1925
Ася. К черту Дузю!
А вот теперь он ее взбесил. По-настоящему разозлил, превратившись вдруг в средоточие чопорности. Он поучает Асю, он высокомерно нравоучает, раскладывает свои моралите, как записной проповедник откуда-нибудь из Винницы томики Святого Писания на консоли молящихся. А разве он имеет на это хоть тень права?! Никакого права! Мерзкий Дузька! Дурной и неблагодарный! А она-то мучилась необъяснимой виной за то, что понравился ей белокурый и голубоглазый Исанька Менакер на одном шумном праздничке. Понравился больше, чем остальные, что означает, дольше, чем на остальных задержала на нем Ася взгляд под тяжелыми веками. Ася разрывает письмо и бросает половинки на пол.
Не с кем даже посоветоваться по поводу мерзкого Дузьки. И Лёлечка хандрит. Доктор говорит, что нужно окружить ее тишиной и покоем. А какой еще покой, они и так все на цыпочках ходят мимо ее комнаты. Маме такого не расскажешь. И Ася поднимает листки, складывает их на столе и с омерзением перечитывает.
15/VII 1925 г.
Киев
Вот выдержки из твоих писем
«Я изменилась сильно… к худшему. Ты бы меня сейчас не любил бы…». «Стала задумываться, чтобы прокатиться в Ревель… Есть там много нужд в смысле обмундировки, так что было бы очень кстати пополнить свой гардероб заграничных вещей». «Все время жила безалаберно». «Бывало, раньше мой девиз был «не уступать» – и как много горя я пережила… теперь не то» и т. д.
Меня это возмущало. Я, несмотря на то, что говорил, что Ася по наклонной дорожке пошла, смотрел на нее как на серьезную вдумчивую девушку.
А тут цепь твоих писем. Проверь у себя в памяти – прежде ты мне таких не посылала.
И рядом о «подумывании» о поездке в Ревель для обмундирования, ты пишешь о том, чтобы учиться мастерству белошвейки. Ремесло иметь. Это звучало фальшиво. Меня взорвало в отношении к близкому, родному мне человеку.
Я написал ему свои мысли.
Если я на минуту применил какую-либо фразу к вам вообще, то я был неправ. Признаюсь в этом. А в отношении тебя я имел основания резко реагировать на подобные письма.
Если ты вынесла на обсуждение мое письмо и кому бы то ни было рассказала (тем более папе) – ты поступила нехорошо.
Я с тобой разговаривал в этом письме, а не писал.
Вышло так, что будто бы я непогрешим, а вот ты каяться должна передо мной, твоим наставником. Между тем грешков немало и у меня. В особенности насчет поведения, конечно, Ася, я такой же смертный, как и все вы. Да, Ася, я был слишком резок и груб. Так с друзьями не общаются, в особенности если связей с ними порывать не хотят… Но и ты должна понять, что у меня были основания для такого настроения в отношении тебя (только тебя).
В «иную категорию людей» я себя не ставлю по развитию в сравнении с вами. Это неправда. А политич. убеждения у нас разные – и в этом отношении я принадлежу к другой категории людей, нежели вы. Здесь, конечно, есть большущая разница между нами. И о ней я вправе говорить, несмотря на то, что не прочь (совсем не прочь) покутить… Это не значит, что я себя ставлю выше вас. Отнюдь нет. Я, кажется, никогда не давал повода так думать обо мне. А ты пишешь, будто я себя считаю не простым смертным. Ох, еще каким простым, обыкновенным…
Если я когда-нибудь говорил о разнице между нами, то, снова подчеркиваю, только в области полит. убеждений.
Вот и все…
Если хочешь и можешь, будем считать вопрос исчерпанным…
Если ты считаешь, что хорошие, дружеские отношения не могут восстановиться между нами и ты друга потеряла – тогда вот это мое письмо будет последним.
Если ты в чувствах, переживаниях своих не нащупываешь таких, о которых бы по-родному, по-близкому могла бы поделиться со мной, как когда-то, то, конечно, мы должны прекратить наше общение. Если ты не веришь больше мне, если думаешь, что не так пойму, как хочешь, что у нас слишком разные жизни – тогда точка…
А если можешь, вспомни прошлое, перебери его в памяти, приди ко мне, вспомни наши хорошие минуты – мы ведь могли, бывало, близко-близко слиться – и тогда… ответь на письмо мое тотчас же после получения его…
И ответь уже о настоящем, как будто мы возвратились к старому.
Твой Дузя
Иса. Между девочками
Иса не умел скрывать своих чувств, но умел их подменять. Смятение – раздражением, страх – отчаянной иронией с агрессивными нападками на собеседника. Не сам Иса подменял, а что-то живущее внутри него и помимо него превращало одно в другое. Внутренняя эта алхимия привела его к успеху у слабого пола, который всегда тянется к заносчивым и жестоким мужчинам с разбитым сердцем. Ведь каждая надеется залечить его раны. Внимание это, конечно, льстило, но лишь на поверхности, ведь внутри у двадцатилетнего мужчины жила постоянная дрожь, необъяснимое беспокойство без повода, без назначения. Ведь не было, не могло быть никакого разбитого сердца. Думая о своих страхах, Иса протаскивал себя через все годы и приводил к порогу первых воспоминаний, за которыми восходила лишь высоченная стена темноты. Временами казалось, что это вовсе не стена, а море – всегда черное, всегда ночное. И что, если ты хочешь получить ответ хоть на какой-то вопрос, ты должен кинуться в это море бесстрашно, переплыть его – и там, на том берегу, где вечный предзакатный жемчужный свет, ты узнаешь все ответы, ты увидишь наяву то, что тревожит в неясных снах. Обычно на этом месте размышления Исы резко прерывались, потому что даже в воображении перспектива плыть в море вызывала в нем ужас, грозящий перерасти в панический взрыв. И чтобы этого не произошло, Иса злился. Злость была универсальным средством борьбы со страхом. Она не лечила, нет. Она подменяла. Теперь еще ко всему прочему, черт возьми, Иса начал бояться воды.
Очень влюбчивый Исаак злился почти постоянно. Или можно сказать так: почти постоянно зло шутил. Испытывая чаще всего странную помесь брезгливости и заинтересованности, он хотел женщин и одновременно презирал их. За что, он и сам не понимал. За податливость, за навязчивость, за слабый ум, за ограниченность желаний – за все. Но вот Ася Гринберг, но вот с Асей Гринберг, но вот об Асе Гринберг… Исе временами казалось, что Ася Гринберг не девушка вовсе, она какое-то иное существо, определить которое словами почти невозможно. Необъяснимо ныло в солнечном сплетении и тряслось что-то между ребрами, будто там кто-то натянул струны, и пело глухой красивой нотой всякий раз, когда Иса смотрел, как Ася Гринберг шла по улице. И злость, рвущая его изнутри, страх, обглодавший, кажется, каждую его косточку, отступали. И делали безоружным. Но Аська дурила ему голову, как и многим другим. В их ряду Иса мог бы запросто затеряться, ведь он был безоружным.
Фаня возникла на горизонте будто бы ниоткуда. Но Иса дураком вроде бы не был – прекрасно понимал, что еврейская родня, супротив английской, хочет женить его на хорошей барышне из провинции. И вот, словно по мановению волшебной воли, является эта самая Фаня – «добрая идишистская девушка из надежной семьи». И если, следуя логике родни, глухая провинция – храм и крепость великих и грозных заповедей, то Фаню можно было смело записывать в комиссары замшелого и отжившего свой век традиционализма.
Фаня уродилась всем хорошей, но всего в ней было мало Исе – и образования, и тонкости, и даже красоты мало. Нужно что-то еще. Что-то еще… Правда, Илюша Трауберг решительно рекомендовал ее, таинственно ссылаясь на свой положительный опыт с этой Фаней, как некогда с Шосей Трошкиной.
Фаня помаячила в Ленинграде, перезнакомилась со всей честной компанией Исы и всем вроде бы понравилась. А почему нет? Доброжелательная и спокойная, она стойко сносила шутки и умела печь пирожки с капустой. Иса был приставлен к Фане для сопровождения в театр или в концерты, а его тянуло на паркет, танцевать с Асей Гринберг фокстрот, чарльстон и танго. От Аси шел умопомрачительный запах, от этого запаха Иса то слабел ногами, то приходил в такую ажитацию, что не мог заснуть ночью. Это не означает, что он не злился на Асю. Она частенько раздражала своими категоричными заявлениями о том, как должно быть уложено в жизни, как должно быть правильно в жизни. Но она так пахла, что бессонные ночи Исы превратились в безумные судороги поллюций.
А Фаня пахла немного унынием, немного кухней и чуть-чуть чернилами, и этого сочетания было достаточно, чтобы в воображении помещать ее не дальше сундука в передней. На этом сундуке Фаня дала себя поцеловать несколько раз и расстегнуть пуговицу-другую на платье. Там же она проявила недюжинную выдержку, когда Иса приложил ее ладонь к своим брюкам. Фаня не смутилась, словно делала это множество раз. Ладонь ее не проявляла ни любопытства, ни самостоятельности, а терпеливо ждала, пока плоть Исы не отвердела настолько, что уже не помещалась под ладонью. А потом Фаня уехала. И на «ты» они не переходили.
3/XII 1925 г.
Сычевка
Вот, Иса, я и в Сычевке. Странно теперь смотреть на маленькие дома, на пустынные улицы, которые освещаются одним тусклым фонарем. Скука здесь ужасная. В 8 часов вечера абсолютно все вымирает. Ни кинематографа, ни театра, ничего. Даже людей в полном смысле этого слова нет. Не знаю, если все время будет такое отвратительное состояние, то, пожалуй, больше недели здесь не пробуду. Приеду обратно в Ленинград.
Иса! Страшно хочется видеть Вас.
Перед отъездом я звонила, но Вас там не было, хотя я позвонила поздно. Хотелось остаться еще на несколько дней, но уже нельзя было. Ведь я из-за Вас просидела в Ленинграде, после присланной из дому телеграммы, целую неделю, если не больше.
В дороге простудилась, два дня пролежала в постели и поэтому не могла Вам написать раньше.
Фотографию пришлю в следующем письме, потому что сейчас все мои вещи у Али, а она уехала, дня через 3—4 приедет.
Как вы живете? Что у Вас нового? Думаю, что Вы скоро напишете.
Фаня
Иса устраивал Фане выволочки в письмах, которые, если проверить, совпадали то с отказом Аси пойти с ним на танцы, то с резким ударом кольцом по пальцам: «Не смей расстегивать эту пуговицу!», то с ее недомоганием, связанным с месячными кровями, которое сама Ася называла «мои внезапные гости». Все это портило Исе настроение на дни вперед, признаться себе в том, что он всего лишь мужчина, которому некая барышня отказывает, оценив свои интересы выше мужских, он не мог. Физически не мог, одна эта мысль вызывала боль в желудке. Конечно, он нападал:
– Ты, Ася, меня не любишь! – кричит Иса и от морозного воздуха, полоснувшего по бронхам, кашляет.
Ася не отвечает, улыбается.
– Не любишь! Это не любовь, это просто предпочтение.
Ася улыбается – соглашается, наверное.
Иса смотрит на нее и больше не может смотреть. Еще несколько секунд, и он ударит ее – от любви прибьет. Это нельзя – так улыбаться. Иса отворачивается от Аси, стоит некоторое время спиной к ней. Но она не дотрагивается до него, хотя вот она – спина, и плечи, и трогательный Искин затылок. И даже когда он уходит, она не пытается его остановить. Уходи, Иса. Пожалуйста, Иса. Иса уходит.
Фаня этого всего не знает, исправно пишет, пытаясь найти разумное объяснение поведению своего переменчивого корреспондента.
Иса вертит в руках конверт из Сычевки и, еще не зная содержания письма, раздражается заранее. Раздражается даже тому, чему, казалось бы, нужно радоваться – в прошлый раз она неверно написала его фамилию, и он не спустил, указал на это. Теперь Фаня выправилась, во всяком случае, на конверте все было указано точнехонько, и прицепиться Иске было не к чему, если только не к почерку Фани, который нервирует только потому, что это почерк Фани.
7/XII 1925 г.
Сычевка
Иса! Простите за неправильно написанную фамилию. Поверьте, что это была только ошибка. И Вы, так же как и были, останетесь не Минакером, а Менакером. И беспокоиться об этом не стоит. Про маленькие дома, про тусклые лампочки я писала вовсе не с той целью, что бы Вы меня «немного пожалели» и выслали в Сычевку лампочку в 1000 свечей и построили для «меня специально целый ряд больших домов, когда разбогатеете». Уж не настолько я глупый ребенок, чтобы мне писать такую чепуху.
Советы Ваши насчет «послушных дочерей» можете оставить для кого-нибудь еще. И какая я дочь есть по отношению к моим родителям, это мое дело. Потом, что за глупости Вы пишете о бумаге, «предусмотрительно» мной не исписанной? Какая ерунда! Просто не обратила внимания на клочок оставленной бумаги. Мне прямо дико. Честное слово, Иса, это непохоже на Вас!
Советовала бы Вам еще поискать в моем письме грамматических и синтаксических ошибок, тогда еще больше могли бы растянуть свое письмо. Поверьте, Иса, что хотя Ваше письмо и очень большое, но по содержанию не лучше моей «писульки» (как Вы назвали мое письмо). Если из Вашего письма вычеркнуть все Ваши насмешки и наставления, то в нем не останется и одной целой страницы.
Да, что смешного Вы нашли в слове «страшно», которое было написано в моем первом письме и которое вы подчеркнули двумя чертами в своей фразе: «Мне тоже страшно хочется Вас видеть»? Вы мне это, конечно, объясните.
Очень неприятно, что у Вас только за «последнее время» появилось желание повидать меня. Вы даже об этом пишете, как о новости: «Нового у меня ничего нет, разве только то, что за последние дни появилось желание, если не повидать Вас, то, по крайней мере, получить фотографию». Это Ваши подлинные слова. Спасибо за откровенность. Это очень хорошая черта.
Очень скверно, что у Вас неудачи со службой, а вот еще и пальто потеряли. Как, как можно было потерять пальто?! Но ничего, Иса! Не унывайте, женитесь на богатой (Вы как-то сами говорили, что ищете богатую невесту), тогда будет и новое пальто, и не нужно будет заботиться о службе. Было бы очень хорошо, если б у Вас сейчас оказалось в наличности «свободное время» (а то ведь вы человек очень занятой), чтоб вы мне написали. Только не нужно забывать, что Вы пишете не такому уж «глупому ребенку». Поверье, что этот ребенок тоже что-нибудь да смыслит. А Ваше письмо оскорбительно не только для чуть смыслящего человека, даже для самого глупого. Надеюсь получить не такое письмо, как первое. Постарайтесь, Иса, написать как можно поскорей. Я очень нетерпеливая на письма.
Скука ужасная, настроение отвратительное. Единственное развлечение здесь зимой – коньки. Днем каток, а вечером сиди и зевай. Читать надоедает и деться абсолютно некуда. С удовольствием посидела бы сейчас в Вашей «тусклой комнатке». Да не тут-то было. Ничего! Немного потерплю, а потом опять прикачу в Ленинград. Аля еще не приехала, а потому фотографию прислать пока не могу. Пришлю после.
Желаю успеха по пути к службе, а если это не удастся, то в поиске богатой невесты.
Жду письма, Фаня
«Женитесь на богатой»! Это кого она имеет в виду? Конечно, себя. Да, он умудрился оставить пальто в Летнем саду, бросил на скамейку под себя и под нее, чтоб не холодно было сидеть, и забыл – встали, пошли заболтавшись, пальто осталось на скамейке под не слишком бдительным взглядом мраморной аллегории Мореплавания. Ну и что?! Какое до того дело посторонней девушке?! Ах да, он сам ей написал об этом. И, не имея возможности описать последующее, ограничился обычным ворчанием.
Он не писал о том, как они спохватились возле Михайловского замка, потому что даже в толстом лыжном свитере Иса стал заметно трястись от холода. Смеясь, они бегом вернулись в сад, но рассеянная «мадам Навигаторша» не уберегла Искино пальтишко, кто-то успел уже прибарахлиться за счет Исааковых английских родственников – ведь именно их манчестерской мануфактуры сукна было построено ладное изделие.
Тогда Ася погрозила пальчиков статуе и сказала:
– Не хорошо себя ведете, мадам, обидели моего Исаньку.
От «моего Исаньки» и Исы какой-то пузырек в сердце лопнул – стало тепло и страшно. Но потом она свернула к шутке, как пьяница к трактиру, и тепло в сердце всосалось в страх божий.
Положение Исы непоправимо – так считает сам Иса. Невеста есть, и даже богатая, но вот беда, кроме него самого, нет ни единой души, кто бы считал Асю хоть сколько-нибудь подходящей партией для голоштанного студента-киношника, подрабатывающего в галантерейном магазине. Фаня всего лишь ядовито пошутила, но попала в болезненную точку.
А если не она, не скверная девчонка Сютка, Чижик, Васюта, Ася? Если не она, то получается, что Исе останется сычевская Фаня? Так и будет представлять ее знакомым: «Вот Фаня, моя жена из Сычевки»? Воображение Исы немедленно складывает гримасу задумчивого удивления на лице Козинцева, а затем кутает ее тихим голосом Григория: «Из Сычевки? – Из Сычевки. – Как интересно». А Фаня-то невеста богатая и без дураков. Можно жениться на Фане, чтобы покупать Асе дорогие подарки. Что, интересно, скажет папаша Гринберг, когда дочь придет с бриллиантами в ушах, купленными на деньги другой женщины?
Нет, жалко Фаню. Жалко, жалко, жалко. Путь она и провинциальна, но не дурна и не глупа. А вот Иса глуп, а еще и зол. Оттолкнуть бы Фаню, сказать бы гадость, чтобы сама обиделась, но сил не хватает остаться самому, нелюбимому никем. И злость безотчетно прорывается, и строчки несутся по странице колючие, рваные, слова выскакивают подлые. Иса понимает, что несправедлив, но кому еще отомстить за Асины выкрутасы.
Милый маленький друг из большого города!
Наконец-то от Вас письмо! Я уж думала, что и не получу ответа на свое злое послание. Вы пишете, что я подошла к прочтению Вашего письма не так, как Вам бы этого хотелось. Очень может быть, но все-таки там было достаточно того, что могло бы не только обидеть, но и даже оскорбить. От души рада, что это не так, как я думала.
Иса! Какой Вы все-таки странный. Вот Вы пишете: «Я не думал, что мне придется переписываться с Вами по какому-то установленному трафарету». Конечно нет! Я этого трафарета вовсе не думала устанавливать. Очень хорошо делаете, что пишете в зависимости от настроения. Но Вы мне писали первое письмо, в котором все было написано шутя. А второе было злым. Вы и разговаривали со мной всегда шутя. Знаете, как говорят обыкновенно с забавными детьми. Очень хороши, Иса, шутки, но не всегда. И еще в зависимости от того, какие шутки. Правда?
Ну, а вообще Вы очень-очень хороший. Вовсе не то, что говорили про Вас очень многие Ваши знакомые, хоть я и тогда вовсе этому не верила. Вы проще и лучше всех остальных, кого я знаю в Ленинграде.
Вот Вы, Иса, спрашиваете, почему я обижаюсь, когда Вы мне говорите о том, как Вы ко мне относитесь. Потому что, мне казалось, что Вы это говорите шутя. Откровенно говоря, мне и сейчас так кажется.
Почему Вы не задали мне всех вопросов, которые хотели задать, опасаясь, что превращаете свое письмо в «сборник вопросов»?! Нет! Я сержусь только за оскорбительные шутки, а за вопросы никогда! Задайте мне их в следующем письме.
Мне очень странно, как это могут надоесть театры и кино. Я бы уж лучше согласилась: пусть надоедают театры и кино, чем постоянная скука. Вот Вы не понимаете, как это противно, когда деться некуда. В Ленинграде этого нет, а здесь все время так. Утром встаешь, снуешь по дому или читаешь, а вечером ходишь с кем-нибудь по городу, если его так можно назвать. За два часа можно весь город обойти. Единственное удовольствие – каток. Иногда уйду кататься часов в 5—6 вечера и пропадаю там до 11—12 часов. К великому огорчению моих родителей, которые находят, что я в Ленинграде похудела. Хотя здесь уже поправилась. Многие сычевские знакомые мужчины и мальчики, «обожатели», как вы их назвали, находят, что я стала интересней во всех отношениях. Это меня очень радует. Мне кажется, что никто так сильно не хочет быть интересной, как этого хочу я. Зато говорят, что я стала не такая живая, как была раньше. Вот видите, мой милый маленький друг (хочется, чтобы были большим), я с Вами откровенна. А откровенной я бываю с немногими людьми.
Почему Вы спрашиваете, пошли ли впрок Ваши «уроки»? Такие уроки у меня бывают очень редко и очень с немногими «учителями», и притом учителями, которые мне далеко не безразличны, как, например, Исаак Михайлович. Понятно?
Иса! Мне хочется иметь Вашу фотографию. Пришлите мне ее. Я думаю, Вы исполните эту просьбу? Мама скоро обещает отпустить меня в Ленинград. Наверное, скоро увидимся. Я тоже очень нетерпелива, поэтому пишите мне как можно скорей.
Жду письма, Фаня
Ася + Иса. Первое расставание
А Аська уехала. Укатила, проклятая, в свой Ревель! И приспичило ведь ей – собиралась обновить гардероб и пройти какое-то там медицинское обследование. Но Иса знал точно, это старшие Гринберги решили услать ее подальше от Исы и от всей их компании. Понимает костное старичье, что между ними назревает что-то важное, вот и мешают изо всех сил. Иса точно знает, о чем они думают: надеются, что там в Ревеле, в распроклятых Европах, Асюткина тетка подыщет девочке верную партию из эстонских евреев или, может, рижских, или варшавских, а еще лучше – сразу берлинских. Они – берлинские, и зажиточней, и образованней. Куда ему, бедному полукровке, мечтающему о кинематографе, куда ему получить одобрение Ефима Гринберга, бывшего биндюжника, сколотившего состояние и поселившегося в Киеве на самой главной и широкой улице.
И хоть не собирался Иса в свои двадцать обзаводиться семьей, но мысли иногда бродили-бродили, да и выныривали возле воображаемого алтаря. Но тут на горизонте появлялась грозная фигура старшего Гринберга, который ни за что не отдаст красавицу-дочь за маленького – ни росту, ни силы, ни твердости – Ису. Ни за что, ни при каких обстоятельствах. Но с другой-то стороны, почему все же нет? Чем больше вопросов рисовалось и возникало препятствий, хоть и мнимых, тем серьезней Иса задумывался о вероятности женитьбы. И, действительно, чай, не крепостное право, двадцатый век на дворе, и революция делалась не для того, чтобы прятать дочерей за дверями, как золото за плинтусом от советской власти.
В конце концов, и сам Иса не в помоях найден. Маман его из не успевших обрусеть англичан Стэмпов, даже говорит еще с акцентом. И на ее-то «приданые» денежки папаша сумел организовать предприятие и шил для Зимнего – от ливрей до поварских курток. А когда началась Мировая, то сумел получить подряд на военную амуницию. За взятку, конечно, но кто теперь вспомнит? Папа хорошо распорядился маминым приданым, но маме не нравилось, что муж не жалеет ее во время частых мигреней и не хочет переезжать в Европу. Дети – Дженни, Джозеф, Альфред и Флоренс – могли бы продолжить там образование и вообще стать людьми. Но муж противился, больно хорошие деньги наворачивала война. А потом «пришла беда» – так маман называла приход Октября.
Перво-наперво большевики отобрали предприятие – ателье и магазин на первом и втором этажах длиннющего дома на Мойке. И мама закинулась в ужасе. Ну и, конечно, этажи выше, которые папаша обычно сдавал внаем приличным людям, – их тоже отобрали. Оставили, правда, им квартиру, так и пролегающую через весь этаж – третий. Больно много было народу у Менакеров. Можно было, конечно, и уплотнить на пару комнат – другие вон всемером ютятся в одной комнатенке, а из графьев, между прочим. Но Менакер, еще не потерявший энергии сопротивления, дал взятку домуправу и далее платил исправно, пока власть была смутной и вибрирующей. Но папаша сдулся через пару лет. Большевики не ушли, частную собственность отменили, а когда припустили НЭПа вокруг, он уже, кажется, испустил свой предпринимательский кураж, как иные дух в теле, а потом увлекся архивной служащей городской библиотеки. Полюбил ее и ушел к ней жить. Мама из Стэмпов была верна английской сдержанности и только, бывало, изредка срывалась, почему-то непременно на людях, в гостях.
Да, пожалуй, старший Гринберг в чем-то прав, будь Иса Асиным отцом, он тоже не желал бы породниться с такой странной семьей. Ах, уехала Асенька.
Проводив ее, а провожали большой компанией, Иса растерялся. Что же теперь? Понял, что не может оставаться один.
– Саша, пойдем в кино!
– Пойдем, Иса, – отвечает друг Сашка Рыжий.
Пошли. Ох и смеялись же! Разве такой должна быть кинокартина?! Разве об этом нужно снимать, тратя немалые деньги? Сюжет экзотического «Минарета смерти»17 был таков. Дочь хивинского хана Джемаль и ее молочная сестра Селеха по светской надобности отправились из Бухары в Хиву. По дороге на богатый караван напали разбойники. Атаман шайки Кур-баши как увидел Джемаль, так чуть не рехнулся от ее красоты. Но ханская дочь – девушка гордая, она отвергает любовь злодея и разбойника. Гюль-Сарык – наложница атамана, отнюдь не дура, ревнуя к Джемаль, организует побег девушек. Бухарский джигит Садык, встретив в степи полуголых обессиленных барышень, помогает им добраться до отчего дома. Он почти зажмурился, чтобы не сновать глазками по фигуре Джемаль, но взгляд его прям сам собою приклеивается к ее округлостям. Спас Садык красоток. Увы, вскоре девушки становятся заложницами бухарского эмира и его сына, совершивших набег на Хиву. В честь победы эмира устраиваются состязания всадников «кокбуры», и эмир дарит красавицу Джемаль победителю – круг замкнулся – Садыку. Сын эмира увозит девушку в свой гарем. Фильм кончается счастливой встречей Джемаль и ее возлюбленного.
– Это псевдеж! Таких фильмов не нужно человечеству! – кричит Иса, размахивая руками.
– Но это Висковский.
– А по мне, хоть сам Гриффит.
– Старая школа.
– В том то и дело – слишком старая.
– Ты строгий, Иса. Тебя Трауберг с Козинцевым испортили. По мне, так это было увлекательным.
– Сцена купания в гареме – безусловно! – смеется Иса. – Остальное – шлак.
22/XII 1925 г.
Ленинград
Родная девочка! Я удивляюсь самому себе, я уже скучаю, уже чувствую твое отсутствие. Мне «бэзззумно» скучно без тебя. Я уже думаю о том, чтоб эти два месяца прошли как можно скорее. Все это я почувствовал, когда возвращался домой с вокзала. И решил во что бы то ни стало писать сегодня тебе. Мне сейчас хочется много-много писать тебе об этом, хоть и не стоит, наверное, распространять свои мрачные мысли.
Сейчас я очень остро чувствую, что тебя нет…
С Сашей были в кино и смотрели «Минарет смерти». Набежали гости, обсуждали вопрос о Новом годе, но так вяло, что ни до чего не могли договориться.
А ты, Чижулька, молодец, так спокойно уезжала, что было совсем легко тебя провожать. Знаешь, Киска, меня мучает совесть, потому что я не исполнил маленькой твоей просьбы и не принес тебе на вокзал карточки. А ты, наверное, сейчас спишь, сейчас уже второй час ночи, а как хорошо было бы, если бы мы ехали вместе.
Мне сегодня целый день нездоровится, почему и вывожу я какие-то каракули.
Я буду тебе, Чиженька, писать много-много, но сегодня не берусь. Мне скучно. Пиши много и скорее. Спокойной ночи. Даю слово, что таких нечистоплотных писем писать больше не буду.
И.
Приписка в уголке: «Если буду так скучать все два месяца, то ты найдешь живой труп вместо „цветущего“ обезьянки».
Пришел к другу Сашке Рыжему, чтобы не оставаться одному. Рыжий был, как всегда, гостеприимен. Принял горячую ванну и немного расслабился. Вся Сашина любезность и предусмотрительность к услугам Исы. Тут и уютный халат, и прохладный морс, а вот приличного листа бумаги и чернил у него не нашлось. Но Иса прощает другу этот промах – ведь еще никто толком не знает об Исиной письменной лихорадке, хотя, кажется, уже привыкают. Только вчера отправил Асе письмо, а сегодня появилась потребность написать новое. Иса не может отвыкнуть разговаривать с ней, как будто она единственный человек на земле, который когда-либо понимал его.
Теперь, когда он ходит по улицам, кажется почему-то, что вот-вот встретит Асю. Этой идеей он делится с Сашей, а Рыженький лежит под боком и зверски ругается – Иса мешает ему спать. Дикая пляска неугомонных мыслей в голове. Интересно, а как часто можно писать, чтобы это не казалось неприличным, навязчивым? Нужно придумать какой-нибудь важный повод.
25/XII 1925 г.
Ленинград
Милый, родной Чижик, хоть ты и не веришь во Христа, все же поздравляю тебя с его рождением и наступающим Новым годом. Из самых недр своей дрянной душонки желаю тебе, Чиженька, много счастья, радости и веселья. И мне, если ты захочешь что-нибудь пожелать, хотя бы мысленно, пожелай только спокойствия. Если бы ты сейчас могла увидеть меня, ты бы поразилась той перемене, которая произошла во мне. Я стал какой-то беспокойный, чувствую себя все время как-то не по себе. В таких случаях очень скверно в себе разбираюсь, почему и не могу отыскать в себе всех причин. Я спрашиваю сам себя: может быть, все причины сводятся к твоему отъезду? И тут становлюсь в тупик, ибо не могу сказать ни да ни нет. Безусловно, это временно, не могу же я находиться в таком состоянии долгое время. Я полагаю, что разрешение этого вопроса должно явиться само. Скверное настроение просто убивает меня. В другое время я бросился бы к тебе, и убежден, что это было бы лучшим противоядием против ядовитого настроения.
Дневник Исы: 25 декабря. Встал утром не поздно. Ждал Сашу к обеду. Обедали, была выпивка, пить не хотелось, почему не знаю.
Приходил Тео и предлагал встречать Новый год у Миньковых, где будет 50 человек, из коих 13 девочек, а остальные все мальчики, за исключением 3 гермафродитов. Я лично отношусь ко всему этому пассивно и нисколько не буду жалеть, если придется встречать НГ с глазу на глаз со своей собственной… подушкой. Денег у меня сейчас нет, доставать их и трудно, и не хочется. Это одна из многих причин.
В 11 часов пошли с Сашей в филармонию, сегодня там большой фокстротный вечер. Потолкавшись минут пятнадцать, мы ушли. Масса пьяных, шпана, бездна народа и в результате – перспектива неинтересного вечера. Черт с ними! Решил бежать домой, писать тебе письмо. Ты всегда говорила, что у меня язык без костей, а теперь смело сможешь сказать, что у меня рука без хряща. Мальчики просили тебе кланяться. Пиши, Асенька. Спокойной ночи!
Иса
28/XII 1925 г.
Ревель
Я получила вчера твое письмо, дорогой Иса, и не имела времени тебе сразу ответить. Сейчас напишу почему.
Встала я в 1 ч. дня, так как накануне была на вечере и вернулась в 4 ч. ночи. Письмо читала еще лежа в постели (это доставляет мне огромное удовольствие). С утра уже были гости, затем в 3 часа дня был обед (и те же гости). После обеда меня ждал мой учитель танцев – один довольно интересный молодой человек, который взялся меня обучить модным танцам (мы должны успеть до Нового года). Затем в 5 часов мы отправились в кафе «Марсель» на five o’clock, где пробыли до 7 часов. Как здесь любят танцевать! До смешного! Утром танцуют, днем танцуют и вечером тоже танцуют! Там меня познакомили со многими молодыми людьми, и ни один из них не произвел на меня никакого впечатления. Танцуют хорошо, но не интересные. Эстонцы и немцы много интересней, чем наши! Русских здесь вообще нет, и русскую речь слышишь только в немногих домах, а на улицах никогда. Все говорят с большим акцентом, так что я еще тоже разучусь говорить по-русски. Но я отвлеклась! В 7 ½ часов мы отправились в театр. Ставили «Роман». Ты себе представить не можешь, Иска, какое сильное впечатление произвела на меня эта вещь! Вчера уже много думала, Иска! Ты не ругай меня, пожалуйста, но страшно понравилась одна фраза, сказанная героиней: «Не лучше ли бросить цветы, когда они еще полны свежести и аромата, чем выбрасывать их засохшими и увядшими…» Разве это неправда?!