– Ты помнить, – настаивает Индра, неотрывно глядя ей прямо в глаза. Девушке от такой убеждённости становится не по себе, и она потупляет взор.
Едва последние слои бинта оказываются сняты, как в нос им обеим ударяет тошнотворный, гнилостный запах. Запах, который не предвещает ничего хорошего. Светлячок морщится и, не сдержавшись, прикрывает нос и рот рукой. Индра опять предпринимает попытку подняться, чтобы увидеть всё самой. Под правым ребром у неё – шов длиною с ладонь. Края его, сцепленные друг с другом толстыми металлическими скрепами, распухли и налились нездоровым фиолетово-красным цветом. Между ними, вперемешку с кровью, сочится желтоватый гной. Паршивое зрелище.
– Этого я и боялась, – шепчет Светлячок. – В рану попала инфекция. Тут я ничего сделать не смогу. У нас нет препаратов, чтобы лечить такое. – Она поднимает глаза на Индру. – Тебе нужно в Город, срочно. Иначе долго не протянешь. Неделю, максимум – две, если горячка или септический шок не доконают тебя раньше.
Индра устало откидывается назад. В этот момент ей кажется, будто всё мироздание ополчилось против неё. Она что-то говорит – тихо, одними губами, так что Светлячку приходится наклониться к ней, чтобы разобрать слова. До девушки доносится ломаная, сбивчивая речь, наполовину состоящая из непонятных ей слов иного языка.
– Зачем? – почти беззвучно вопрошает Индра. – Зачем вы… быть враг с… наш народ? Зачем… брать плен… и требовать помощь силой… если можно просто… просить и получить? Зачем боль… страх… убийство?.. Зачем не мир? Зачем не союз?..
Это продолжается несколько минут, пока слова не начинают таять на губах Индры, распадаться на части, не успевая сорваться в воздух. Потом сознание покидает её, и она смолкает совсем.
– Хочешь знать, зачем? – отвечает Светлячок, уже сама не зная кому. – Гордость, вот что всему виной. Наша глупая, близорукая гордость побеждённых, загнанных в угол. Мы не принимаем подачек от вас, потому что вы сильнее. Мы боимся вас и ненавидим, потому что вы знаете и умеете такое, чего нам никогда не достичь. Мы отвергаем вашу дружбу, потому что, даже если примем её, вам всегда будут суждены небеса, а нам – лишь гибель и забвение. Мы обречены. Наше время подошло к концу. Смертельно больной никогда не станет другом здоровому. Гусеница никогда не постигнет Бога.
* * *
Всё происходит внезапно и быстро. Пленники даже не успевают ничего понять. Под зычный гвалт их выталкивают, угрожая оружием, из их тесной, тёмной комнатушки в коридор и ставят на колени в ровную шеренгу. Здесь их уже ждёт Вепрь.
Дальше в коридоре столпилась гурьба любопытных зевак. Среди них Индра замечает и Светлячка. Девушка стоит, прислонившись к стене и скрестив руки на груди, мрачная и сосредоточенная.
Вепрь неспешно проходится туда-сюда вдоль шеренги, поигрывая пистолетом в руке, давая себе возможность вдоволь насладиться страхом и потерянностью на лицах пленных. А затем подходит к Индре. Та с трудом поднимает голову, чтобы встретить его взгляд. Под глазами её залегли глубокие синюшные тени, а волосы потускнели и слиплись от пота. Сейчас она кажется ужасно старой и измученной.
– Мне сказали, что ты разумеешь по-нашему, – говорит ей Вепрь грубо, отрывисто. – Будешь переводить остальным то, что я скажу, понятно?
Индра медленно кивает.
– Я не люблю, когда меня держат за идиота, – начинает он, обращаясь теперь уже ко всем узникам, – а именно за него вы, крысы, судя по всему, меня и принимаете. Четыре дня тому мои ребята притащили вас сюда, чтобы обменять ваши жалкие тушки на всякое нужное нам барахло. Если бы всё у нас пошло по плану, вы сейчас уже сидели бы в своих уютных тёплых норках в Городе, зализывали раны и салили слезами чьи-то жилетки. Но, увы, кое-что пошло не по плану, и кое-кому из вас, я полагаю, даже известно, что именно.
Вепрь останавливается, давая Индре возможность перевести его слова, а сам тем временем скользит по шеренге острым, как бритва, взглядом, пытаясь обнаружить малейшее изменение в каком-нибудь из лиц. Как только Индра заканчивает перевод, он продолжает:
– Дело в том, что последние трое суток мы не можем наладить связь с Городом. Помехи забивают весь эфир. Мои техники говорят, что проблема не в аппаратуре. А если она не в аппаратуре, то источник всех наших бед может быть только один. Я не склонен верить в совпадения. Я видел, на что способна ваша братия. Вы появились в нашем лагере, и на следующий же день все наши устройства связи сошли с ума. Не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы сделать правильные выводы.
Пока он говорит, Индра втихомолку переглядывается с Арьяманом, стоящим рядом на коленях. Они оба прекрасно понимают, о чём речь.
– Мне абсолютно по барабану, зачем ты, зараза, устроил весь этот балаган, – разводит руками Вепрь. – Мало ли какие тараканы бегают в ваших двинутых мозгах. От тебя я требую лишь одного: встань и покажись! – Мужчина вновь поворачивается к Индре. – Переводи!
Однако женщина не издаёт ни звука. Вепрь делает к ней ещё один шаг и угрожающе смотрит сверху вниз, подобный грозовой туче, которая вот-вот разразится бурей.
– Я что-то недостаточно внятно сказал? – спрашивает он. – Так я повторю, мне несложно: пусть тот, кто создаёт помехи на наших устройствах, поднимется на ноги сейчас же. В противном случае я начну убивать вас одного за другим, пока не найду нужного. Всё равно ваши жизни для меня ни гроша не стоят, пока нет связи с Городом.
Индра по-прежнему безмолвна. Теряя терпение, Вепрь направляет на неё дуло своего пистолета.
– Какого дьявола ты молчишь? Язык прикусила?
– Нет, – наконец отзывается она.
– Прости, что? Я не расслышал.
– Я… не буду… переводить… – говорит она уже более уверенно.
Сперва Вепрь даже теряется от такой дерзости. Потом на лице его расцветает недобрая ухмылка. Он присаживается рядом с Индрой на корточки. На заднем плане Светлячок сразу вся как-то подбирается, вытягивается, точно струна.
– Видимо, я всё же нашёл, кого искал, – говорит он, – или, по крайней мере, ту, кто его покрывает. Я прав? – С минуту Вепрь вглядывается в каменное лицо Индры, но, так и не дождавшись подтверждения, отвечает сам себе: – Я прав. Ладно, забудем то, что я сказал раньше. По правде говоря, мне очень любопытно, на кой хрен вы, ребята, всё это затеяли? Ведь вы не могли не понимать, что сами себе вставляете палки в колёса. Или это какой-то особый вид мазохизма? Не понимаю, хоть убей.
Индра смотрит прямо перед собой, вперив взор в стену. Вепрь приближается к ней почти вплотную, так что лица их едва не соприкасаются.
– Знаешь, чего я не люблю больше, чем казаться идиотом? Когда меня игнорируют. – Он приставляет ствол пистолета к её подбородку. Светлячок взволнованно подаётся вперёд.
– Вепрь!
– Не лезь! – предостерегающе взмахивает он рукой, даже не глядя в её сторону, и она замирает на месте. Затем он опять обращается к Индре: – Говори, зачем вы всё это провернули, или у меня нечаянно дрогнет палец на спуске. Считаю до трёх. Раз… Два…
– Она, – говорит Индра и указывает на Светлячка.
– Что – она? – спрашивает Вепрь. – Она-то тут причём?
Лицо Индры дрожит, а из глаз начинают катиться слёзы, прокладывая две грязные дорожки на её щеках.
– Она должен вспомнить… кто она есть. Она забыть себя. Она – Аатма-Бандху.
– Что за бред ты несёшь? Что такое она должна вспомнить?
– Цикл, – твердит Индра и показывает на узор из колец, вытатуированный на её пальцах. – Жизнь! Много жизнь! – Она смотрит на Светлячка умоляюще. – Вспомнить! Вспомнить!
Светлячок выглядит испуганной и обескураженной. Слова Индры, кажется, окончательно сбили её с толку. Она продолжает наблюдать за происходящим, не вмешиваясь.
– Так, к чёрту! – выходит из себя Вепрь. – Хватит этой околесицы! Вернёмся к помехам. Я хочу, чтобы ты их убрала!
Что ж, иного выхода нет. Индра опускает голову. Не оборачиваясь к Арьяману, чтобы не выдать его взглядом, она говорит на Старшей Речи:
– Можешь снять завесу, братец. Спасибо тебе. – А потом, вновь обращаясь к Вепрю: – Сделано.
Вепрь посылает одного из своих ребят проверить, заработала ли линия связи, и сидит рядом с женщиной, не отводя пистолет от её лица, пока тот не возвращается. Всё в порядке, подтверждает парень, помехи исчезли.
Вепрь проводит холодным чёрным дулом по щеке Индры, размазывая мокрые следы от слёз.
– Знала бы ты, как мне хочется продырявить твою маленькую головку, – признаётся он. – Ну ничего, за мной не заржавеет. Эту пулю я для тебя приберегу на тот случай, если тебе вдруг вздумается ещё хоть раз приблизиться к Светлячку.
Он встаёт, прячет пистолет в карман куртки, после чего приказывает загнать пленников назад в их конуру. Пока Индру тащат, ухватив под мышками, она пытается отыскать глазами Светлячка, однако той нигде нет.
Ржаво стонет и лязгает дверь темницы, словно огромный капкан. Вокруг снова воцаряется тяжёлая, гнетущая тишина. Нарушает её только монотонный звон падающих капель.
Ток-ток-ток… – постукивают они, напоминая Индре, что время её неумолимо утекает, а ведь ей ещё столько всего нужно успеть.
УСПЕТЬ (автор – Елизавета Манцевич)
Я видел бабочку, потерявшую крылья и вновь ставшую гусеницей. Я видел, как гусеница ползала в грязи. Я видел, как гусеница старалась вновь превратиться в бабочку, которой она некогда была. Я видел, как она выпустила крылья. Возможность изменить свою жизнь есть всегда. Средство отправиться в полёт есть всегда.
«Звёздная бабочка», Бернард Вербер
Ток-ток. Ток-ток.
Нервно стучу пальцами по дипломату, лежащему у меня на коленях. Авто С-класса с личным водителем медленно ползёт в длинной полосе варшавских пробок. Самолёт в Мадрид вылетает через сорок пять минут, и шансы успеть в аэропорт вовремя тают с каждой секундой.
По радио «Wham!» поют «Last Christmas». Холера! Я совсем забыл, что послезавтра Рождество! Известие о срочной командировке в Испанию свалилось на меня, как снег на голову, заставив позабыть и о выходных, и о праздниках. Что ж, как бы там ни было, это мой последний шанс выбить финансирование у ребят из «Amazonia Chemicals». Проморгать его – значит, спустить в унитаз целый год переговоров, согласований, бумажной волокиты и ночей, проведённых в офисе в обнимку с телефоном.
Смотрю на часы, стрелка неумолимо приближается к отметке «опоздал».
– Надо было в объезд, – раздражённо говорю своему водителю. – Или выехать пораньше.
Он смотрит на меня в зеркало заднего вида красными от недосыпа глазами. Я и сам понимаю, что ещё раньше выехать было практически невозможно: сколько нас здесь таких – выехавших из дома заранее, чтобы не стоять в пробках?
– Все трассы стоят, пан Добольский, – отвечает он мне терпеливо.
Стефан – проверенный работник, надёжный человек, который не раз выручал меня в трудную минуту. Я понимаю, что он вовсе не виноват в том, что мы застряли здесь, но угроза срыва крупнейшей в этом году сделки заставляет всё внутри меня кипеть.
В кармане вибрирует телефон, на дисплее высвечивается сухое «Мать». Не беру трубку: нервное напряжение грозит вылиться в ссору, чего мне сейчас совершенно не нужно.
Мама звонит ещё раз через несколько минут, но и этот звонок я игнорирую.
Пытаюсь успокоиться, делаю глубокий вдох, концентрируясь на парящих за окнами автомобиля снежных хлопьях.
Снежинки мягко ложатся на лобовое стекло и в коротких промежутках между взмахами дворников рисуют причудливые узоры. В далёком детстве снежные узоры на стекле папиного старенького «Вольво» были похожи на зверей, сказочных драконов, замки, а сейчас это просто снег, закрывающий обзор и мешающий ехать дальше. Всего лишь снег.
* * *
В аэропорт мы приехали только к половине десятого. На самолёт я, естественно, опоздал. Вдобавок, все билеты на ближайшие рейсы до Мадрида оказались выкуплены до самого января. Хочется выть от досады.
Вернувшись в машину, я швыряю дипломат рядом с собой на заднее сиденье и сильно хлопаю дверью. Стефан заводит мотор.
– Куда теперь? – спрашивает он, глядя на меня. Откидываю голову на спинку сиденья и устало опускаю плечи. – Давайте отвезу вас на вокзал, пан Добольский.
Я скептически хмыкаю.
– На поезде до Мадрида? Ты, должно быть, шутишь? Мне нужно быть там утром двадцать пятого числа. Даже если повезёт и сыщется свободный билет, я в лучшем случае приеду туда впритык. Хотя мне даже в это слабо верится.
– Попытка не пытка. В конце концов, что вы теряете-то?
Действительно. Хуже ведь быть уже не может, верно? А на безрыбье, как говорится…
На вокзал мы добираемся, стоит отметить, на удивление быстро. С горем пополам, выстояв неимоверную очередь, мне, наконец, удаётся узнать у кассира, что остались только плацкартные места. Обречённо вздыхаю. Нет, сегодня явно не мой день. Однако деваться некуда. Сейчас самое важное – сделка.
В конце концов, беру билет на ночной поезд. Тридцать два часа в пути. Две пересадки – в Ницце и Марселе. Вариант, конечно, не самый идеальный, но при таком раскладе жаловаться не приходится.
Отпустив Стефана домой, к семье, жду отправления поезда. Вокзал кишит людьми: встречающие, провожающие – все подхвачены вихрем рождественского настроения. На девичьих щеках горит морозный румянец, люди громко топают ногами, входя в вестибюль вокзала, стряхивая с сапогов снег, смеются. Одному мне здесь, кажется, совсем не до веселья.
Не торопясь иду в сторону железнодорожных путей, аккуратно лавируя между разномастной толпой, как вдруг на меня с размаху налетает фигура с громоздким прямоугольным свёртком под мышкой. Фигура тонко охает, ноша выскальзывает у неё из рук и с глухим деревянным стуком обрушивается прямиком на мысок моей туфли.
– Холера! – Пальцы ног вспыхивают адской болью.
Свёрток плашмя шлёпается в месиво из снега и грязи. Он весь обёрнут старыми газетами и переклеен скотчем, но край упаковки разодрался, и сквозь дыру видна часть полотна с изображением чего-то очень красочного, похожего на крыло бабочки.
Хозяйка тут же бросается поднимать свёрток, пока на него кто-нибудь не наступил. Это молодая девушка, вряд ли намного старше двадцати. Голова её повязана пёстрым платком.
– Господи, у вас что, глаз нет? Смотрите, куда идёте! – гаркаю я, едва сдерживая брань. Гневно отпихнув свёрток ногой, хромаю к своему вагону.
– И вам счастливого Рождества! – доносится мне вслед.
Да уж, давненько я не бывал на вокзалах. Уже успел отвыкнуть от того безумия, которое тут обычно царит.
Через пару минут захожу в вагон. Здесь душно и стоит густое амбре из чесночно-водочного перегара, затхлой вони несвежих носков, аромата мандаринов и неведомо откуда просочившегося запаха жжёного сахара: от такой дикой мешанины тошнота подкатывает к горлу уже через минуту.
Пассажиры играют в карты или разгадывают кроссворды, развалившись на своих койках. Приходится идти очень осторожно, чтобы не задеть торчащие с верхних полок босые ступни.
Когда я, наконец, нахожу своё место – боковое, в самом центре вагона, – в моей голове проносится мысль, что подобного невезения в природе существовать попросту не может. Это уже слишком! Снова заглядываю в билет в отчаянной надежде, что ошибся. Но нет. Некоторое время я просто смотрю снизу вверх на свою соседку по полке. Наблюдаю, как она упрямо пытается затолкнуть наверх свой свёрток.
Свой чёртов газетный свёрток!
В этот момент она замечает меня.
– А, снова вы? Может, хоть в этот раз поможете вместо того, чтобы топтать мои пожитки?
Смущённо потупившись, я разуваюсь, становлюсь на сидение и парой движений проталкиваю её картину в ячейку над верхней полкой. Затем так же безмолвно спускаюсь. Больше мы не говорим друг другу ни слова.
Девушка снимает куртку и шарф, оставшись в лёгком сарафане с короткими рукавами и своём прежнем цветастом платке. С удивлением вижу, что её худенькие руки сплошь покрыты татуировками с изображением каких-то лиц, знаков и даже, кажется, свастики. Морщусь. Только малолетней неофашистки в спутницах мне не хватало для полного счастья.
Достаю телефон и утыкаюсь в него, стараясь поскорее отгородиться от своей чудно́й соседки. Вижу уведомление о трёх пропущенных от мамы.
Холера! Со всей этой выездной неразберихой забыл ей перезвонить.
Набираю её номер.
– Анджей?
Как она поняла, что это я? Видимо, сидела у телефона и ждала моего звонка.
– Да, мам! Привет! Что-то случилось?
– Сынок, у тебя всё хорошо? Рождество на носу, а ты весь в работе.
– Всё нормально.
– Ты хорошо кушаешь? – Нотки неподдельного беспокойства в родном голосе заставляют улыбнуться.
– Ну сколько можно? Я же не ребёнок, мам!
– Жениться тебе надо. Сорок шесть лет, а до сих пор в бобылях…
– Мама!
– Прости, Анджей, прости. Я хотела пригласить тебя отметить это Рождество со мной. – Её голос дрожит.
– Я занят, ты же знаешь. У меня командировка.
– Знаю, но время идёт. Я уже совсем старая…
– Мама, ну что ты такое говоришь?
– Я тебя очень жду, всегда. Я люблю тебя, сынок.
– Я тебя тоже люблю, мама. Но приехать не смогу, извини.
Я слышу, как она вздыхает на другом конце провода.
– Хорошо. Но я всё равно приготовлю на двоих – на случай, если ты вдруг передумаешь.
Нажимаю на отбой. Сердце неприятно щемит в груди. Я не видел мать уже года два, если не больше. Тем тяжелее в очередной раз ей отказывать.
От мрачных мыслей меня отвлекает короткий сдавленный смешок. Поднимаю глаза на свою попутчицу и успеваю перехватить её взгляд за миг до того, как она снова прячется за блокнотом. Она сидит прямо напротив меня, забравшись на сиденье с ногами, и лихорадочно что-то рисует. Отворачиваюсь, пытаясь вновь переключить внимание на телефон, но спустя полминуты снова слышу её хихиканье. Стараюсь не обращать внимания. Ей-богу, что за глупое ребячество?
После очередного её смешка не выдерживаю и внимательно осматриваю себя, проверяя, всё ли в порядке. Вроде, всё в норме: шнурки завязаны, брюки чистые, рубашка застёгнута на все пуговицы и заправлена, галстук лежит ровно. На всякий случай приглаживаю волосы, но она, заметив это, хихикает ещё громче.
– Простите, пани, со мной что-то не так? – интересуюсь я, пытаясь скрыть раздражение в голосе.
– Да нет, кажется, всё отлично, – пожимает она плечами с невинным взглядом. И тут же, не сдержавшись, взрывается долгим заливистым хохотом.
Всё. Моё терпение иссякает. Я резко перегибаюсь через столик и выхватываю блокнот у неё из рук. На жёлтом разлинованном листе – наспех набросанный шарж: крохотный человечек, обеими руками вцепившийся в смартфон. Надменно раздутые щёки, насупленные брови, глаза собраны в кучку, надо лбом – широкие залысины. Да уж, спутать с кем-то сложно.
Незнакомка следит за моей реакцией с лукавой ухмылкой, прикусив ноготь большого пальца.
– По-вашему, это забавно? – спрашиваю я.
Она молчит, только улыбка становится ещё шире.
– И часто вы так развлекаетесь?
– На самом деле нет, – признаётся она, борясь с очередным приступом смеха. – Правда! Просто увидела вас и не сдержалась. Мина у вас такая… колоритная!
Нет, ну это уже чересчур! Молча бросаю её блокнот на столик и отправляюсь искать проводника – узнать, нет ли в других вагонах свободных мест. Куда угодно, лишь бы подальше от этой умалишённой.
Когда, наконец, нахожу его и разъясняю ситуацию, тот смотрит сквозь меня заплывшими глазами и, обдав перегаром, крякает:
– Какие ещё свободные места? Ты видишь, поезд забит до отказа? Иди, откуда пришёл, не мешай людям праздновать!
– Ну как успехи? – глумится надо мной моя напасть, когда я возвращаюсь на своё место. – Нашли то, что искали?
Пропустив мимо ушей её колкость, беру кошелёк и направляюсь в вагон-ресторан.
Там тоже шумно и многолюдно. Мне удаётся занять место у барной стойки и заказать кофе, как вдруг на соседний стул, протолкнувшись сквозь толпу, усаживается моя соседка.
Кажется, она вознамерилась сегодня окончательно меня допечь.
– Скажите честно, вы так мстите мне за то, что я пнул вашу картину тогда на перроне?
Девушка вскидывает брови, затем удручённо качает головой.
– Эх, наверное, нелегко живётся людям с такой паранойей? Буду с вами предельно честна, друг мой: я голодна и пришла сюда поесть. К слову, вам тоже не помешает подкрепиться, какой-то вы нервный. Эй, молодой человек, будьте добры, две порции макарон с мясом для меня и этого милейшего пана! Не волнуйтесь, – подмигивает она, снова повернувшись ко мне. – Я угощаю.
На минуту я впадаю в ступор от подобной бесцеремонности. Хочу возразить, отказаться от заказанного блюда, но лишь нелепо открываю и закрываю рот, как рыба, выброшенная на берег. Как только снова обретаю дар речи, передо мной уже стоит тарелка, полная макарон.
– М-м-м, вкуснятина! – блаженно произносит девушка, уписывая за обе щеки. – Чтоб мне провалиться, лет сто не едала таких замечательных макарон! Вы кушайте, кушайте, а то остынет.
Брезгливо разглядываю содержимое своей тарелки. Любопытно, какова вероятность найти там дохлого таракана? А кишечную палочку?
– Чего не едите-то? – спрашивает моя спутница с набитым ртом. – Неужто не нравится? А ну-ка, дайте сюда! – Она подвигает мою порцию к себе, пробует на вкус. – И правда, немного постновато. Недосолено. Ну да это мы исправим вмиг!
Она хватает солонку и щедро посыпает из неё макароны. Пробует ещё раз. Добавляет ещё соли. Снова пробует. После третьего раза она, наконец, остаётся довольна.
– Вот, попробуйте, теперь должно быть идеально! – Она поддевает вилкой пару макаронин, обильно сдобренных томатным соусом, и суёт их мне прямо в лицо.
Подаюсь назад, силясь увернуться. Лучше бы я этого не делал. Одна из макаронин соскальзывает и падает мне прямо на рубашку, оставляя уродливое жирное пятно.
– Господи! Простите, ради Бога! – блажит эта дура и бросается ко мне с салфеткой.
Не успеваю я опомниться, как небольшое пятнышко разрастается до размеров маленькой западноевропейской страны.
Это становится последней каплей. Я вскакиваю со стула и ухожу прочь, судорожно нащупывая в кармане сигареты – мою последнюю спасительную соломинку в этом аду. Пятнадцать минут в туалете, наедине с пачкой «Парамаунт-Голд» возвращают мою психику в более-менее устойчивое состояние. Пятно на рубашке, впрочем, оттираться не желает совершенно. Истратив кучу туалетной бумаги, наконец, понимаю тщетность этого занятия и посылаю всё к чёрту. По приезду в Мадрид куплю себе новую.
Вернувшись на своё место в вагоне, натыкаюсь на виноватый золотисто-карий взгляд.
– Я могу постирать!
Закрываю глаза и делаю глубокий вдох. Спокойствие, только спокойствие. Пересиливая себя, откликаюсь:
– Если это извинение, то я его принимаю. Но только при одном условии: вы оставите меня в покое на время поездки! – Прозвучало немного грубее, чем я ожидал. Впрочем, на мою собеседницу это, кажется, не произвело ровным счётом никакого эффекта.
– Меня зовут Клара. А вас?
– Анджей.
– Куда едете?
– В Мадрид.
– Зачем?
– Слушайте, мы ведь, кажется, договорились?..
– Наверное, к жене и детям?
Молчу. Клара хитро приподнимает брови.
– К любимой женщине?
Боже, какой потрясающий пейзаж за окном! Даром, что его не видно в темноте.
– К родителям?
Понемногу снова начинаю закипать.
– Значит, к друзьям! – самоуверенно резюмирует Клара.
– Я еду в командировку! По рабочим делам! – отвечаю я, чтобы получить хотя бы пару секунд тишины.
К моему удивлению, это срабатывает. На какое-то время Клара действительно смолкает, хмурит брови и скрещивает свои тоненькие татуированные ручки на груди.
– Погодите, вы это сейчас серьёзно? В канун Рождества? По делам? Неужели вам ни капельки не хочется встретить праздник в кругу близких людей?
– Разумеется, хочется! Но я весь год гонялся за этими инвесторами и не могу упустить сделку из-за какого-то банального семейного застолья.
Клара смотрит на меня с жалостью.
– Я бы от такой жизни повесилась.
– О, неужели? – усмехаюсь я. – Ладно, тогда ваш черёд. Куда едете вы, если не секрет?