клары, которую я увидел прошлой ночью в поезде – слабой, сломленной, стоящей одной ногой в могиле, – не осталось и следа. Сейчас она какая угодно, но не мёртвая.
– Ну как ты? Цела? – спрашиваю её, когда она снова поднимается к нам.
– От этого точно не помру! – отзывается она и многозначительно глядит на меня, сжимая в руках обвязку. Я пячусь, категорично мотая головой.
– Даже не думай, я не намерен участвовать в этом безумии!
Тотчас же взгляд её меняется. В нём проскальзывает что-то холодное, стальное.
– Кажется, я понимаю. Теперь понимаю, – кивает она. – Я думала, что ты несчастлив, потому что заблудился. Не знаешь, куда двигаться дальше. Но теперь я вижу, причина не в этом. Ты просто увяз. Забился в свою норку и даже нос оттуда не хочешь казать. В самом деле, зачем, если тебе в ней так уютно, спокойно, тепло? Нет уж, помолчи, дай мне сказать! Мох, которым ты оброс за все эти годы, тебя согревает, баюкает. Зачем подвергать себя каким-то беспокойствам? Зачем вылезать на поверхность? Зачем вообще шевелиться? Можно ведь просто спать! Время от времени переворачиваться с боку на бок, причитая о том, что эта жизнь у тебя уже в печёнках сидит, а потом снова благополучно засыпать. Мирно сосать палец, пока корни твои проползают в землю всё глубже, всё цепче хватаются за неё. Убеждать себя и всех остальных, что так надо. Так же проще, правда? Только, знаешь, однажды может наступить мгновение, когда ты захочешь выбраться, но уже не сможешь. Мох затвердеет и превратится в негнущийся панцирь. Корни намертво вопьются в почву, не давая сдвинуться с места. Тут-то ты и поймёшь, в какой капкан сам себя загнал. Поймёшь, да будет уже поздно! – Клара в сердцах швыряет обвязку к моим ногам и, отвернувшись, направляется в сторону выхода.
Я растерянно опускаю глаза на всё это неимоверное переплетение ремней, пряжек и карабинов.
В голове вдруг рождается шальная мысль. Одна-единственная крошечная, невинная мыслишка. При иных обстоятельствах я бы на неё и внимания не обратил, и она так и угасла бы незамеченной в недрах моего бессознательного. Однако, должно быть, слишком уж сильный ветер гулял здесь, на крыше, а заодно и у меня в голове.
Я нагибаюсь и подбираю обвязку. Взвешиваю её на расставленных руках. «Просто любопытства ради, – успокаиваю себя. – Одним глазком глянуть». Однако нутром понимаю, что всё куда серьёзнее.
– Клара! – Она оглядывается. – Боюсь, я не смогу надеть эту штуку сам.
В полёт меня снаряжают всем миром. Дюжина рук одновременно дёргает меня в разные стороны, подтягивая то тот, то другой ремешок. Чувствую себя дамой семнадцатого века, на которой затягивают корсет. Клара тем временем кратко инструктирует, что делать, чтобы мой первый прыжок не стал последним. Впрочем, я почти не воспринимаю её слов, голова занята сейчас совсем другим. Весь процесс подготовки занимает, по меньшей мере, минуты три. Или это от страха время течёт так медленно?
Как бы то ни было, когда меня толкают к парапету, думаю, что с радостью согласился бы ещё на полчасика инструктажа.
Стоя у самого края бездны, я оборачиваюсь. Клара только едва заметно кивает, но её взгляд… он не просто твёрд. Наверное, будь он материальным, об него затупилось бы и алмазное сверло.
Её товарищи хором ведут обратный счёт.
– Quatre.
Господи, я свихнулся. Как я позволил уговорить себя на это?
– Trois.
Колени трясутся так, что едва не стучат друг о друга.
– Deux.
Бога ради, остановитесь! Снимите меня отсюда! Я передумал!
– Un…
Прыжок.
Забавно. Ноги будто срабатывают сами – точно внутри них распрямляется какая-то скрытая пружина: даже не приходится отдавать себе мысленный приказ. Отлично! Иначе мне бы просто не хватило духу.
Асфальтированная площадка далеко внизу внезапно прыгает мне навстречу. На мгновение я весь сжимаюсь в единый сконцентрированный комок ужаса. Кажется, в моём теле в эту секунду нет ни одной ненапряжённой мышцы.
Я падаю. Долго. Слишком долго. Разве канат не должен был уже натянуться? В какой-то миг мною овладевает жуткое подозрение, что горе-прыгуны забыли закрепить другой его конец на крыше, или он перетёрся и лопнул под моим весом. Но нет, слава Богу, вот я уже ощущаю, как ремни врезаются мне в бёдра, падение перестаёт быть идеально вертикальным. Меня плавно начинает уводить в сторону.
В следующее же мгновение меня словно бы прорывает: я начинаю орать. Материться. Грязно. По-чёрному. Самой отборной бранью. Сквернословить, что есть сил. Холера, я даже не подозревал, что вообще знаю такие выражения! Мама умерла бы от стыда, услышь она меня сейчас.
Именно эта мысль вдруг заставляет меня замолчать. Мамино лицо встаёт перед глазами, словно наяву. Она смотрит укоризненно, разочарованно. И мне становится стыдно – как в юности, когда она ненароком обнаруживала у меня в куртке припрятанные там сигареты. Так стыдно, что хоть о мостовую расшибись.
Чувство это не отпускает меня до тех пор, пока под ногами вновь не возникает твёрдая опора. Однако стоит мне лишь коснуться подошвами земли – и приходит облегчение. Кажется, что всё напряжение, весь стресс, которые я так тщательно копил всю жизнь, остались где-то наверху, просто не успев спуститься со мной.
С наслаждением расправляю плечи и потягиваюсь. Я свободен.
Лицо мамы улыбается.
* * *
Солнце медленно клонится к закату, окрашивая снег в розовый цвет. Поезд подъезжает к Марселю. Мы с Кларой рассеянно треплемся о том о сём, как вдруг нашу беседу прерывает вибрирующий сигнал моего смартфона. Дисплей загорается фамилией одного из многочисленных секретарей «Amazonia Chemicals». Должно быть, хотят уточнить время моего прибытия в Мадрид.
Я тяжело вздыхаю. Во мне борются противоречивые чувства. С одной стороны – я ведь здесь, я почти приехал. Ещё одна пересадка, и чёртов контракт у меня в кармане! И пусть только эти засранцы из компании попробуют пойти на попятную! Но с другой… После всего пережитого близость триумфа меня почему-то совсем не радует.
Клара, увидев, как я изменился в лице, тут же всё понимает.
– Не хочешь брать трубку – не бери.
– Если бы всё было так просто… – снова вздыхаю я.
– А всё проще некуда. Это дураки обожают всё усложнять безо всякой нужды. – Она внимательно смотрит на меня. Телефон продолжает с гулким жужжанием ползти по столику. – Хочешь, я отвечу?
Удивлённо вскидываю брови.
– Ты?
– Ага.
– И что ты им скажешь?
– А гляди!
Не давая мне опомниться, Клара хватает смартфон со стола.
– Алло, с вами говорит автоответчик пана Добольского, – гнусавит она, зажав пальцами нос. – В настоящий момент пан не может ответить на звонок из-за сильнейшей аллергии на ваш телефонный номер. Он настоятельно рекомендует вам запихнуть все свои акции, инвестиции и прочую деловую макулатуру себе в задницу, да поглубже. Мы полагаем, что это самое подходящее и надёжное место для ваших капиталовложений. Если хотите получить более подробные инструкции по осуществлению данной процедуры, оставьте своё сообщение для пана Добольского сразу после соответствующего сигнала. Мы постараемся перезвонить вам в пределах ближайшего «никогда». Всего доброго, и с наступающим Рождеством! А вот и сигнал! – Клара отнимает трубку от уха и, высунув язык между плотно сжатыми губами, издаёт долгий неприличный звук. Затем сбрасывает звонок.
Пару ударов сердца мы просто сидим и смотрим друг на друга через стол, не до конца веря в случившееся. После третьего же удара нас обоих скручивает таким неистовым приступом смеха, что со стороны он, наверное, больше похож на эпилептический припадок.
– Кажется, ты только что угробила мой бизнес, – выдавливаю из себя я, утирая катящиеся из глаз слёзы.
– Зато спасла тебя от незавидной перспективы испустить дух на офисном столе, – с трудом хватая ртом воздух, отвечает девушка.
На то, чтобы вновь совладать с собственными лёгкими, у нас уходит минут пять.
– Знаешь, – неожиданно говорит Клара, когда мы, наконец, успокаиваемся, – если ты сойдёшь в Марселе и сразу же направишься в аэропорт, то ещё можешь успеть в Краков до Рождества.
Эта мысль, простая, как три копейки, вдруг обжигает меня, точно кнутом. Я смущённо потупляю взгляд.
Поразительно, как сильно может измениться человек всего лишь за сутки. Если бы Клара предложила мне то же самое ещё вчера вечером, я бы, пожалуй, только отмахнулся от её слов, как от назойливого слепня. Но теперь… Теперь всё по-другому. Или нет?
– Да, – рассеянно отзываюсь я – то ли на вопрос Клары, то ли на свой собственный. – Да, ты права.
* * *
Уже стоя в дверях аэропорта, я слышу, как Клара окликает меня, и оборачиваюсь. Она протягивает мне тот самый свёрток, что свёл нас вместе на вокзале в Варшаве. Газеты, которыми он обёрнут, теперь кажутся ещё более истрёпанными.
– Что это? – спрашиваю я.
– Подарок твоей маме. Праздник ведь, как-никак! Некрасиво приезжать с пустыми руками.
Она стоит в незастёгнутой куртке, накинутой поверх ситцевого сарафана, переминается с ноги на ногу от холода. Одинокая, но с семьёй в каждом городе. Умирающая, но самая живая из всех, кого я когда-либо знал. Платок сбился набок, а в глазах застыли слёзы.
– Прощай, Клара!
Она бросается мне на шею и обнимает изо всех сил – неожиданно крепко для такой хрупкой девушки, хотя я уже ничему не удивляюсь. Её шёпот щекочет мне ухо:
– И тебе счастливого Рождества!
* * *
До полуночи я не успеваю совсем немного.
Пробираюсь по заснеженной тропинке к калитке. Когда стучусь в дверь такого знакомого дома, рождественская ночь уже почти час как вступила в свои права.
Рассохшаяся дверь отворяется с натужным кряком, выплеснув на меня прямоугольник оглушающего света. Женщина, стоящая в проёме, подслеповато щурится на меня.
Я узнаю́ её не сразу. Не могу поверить своим глазам. Как же сильно она постарела за эти два года! За её спиной я вижу стол, накрытый на двоих.
Наконец, поняв, кто перед ней, она недоверчиво моргает, из-за чего по щекам прокладывают влажные дорожки две крохотные бисеринки. Впрочем, мама тут же берёт себя в руки: суровая деревенская закалка даёт о себе знать. Внезапно превратившись в суетливую хлопотушку, она едва ли не силком затаскивает меня в прихожую, срывает с моих плеч пальто, садит за стол, взволнованно частит что-то невпопад.
Принесённый мною громоздкий свёрток она замечает только спустя десять минут, слегка поостыв. Интересуется, что в нём такое. Если б я сам знал… Ловко орудуя кухонным ножом, мы вместе распарываем газетную обёртку и вскоре высвобождаем из-под бумажных лохмотьев полотно высотой в половину от моего роста. На нём изображена бабочка. По крайней мере, так я решаю с первого взгляда. Присмотревшись же повнимательнее, я различаю в её эфемерных очертаниях два человеческих тела. Они столь плотно переплетёны друг с другом, что кажутся единым целым, а то, что я поначалу принял за крылья насекомого, вдруг преображается в раскинувшуюся за спинами этих двоих фантасмагорическую панораму космоса. При вящем желании можно даже разглядеть пару-тройку знакомых созвездий.