Дама с букетом гвоздик

Глава 5

В субботу, в последний день ноября, Нэнси уехала в Манчестер вместе с остальными актерами, занятыми в «Лунном свете в Аркадии», и Мэдден, как и было условлено, сопровождал компанию. Премьера была назначена на следующий понедельник в Королевском театре, и, поскольку любая из пьес Чешэма становилась новостью номер один, труппе были устроены довольно эффектные проводы с Сент-Панкраса. Нэнси была в самом веселом расположении духа. Ей достались охапки цветов, центральное место на двух групповых фотографиях со вспышкой и еще одно фото с самим Дэвидом Чешэмом. Кэтрин, зная о пристрастии Нэнси к некоторой публичности, заранее предупредила ряд новостных агентств.

Мэдден, она не могла не признать, вел себя хорошо, держась хоть и рядом, но ненавязчиво, и был по-своему внимателен к Нэнси в присущем ему практичном, недемонстративном стиле. У Кэтрин было время только перекинуться с ним парой слов перед отправлением поезда – обычные пожелания, чтобы он позаботился о Нэнси, – и все же она отправилась домой, испытывая к нему бо`льшую благосклонность, чем прежде.

Во вторник утром она с нетерпением взялась за газеты. Как и следовало ожидать, в лондонской прессе нашлось не много информации, хотя в основном отзывы о новой пьесе оказались благоприятные. Но каждая манчестерская ежедневная газета содержала полный отчет о премьере, и общий тон был вежливо-хвалебным. С трепетом и гордостью Кэтрин наткнулась на заметку, в которой высоко оценили игру Нэнси. Лично Кэтрин, видевшая Нэнси во всех вариантах ее выступлений, не сомневалась в таланте племянницы. Нэнси была очень хороша. Она преуспела именно в воплощениях современных молодых героинь, поскольку могла без усилий создавать жесткие блестящие образы, усталое безразличие юной души к своему времени, сочетая при этом точность оценок и иронию. Таким образом у нее получались не просто психологические портреты, но и сатира на них.

Несмотря на подлинный восторг от успехов Нэнси на сцене и гордость за нее, Кэтрин по-прежнему относилась к карьере племянницы с легкой снисходительностью. Она не могла заставить себя быть серьезной, когда Нэнси с неподдельной страстью говорила о своей профессии и преданности драматическому искусству. Драма, думала Кэтрин, внутренне улыбаясь, – это нечто такое широкое и неопределенное, тогда как Нэнси такая субтильная и конкретная и так настойчиво стремится к счастью, что сопоставлять эти две данности не имело никакого смысла. Тем не менее это не мешало Кэтрин радоваться нынешнему успеху Нэнси. Она надеялась, что постановка будет иметь долгую жизнь, когда дойдет до Вест-Энда. По крайней мере, размышляла она, еще будет время, чтобы ситуация с Мэдденом разрешилась сама самой.

В течение следующих двух дней Кэтрин готовилась к отъезду, и ее голова была занята делами более неотложными, чем этот спектакль. Но в пятницу она получила самое неожиданное напоминание о нем. Сразу после полудня зазвонил телефон, и в трубке она услышала голос Мэддена.

– Вы все еще на севере? – спросила она, когда ее первое удивление прошло.

– Нет, – ответил он. – Я здесь, в своем отеле. Вчера мне пришлось вернуться в Лондон. Срочное дело. Тяжело было срываться, но, увы, пришлось.

– Как там спектакль?

– О, хорошо, хорошо, – ответил он чуть более поспешно, чем можно было ожидать. – От Нэнси все абсолютно в восторге. Я хочу рассказать вам все об этом. Скажите, мисс Лоример, вы примете мое приглашение на обед?

Кэтрин задумалась. У нее не предполагалось деловых встреч. И все же ей не хотелось быть обязанной Мэддену. Она сказала:

– Нет! Это я вас приглашаю на обед.

– Хорошо, – без возражений согласился он. – Ваша воля. Только давайте пойдем куда-нибудь в тихое место. Скажем, в одну из тех закусочных на Флит-стрит, о которых я так много слышал.

Примерно час спустя Кэтрин, в соответствии с пожеланием Мэддена, оказалась за столиком напротив него в одной из гостеприимных закусочных «Чеширского сыра», в обстановке веселой суеты и слушая его рассказ о поездке на север. Он говорил очень тепло. Премьера прошла хорошо, они играли для широкой публики, и Нэнси, в частности, была великолепна. И все же Кэтрин, которая слушала Мэддена без комментариев, не сводя глаз с его смуглого подвижного лица, уловила нотки сомнения в паузах между словами и некоторую отстраненность от предмета разговора.

– Они ужимают отдельные сцены, – заключил он. – И изменяют конец второго акта. Это должно пойти спектаклю на пользу, когда он появится здесь.

– Но, по-вашему, спектакль в общем-то не очень, – напрямик сказала Кэтрин.

– Ну да, – честно признался он. – Для Нэнси он не слишком хорош.

Это был самый красноречивый ответ, который он только мог дать, о чем он и не подозревал. Кэтрин промолчала, но слова Мэддена, произнесенные с искренней простотой, проникли в самое ее сердце и развеяли последние предубеждения против него. В тот же момент она решила, что Мэдден ей нравится и что отныне она будет принимать его безоговорочно.

– Вы сильно влюблены в Нэнси? – спросила она.

– Конечно, мисс Лоример, – твердо ответил он. – И именно поэтому я хочу сегодня поговорить с вами.

Последовала пауза, затем, принявшись машинально крошить булочку, Кэтрин произнесла:

– Полагаю, я вам показалась довольно занудной. Я бы даже сказала, подозрительной. Но представьте, я тоже люблю Нэнси – ужасно люблю. Она действительно значит для меня все на свете. – Кэтрин быстро взглянула на Мэддена, и на ее щеках появился слабый румянец. – Уж простите мне такую сентиментальность и старомодность, – продолжала она чуть ли не извиняющимся тоном, – но я всего лишь пытаюсь объясниться. Мне так хочется, чтобы Нэнси была счастлива, и, хотя в современном, ужасно циничном мире никто так не считает, я знаю, что единственный способ сделать ее счастливой – это выдать замуж за достойного человека, мужчину, который любит ее, который отвадит ее от этих глупых театральных дел и создаст настоящий дом, и – ой-ой-ой… – она смущенно помолчала, – я опять за свое. Но я ничего не могу с этим поделать. Старомодно это или нет, но именно так я отношусь к Нэнси.

– Поверьте мне, – ответил он очень серьезно, – это именно то, что я должен был вам сказать. Да, я чертовски рад, что вы действительно так считаете, потому что я чувствую то же самое. Нэнси – отличная маленькая актриса, но… хм, мне невыносимо видеть, как ей приходится кривляться в этих дурацких пьесах и фокусничать, как она это делала в Би-би-си. Насколько я понимаю, это просто пустая трата времени. О, я знаю, что она хочет сыграть Шекспира. Но разве об этом не мечтает каждая молодая актриса? И честно говоря, когда мы поженимся, я бы предпочел, чтобы она играла Джульетту дома, хотя, наверное, я не Ромео.

Кэтрин улыбнулась такой фразе, выражающей все, что она, пожалуй, и сама попыталась бы сказать.

– Тогда мы действительно понимаем друг друга. Мы друзья. И Бог вам с Нэнси в помощь.

– Для меня это настоящий прорыв, мисс Лоример. И раз уж мы затронули эту тему, то, если… если вы не возражаете, думаю, мне лучше так к этому и относиться.

– Вы можете относиться к этому как считаете нужным. Если при этом не будете винить меня за то, что я такой дракон.

– Ну, если вы дракон, – протянул он, – то тогда самый милый из всех на свете.

Они оба рассмеялись, и напряжение, которое незаметно росло в течение этих последних нескольких минут, внезапно ослабло. Последовало молчание. Мэдден, словно почувствовав, что на трудную тему сказано предостаточно, больше не делал никаких попыток продолжить ее. Вместо этого он оглядел старое помещение, где на потемневших от времени стенах висело множество реликвий прошлого.

– Я всегда хотел побывать здесь, – заметил он. – Полагаю, для вас это звучит очень банально и по-американски. Но это правда. Мне будет приятно вспоминать о обеде в «Чеширском сыре».

– Еда хорошая, – согласилась она.

Он улыбнулся:

– О, знаете, дело не в этом, мисс Лоример, – извините, я хотел сказать – Кэтрин. Конечно, этот пирог восхитителен, но я думаю о Сэмюэле Джонсоне, Босуэлле и Голдсмите^[8]. Как они приходили сюда, разговаривали, писали и пили эль под этими старыми стропилами. И к тому же тут ничего не изменилось. Официанты все еще бегают в фартуках и орут в раздаточное окно, как будто только что прибыл дилижанс с пассажирами. О, возможно, для вас все это выглядит довольно допотопным, но я люблю всякую старину, и, думаю, мне ее всегда будет не хватать.

Кэтрин передалось его состояние.

– В Лондоне есть на что посмотреть, если вам интересно, – сказала она.

Он кивнул и взял сельдерей из старинного стеклянного блюда, стоявшего на клетчатой скатерти.

– Да, я знаю. Я был почти все время с Нэнси и не имел возможности оглядеться вокруг. Вряд ли она будет бродить по музеям. – Он снова улыбнулся, затем стал серьезным. – Но я рассчитываю сегодня что-то увидеть. Здесь в городе много интересных мест, если только я не заблужусь.

Он был настолько искренен в своих намерениях, что Кэтрин расчувствовалась. Она подумала, что, кроме нее, он, вероятно, не знает в Лондоне ни души, и тут же представила себе, как он спрашивает дорогу у полицейских и довольно растерянно блуждает в сумерках возле судебных иннов^[9]. Поддавшись порыву, она воскликнула:

– А что, если вы позволите мне показать вам окрестности? Я знаю их не хуже других.

Его лицо необычайно просветлело.

– О, это было бы прекрасно, если вам это не в тягость. Но у вас слишком много дел.

– Думаю, что смогу выкроить время. – Ее губы сами собой сложились в улыбку. – Это не настолько в тягость, как вам представляется.

Было половина третьего, когда они вышли на Флит-стрит и, оставив позади собор Святого Павла, купол которого горделиво возносился в небо, направились к Стрэнд. Кэтрин уже много лет не была в этой части города, и, как и предполагала, отвечая Мэддену, прогулка по этим тротуарам, знавшим торопливые шаги ее юности, вызвала у нее необычайный трепет. Когда они проходили мимо Королевского суда, она узнала знакомые места – церковь Сент-Клемент-Дейнс, свою станцию метро, чайную, куда она заглядывала на обед – обычно булочка с сосиской и какао, – и перед ней тут же с ностальгической волной, от которой защемило сердце, всплыла вся панорама тех первых дней. Как мало – несмотря на прогресс и пробки из запыхавшихся автомобилей, которые теперь запрудили улицы, – как мало все это изменилось!

Избегая общепринятых туристских маршрутов, она показала Мэддену окрестности судебных иннов, сторожку, которую строил Бен Джонсон^[10], часовню, где до сих пор каждую ночь звонит колокол, объявляющий комендантский час. Затем они прошли через церковь Сент-Мэри-ле-Стрэнд, в которую юная Кэтрин часто забредала в обеденный перерыв. Мэдден, по его словам, влюбился в эту церковь. Но Кэтрин не стала там задерживаться. Ее мысли и шаги, казалось, невольно устремились вглубь Холборна, и далее, чувствуя легкое стеснение в груди, она направилась во дворик Степл-Инн. На мгновение они окунулись в суматоху грохочущей улицы, а затем оказались в тихой заводи, за освященным веками фасадом, где на вязе над ними мирно чирикали воробьи. Лишь они и несколько голубей, которые что-то лениво поклевывали между булыжниками, нарушали тишину, показавшуюся без гула машин абсолютной.

– Это чудесно, – медленно произнес Мэдден, когда они сели на скамейку. – Самое сердце Лондона. Я где-то читал об этом месте – да, о нем говорится в «Эдвине Друде»^[11], верно? Тут просто замечательно. И как хорошо здесь мечтать!

– И мне так раньше казалось, – ответила Кэтрин.

Он пристально посмотрел на нее, пораженный ее странным тоном.

С минуту он молчал, затем, более аккуратно, чем обычно, подбирая слова, сказал:

– Я заметил – невольно, – что все эти места вокруг что-то значат для вас. Нет настроения рассказать?

– На самом деле нечего рассказывать. – Она заставила себя улыбнуться. – Когда мне было семнадцать или восемнадцать, я работала тут неподалеку. Иногда приходила сюда в свободное время и сидела на этой самой скамейке. Видите ли, это просто обычная сентиментальная чепуха. Почему я должна навязывать ее вам?

– Потому что я этого хочу, – настойчиво сказал он. – Мне интересно услышать, как вы начинали. Думаю, я бы понял. Мне самому пришлось несладко, когда я делал первые шаги в карьере.

Она не могла понять причину собственной слабости, свою уступчивость, вызванную каким-то странным воспоминанием об этом месте, и все же она безотчетно принялась воссоздавать как для себя, так и для него сентиментальные образы своей девичьей поры. Небо над ними было тихим, теплым и низким. День выдался на редкость мягким. У их ног, что-то поклевывая, с важным видом расхаживали голуби. Извне доносился приглушенный гул города, похожий на отдаленный шум прибоя.

Поначалу она слегка запиналась, но то, с каким вниманием он ее слушал, казалось, придало ее словам цвет и форму. Она начинала машинисткой в фирме «Твисс и Уордроп». Семья жила довольно скромно, бедность скрывалась под тонким слоем провинциальной обстоятельности, и ее отец, сочетавший в себе качества неудачливого агента по найму жилья и одновременно ярого проповедника, правда без духовного сана, нашел Кэтрин эту работу. Тяжелый, ожесточенный человек с неподвижным хмурым взглядом и ледяной улыбкой, он почти не испытывал к дочери теплых чувств и не надеялся на ее продвижение по службе, какой бы жалкой ни была ее должность. Твисс, конгрегационалист, как и отец Кэтрин, считал, что сделал семье «одолжение».

Возможно, именно это повлияло на Кэтрин в начале ее пути и закалило ее юную чувствительную душу. Она еще им покажет – отцу и всем остальным. Так зародилось ее огромное честолюбие. В черных хлопчатобумажных чулках и куцей юбке она мчалась на работу и с работы, полуголодная, но энергичная и бдительная. Огромный пульсирующий Лондон был ее неизменным стимулом. Широко раскрытыми глазами следила она за демонстрацией богатства и роскоши. Поздно возвращаясь из убогого офиса, стояла под дождем у Ковент-Гардена, чтобы увидеть, как подъезжают известные личности. И между тем с головой ушла в машинопись, стенографию, бухгалтерию. Она заслужила похвальные отзывы мистера Твисса и даже взыскательного мистера Уордропа. Ей несколько раз повышали жалованье, пока она не стала зарабатывать невероятную сумму – целых два фунта пять шиллингов в неделю. Ее отец воспринял эту новость с презрительным недоверием.

А потом, спустя четыре года, когда ей было всего двадцать два, Кэтрин выпала возможность изменить судьбу. Старый Юджин Харт, чей антикварный магазин находился совсем рядом, на Оксфорд-стрит, однажды остановил ее там и попросил стать его личным секретарем с жалованьем в двести фунтов в год. Старый еврей Юджин, смуглый, доброжелательный, известный своей практичностью, часто заглядывал в контору Твисса и Уордропа ради разных интересных сделок, связанных с реставрацией, а иногда – хотя об этом говорилось шепотом – ради подлинных антикварных творений. Он часто с невозмутимым выражением лица искоса наблюдал за Кэтрин и безошибочным инстинктом своего народа угадал ее потенциальные возможности.

Для нее было непросто покинуть магазин в Холборне, но после предложения Харта перед ней тут же открылись заманчивые перспективы. Поскольку ее обязанности больше не ограничивались письменным столом, она начала осваивать «ремесло», разбираться в старой мебели, в стилях, эпохах и производителях, с первого взгляда распознавать истинную патину старины. Вместе с Хартом она посещала всевозможные распродажи, от «Вернона» в Вест-Энде до великолепных загородных домов на севере. И вскоре, поскольку ее способности были так очевидны, а его здоровье пошатнулось, Харт позволил ей действовать в одиночку. Самостоятельно заниматься покупками было не только делом ответственным – она никогда не забудет, как дрожала, делая свою первую ставку среди множества, казалось, суровых антикваров в надвинутых на лоб шляпах! – но это придало ей также определенный статус. Кэтрин стала если не важной, то по крайней мере интересной персоной в мире антиквариата. Кроме того, она начала откладывать деньги, поскольку вскоре Харт добавил комиссионные к ее жалованию, и теперь каждый месяц она, особенно когда совершала удачную покупку, получала довольно солидную сумму. Но главное – она полюбила свою профессию, ее очарование, возможности и размах.

Три года спустя Юджин Харт умер. Кэтрин, для которой он был замечательным другом, глубоко переживала эту утрату. Когда исполнители завещания продали все активы и бизнес окончательно закрылся, она почувствовала, что готова отказаться от всей своей карьеры. И в этот момент, когда она была наиболее уязвима, возник еще один тревожный довод расстаться с любимым делом. Она познакомилась с честным, трудолюбивым, симпатичным молодым человеком – адвокатом по имени Джордж Купер, который неуклонно рос в своей собственной профессии. По воспитанию и традициям он, как и Кэтрин, принадлежал к уважаемому среднему классу, среде, в которой он родился и в которой, при надлежащей профессиональной состоятельности, несомненно, останется. Они совершали совместные прогулки, и Джордж ей очень нравился. Он, со своей стороны, был влюблен в нее. И наконец он сделал предложение руки и сердца.

Соблазн для Кэтрин был велик. Ей было двадцать пять лет, кровь в жилах бурлила, карьера, по крайней мере на время, застопорилась, а дома, где ее отец теперь превратился в старого, вечно жалующегося инвалида, жизнь часто казалась невыносимой. Как счастлива она могла бы быть в своем собственном доме, со своим мужем, своими детьми! При мысли об этом на нее накатывала волна нежных чувств. Каким трудным и одиноким казался другой путь и как маловероятно, что он приведет к успеху!

Ей было ужасно тяжело принять решение. И Джордж не без напора напоминал, чтобы она дала ему ответ. Настал день, такой же зимний, как этот, когда она должна была сделать свой выбор, этот судьбоносный выбор между карьерой и домом. Озадаченная и опечаленная, она оказалась со своими проблемами в этом старом дворе и села на скамейку под деревом, чтобы прийти к какому-то итогу. Когда она встала, уже совсем стемнело, но решение было принято. На первом месте должна быть ее карьера. Только карьера, всегда и везде. В тот вечер она написала письмо Джорджу Куперу и одновременно подала заявку на должность помощника редактора ежемесячного журнала «Коллекционер», посвященного мебели, декору и изобразительному искусству.

Неделю спустя она уже была в штате журнала «Коллекционер», а через год стала его главным редактором. После этого она отправилась в свободный полет с «Антикой, лтд.», сама себе хозяйка в собственном бизнесе. Она поднималась все выше и выше. У Кэтрин появились выдающиеся друзья, она стала уважаемой персоной в Лондоне и Нью-Йорке. Конечно, она сталкивалась с трудностями – кто с ними не сталкивался? И все же она заработала большие деньги. И тратила их. Она смогла что-то сделать для матери, для Нэнси. Она добилась… да, она добилась успеха, если это слово что-то значит.

Когда Кэтрин закончила свой рассказ, воцарилось долгое молчание. Затем, не глядя на нее, Мэдден взял ее руку в свою, крепко пожал и отпустил.

– Я рад и польщен, что вы мне это рассказали, Кэтрин. Но, думаю, одного человека в этой истории все-таки жалко.

– Кого? – с вызовом спросила она.

– Джорджа Купера, – медленно ответил он. – Я думаю, он прекрасно понимал, кого он потерял.

Она грустно улыбнулась:

– Он не так уж много потерял. Кроме того, полагаю, он теперь женат и совершенно счастлив.

Возможно, Мэдден прочел печаль на ее лице, ту тихую меланхолию, которую всегда несут воспоминания, потому что, бросив взгляд на часы, он быстро поднялся.

– Время чаепития давно прошло. И вы явно продрогли, сидя здесь. Сейчас мы отправимся в вашу чайную, куда вы раньше ходили, и вы выпьете три чашки горячего чая.

Теперь именно он, казалось, возглавил экскурсию, потому что повел Кэтрин мимо потока машин к заведению Эй-би-си^[12], которое она когда-то так хорошо знала. Внутри было тепло и светло, большой позолоченный электрический самовар на стойке шипел и исходил паром, длинные настенные зеркала отражали суетящихся официанток и маленькие группы людей, которые ели, смеялись, болтали за круглыми мраморными столиками. У всех были огромные чашки чая и горячие тосты с маслом.

– Здесь хорошо, – сказала Кэтрин. Уплетая тост, она взглянула на себя в зеркало и заправила под шляпу прядь волос, которая, как обычно, упала ей на лоб. – Боже, какой у меня испуганный вид! – Ее губы дрогнули. – Я это заслужила. Как и любая женщина, которая рассказывает историю своей жизни.

– Я ведь сам попросил, не так ли? Когда-нибудь я расскажу вам свою.

Ее улыбка стала шире.

– Только не говорите мне, что вы продавали газеты на улицах Кливленда.

Он ухмыльнулся:

– Разумеется, продавал! Только не газеты, а орешки.

– И ходили босиком?

– Все время! – Он невозмутимо доел последний тост. – Но единственное, что меня сейчас беспокоит, – это то, что мне весь вечер придется торчать одному. Вы даже не представляете, каким брошенным я себя чувствую без Нэнси. Похоже, я считаю минуты до ее возвращения в воскресенье. – Он помолчал. – А вы бы не… вы бы не могли еще немного мне посочувствовать и сходить со мной на какое-нибудь представление?

Он быстро достал купленную на улице вечернюю газету и провел пальцем по театральной колонке:

– Судя по названиям, здесь есть несколько хороших вещей.

– Судя по одним названиям, этого не скажешь, – возразила Кэтрин.

Она считала, что в целом ее обязательства по отношению к нему были, по крайней мере на сегодня, исчерпаны. Ей не очень хотелось идти в театр, но она проследила за его пальцем, скользящим вниз по списку, пока он не дошел до театра «Савой», где, как она с удовольствием отметила, возрождали оперы Гилберта и Салливана^[13]. В этот вечер шла «Иоланта».

– «Иоланта»! – почти непроизвольно воскликнула Кэтрин.

Он поднял на нее глаза:

– Вам нравится эта опера?

Она слегка покраснела и, помолчав, объяснила:

– Теперь это кажется наивным. Но я люблю Гилберта и Салливана. Скорее всего, потому, что в юности мне редко удавалось куда-нибудь попасть. Я любила сидеть здесь, в этой самой чайной, от всей души мечтая втиснуться в последние ряды партера или на галерку ради «Пинафора»^[14], или «Микадо», или «Иоланты». Но у меня были школьные задания или какие-то вечерние дела, которые надо было выполнить. Я просто не могла никуда пойти.

– Что ж, тогда пойдем сегодня вечером, – решительно заявил он и подозвал официантку со счетом.

Места им достались без труда, довольно далеко позади, что делало менее заметным тот факт, что они были не по-вечернему одеты. Оркестр настроил инструменты, затем зазвучала увертюра, занавес поднялся, и Кэтрин отдалась безмерному наслаждению.

Она действительно испытывала счастье. Кэтрин нередко доводилось бывать на премьерах шикарных ревю и современных музыкальных комедий, но ей не нравились эти быстрые безостановочные ритмы. Тут было иначе. Тут все соответствовало ее настроению. Тут было остроумно и мелодично. Устарело ли такое искусство? Она не знала, да ее это и не заботило. Рискуя быть старомодной, она осмелилась открыто полюбить данное действо.

Мэддену тоже понравилось представление. Это было видно. Он почти ничего не говорил. Не давал никаких комментариев между сценами. Не докучал ей бессмысленными предложениями кофе или мороженого в антрактах. Большую часть времени он неподвижно сидел, подперев щеку ладонью и положив локоть на подлокотник кресла, а его темные глаза, веселые и заинтересованные, неотрывно смотрели на сцену. Но когда все закончилось и они вышли из зала и стояли в ожидании такси, он быстро проговорил:

– Это еще один подарок, за который я должен вас поблагодарить. – И добавил: – Нэнси действительно порадуется, что вы были так добры ко мне. Я расскажу ей, как только она вернется.

– Это вы меня развлекли, – улыбнулась Кэтрин.

– О нет, – быстро ответил он. – Я плохо разбираюсь в развлечениях. И пожалуй, вопреки обыкновению, мне этим вечером было почти нечего сказать. На самом деле я все время задавался вопросом, как обстоят дела в Манчестере.

Они оба думали о Нэнси, пока ехали на Керзон-стрит. Когда такси остановилось, она предложила ему зайти и что-нибудь выпить перед возвращением в отель. Он согласился. Они поднялись на лифте и вошли в квартиру. В крошечной прихожей на подносе лежала телеграмма. Кэтрин открыла ее и прочла:

СПЕКТАКЛЬ ПОЛНЫЙ ПРОВАЛ ПРЕМЬЕРА ЛОНДОНЕ ВРЕМЕННО ОТКЛАДЫВАЕТСЯ ПРИТОМ ВЫЖАТА КАК ЛИМОН ЖДИТЕ МЕНЯ ЗАВТРА ЛЮБОВЬ СЛЕЗЫ И ПРОКЛЯТЬЯ НЭНСИ

На лице Мэддена мгновенно отразилась озабоченность. Он прикусил губу и взял телеграмму из рук Кэтрин.

– Бедный ребенок. Это просто ужасно, – пробормотал он, перечитав телеграмму. – Я не хотел, чтобы для нее именно так все кончалось!

Почти сразу же, словно забыв о том, что он ее гость, Мэдден поспешно попрощался с Кэтрин.