Ахмет вышел во внутренний дворик домика, где он снимал комнату и подошел к старому столу. Хозяева давно вынесли его сюда за ненадобностью, а постояльцам он не понадобился, так как был слишком большим и тяжелым для тесных комнат, вот его так и оставили посреди дворика. Стол был массивный и крепкий, сделан был добротно (таких сейчас не делают!), с вензелем мастера на углу широченной ножки. Никто не знал, сколько лет этому столу – может, сто, а может и больше. Одно было понятно, что повидал он немало. На его дубовой столешнице еще сохранился лак, хотя дождь, снег и солнце уже который год медленно скоблили его, и от былого полированного величия осталось совсем немного. На фрезерованных фасонных краях лак совсем сошел, а на плоскости он цеплялся и потрескался, местами виднелись пятна обнаженной, шероховатой древесины. Ножки стола были обшарпаны от встреч с тысячами ног, а шрамы от кухонных ножей пересекали поверхность стола вдоль и поперек будто морщины, где-то глубокие и прямые, а где-то мелкие и рваные.
Ахмет выложил из кармана куртки на стол пару лимонов, чуть пожухших, но еще пригодных для чая. Сам встал у стола, опираясь ладонями, и замер, глядя немигающими глазами сквозь дубовый массив стола. Затем, очнувшись, он провел рукой по шершавой поверхности и подумал: «А ведь когда-то он был центром, за которым собиралась чья-то семья, люди ели, говорили, смеялись, сидя за этим столом…, он много повидал, а теперь вот, стоит брошенный под солнцем и дождем, никому не нужен. Сколько он еще простоит здесь?». И тут Ахмету стало темно, душно и тоскливо на душе от этих мыслей. «Никому не нужен, ты никому не нужен!» – кто-то, злорадствуя, кричал буйным голосом вновь и вновь в голове Ахмета. Он сел на единственный стул, также живший на улице, такой же старый, с облезлым лаком, но все еще крепкий чтобы выдержать вес, достал сигарету из помятой пачки, тяжело вздохнул и закурил.
Вчера ему исполнилось шестьдесят пять, никто не позвонил и не приехал. Никому не нужен. К этому одиночеству он смог привыкнуть не сразу: поначалу темными, медленными, холодными вечерами внутри что-то ныло и раздирало нутро где-то глубоко в груди, а потом это утомительное ощущение холодной пустоты отпускало его на время, но только для того, чтобы вернуться и окатить его новой волной бессилия, овладеть сердцем, разумом, заставить его лежать и корчиться от душащих слёз. Спустя время Ахмет сжился с этой болью, как привыкает собака к цепи. Но каждый год к заветной дате он становился молчаливо-спокойным, тот самый день из прошлого, за образы которого Ахмет отчаянно цеплялся, напоминал ему о его счастливых днях.