Ася любит ридикюль
У Дузи был плохой почерк. Он торопился, выводил буквы с островерхими шляпками, царапал бумагу, почти ранил ее пером. Но порой, когда он не задавался и забывал накинуть маску эдакого непонятого гения, спасителя, Байрона без Греции и Лермонтова без дуэли, почерк Дузи становился твердым, надежным, как теорема Пифагора, выдавая в носителе прилежного гимназиста. На конверте хорошим гимназистским почерком Дузя начертал: «В гор. Петроград. Г-ну Е. Д. Гринбергу, Гороховая, 12/20. Для Аси».
Папа, посмотрев на этого «г-на», цокнул языком и мрачно покачал головой:
– Дузя, Дузя… И врагов не надо с такими родственниками.
– А что такого? – недоумевает Асенька. – Мы носим зонты и калоши.
– Да, носим, да. Но позволь растолковать тебе, а через тебя и твоему тупице Дузе – вслед за почтальоном к господам в калошах наведываются товарищи в кожаных куртках.
Ах, вот на что намекает папа! Скучно. Ася будет носить лайковые перчатки и шляпки, а также ридикюль, подаренный тетушкой из Ревеля, до тех пор, пока они не истлеют на ней. Ася нежно улыбается отцу и упархивает из гостиной читать Дузино письмо.
Она читает. Сердце Асино колотится, выплясывая волнение. Дождь за окном бьет по железному карнизу, выстукивает в унисон сердцу. Учебник по алгебре белеет на столе равнодушным квадратом. А воспоминание о киевском мальчике оседает щемящим облаком куда-то к низу живота.
23/IX 1922 г.
Киев
Ну и свинья же я, Ася. До сих пор не удосужился ответить тебе на письмо. У меня все время было какое-то такое состояние, что неохота было писать.
Перво-наперво, разреши с тобой познакомиться как с семиклассницей. Немедленно сообщи, скольким семиклассникам ты вскружила головы и занесла под свой каблучок? Что-то больно веселые вечеринки устраиваешь! Смотри, как бы ты березовой каши на завтрак не отведала. Не знаю, как бы на это реагировали некоторые киевляне (златокудрые, конечно), которых мне случайно приходится встречать здесь. Тем более что они так надеются на себя, они так похорошели, так франтовато одеты, они такими павами выступают. Носик у них немного кривой да ножки подгуляли, но ничего ведь? Вам ведь, о царица, они нравились еще недавно. Вы в последнем письме просили не приветствовать их, они, мол, недостойны и кивка вашей венчанной головы. Не извольте беспокоиться, несмотря на то, что мы их не раз и не два раза встречали, и каждый раз их чарующий облик приводил нас в восхищение, так и подмывал сказать им что-нибудь тепленькое, мы воздерживались от горячих разговоров, памятуя, что потом, пожалуй, придется раскаиваться – так вы нам голову намылите.
Твое письмо последнее лежит передо мной. Мне хочется спросить тебя, все ли у тебя еще такое «безумное» настроение, как в то время, когда ты мне писала, все ли еще душевный покой твой балансирует на грани? Какова амплитуда его движения? А звуковые волны? – Чьих ушей они достигают? Я не шучу. Я серьезно. В твоем письме последнем уловил ноту печали, нотку волнующих поисков. Ты знаешь, Асенька, я пришел к тому заключению, что переписываться «по существу», по вопросам повседневной обыденщины не стоит. Когда мы имеем близкое соприкосновение физическое, когда мы можем каждую минуту увидеть друг друга и прочесть настроение, душевное состояние один другого – тогда легко говорить «по существу», т. е. о тех вопросах, которые могут нас захватить в данную минуту. Когда же ты в Питере, а я в Киеве, я совершенно не могу проникнуться твоим настроением, я знаю только себя. Но поскольку между нами установилась какая-то непроизвольная духовная связь, поскольку нам приятно знать каждое переживание один другого, малейшую эмоцию – давай будем писать не по общему трафарету.
Давай будем передавать друг другу переживания той минуты, в которую пишешь письмо. Не будем задумываться над тем, кстати или некстати, сумасбродно или нет, глупо или умно – мы будем искренни. Мы будем знать, что наша мысль работала привольно. Письмо – это не разговор. На бумагу ты хочешь перенести только основное, только главное. Ты скуп, когда ты пишешь. Ты задумываешься над тем, чем поделился, а чем нет. Это налагает цепи на мысль. Мы, Асенька, давай предоставим свободное течение своей мысли. И если иногда эта свобода хватит через край, нам это не будет помехой – мы достаточно знаем друг друга. Перед нами открывается новый мир. То, что не скажешь, напишешь, что напишешь, иногда того не скажешь. И мне почему-то кажется, что ты пойдешь на мое предложение. Ты способна пойти. Я потому обратился к тебе, не к кому другому. Мое это письмо ты никому не прочтешь. Твое письмо для меня будет ответом. Первый шаг за тобой. Будь только правдива и искренна, не толкуй моих слов превратно.
Жду, Дузя
1923
Ася. Растет большая девочка
Папочка был раздражен. Он бросил на обеденный стол пришедшую корреспонденцию и заперся в кабинете.
– Если ко мне придут, скажите, что я болен. Смертельно болен и очень слаб. И очень заразен! Скажите об этом обязательно! – крикнул он совершенно неясно кому – каждому, кто подберет его клич.
– Мамочка, что с ним? – Ася перебирала конверты, нашла письмо от Дузи, адресованное ей.
Оказалось, что банк, где служил папа, в который его выписали из Киева, придумав должность специально для его способностей и опыта, распущен на день. Остановилась работа и ответственные денежные операции. И все только потому, что несколько дней назад в перестрелке с преступным элементом погиб девятнадцатилетний милиционер Говорушкин, сотрудник уголовного розыска. Решили вести непримиримую борьбу с криминальными гадами и раздули из смерти Говорушкина целый подвиг. Но у подвига, как у спектакля, должны были быть зрители. По этой причине почти все учреждения центральной части Петрограда свернули свою деятельность и отправились хоронить героического агента 2-й бригады Петрогуброзыска. Ефим Давидович так же был рекрутирован в скорбящие массы и, ежась от брезгливой иронии, рассказывал затем жене:
– В Александро-Невской лавре есть нынче «коммунистическая площадка». Там юношу закопали в землю и поставили над ним фанерный обелиск, обещая вскорости поставить мраморный, и заявили, что будет не хуже, чем у других. Так и написали: «Жертве долга, агенту 2-й бригады товарищу Говорушкину».
– Успокойся, Ефим. Ты ведешь себя странно.
– Почему, скажи мне, почему «жертва долга» погребена рядом с Чайковским?!
– Фима, ничего уже нельзя сделать. Мальчик умер и, слава богу, обрел покой в земле.
– Нет уж, постой! «Не хуже, чем у других» – это не хуже, чем у кого? У Достоевского, прости его господи?!
– Ефим, порадуйся – у тебя случился непроизвольный выходной.
– На кладбище, Соня, на кладбище!
Краем уха Ася слышала отголоски родительских реплик, но лишь очень краешком. Она уже нырнула в Дузино письмо.
30/I 1923 г.
Киев
Дорогая Ася! И нахал же я. Вот уж сколько времени, как получил твое письмо, а все не отвечаю. В самом деле, когда уезжаешь, кажется, что письмам конца не будет, а когда к делу приходит – пасуешь. Отчасти это можно оправдать: мы ведь занятые люди! По крайней мере о себе я сказать могу, что когда уж имею свободную минутку, то хочется употребить ее скорее на театр или, так сказать… как бы это выразиться… Ну, ты понимаешь, о чем я. Вот на это, а не на письмо.
А занят я здорово. Праздник ли, будний ли день, я ловлю каждую минуту и рассчитываю каждый час.
Собирался к вам на Рождество. Очень хотел увидеться с вами. Пришлось отложить. Уж весной или летом обязательно свидимся.
Я бы солгал, если бы сказал, что скучно провожу время. Не реже раза-двух в неделю бываю в театре. Встречаюсь с девушками, занимаюсь, почитываю, общественной работе уделяю не один час времени.
Но от такого распыления толку не будет. И все на душе как-то не то… Вечно царапающие коготки чувствуются. Ты поверишь, на встрече Нового года, когда я безумно, казалось, был весел, я в тоже время осязал какую-то тяжесть, угнетение. И если бы ты меня отозвала в разгар моего веселья и спросила: «Тебе весело, Дузя?», я бы ответил: «Да, но…» Вот это «но» – это скребущие коготки… И никак не изгонишь, не изживешь их…
Иногда это называют это «метафизикой».
Ты спрашиваешь, с кем встречаюсь я? С людьми, тебе незнакомыми. И как раньше – сегодня здесь, а завтра там. И даже еще хуже…
Ася насторожилась. Что означает это «хуже»? Неужели Дузька скатился до… продажных женщин? Не может быть. Ася поежилась и представила себе, как это могло выглядеть. Под тетрадью по немецкому как раз пряталась «Яма» Куприна. Они с Лёлечкой читали ее по очереди и, конечно же, в великой тайне от родителей. Ни один из них «Ямы» в руках не держал, но от киевских бдительных родственников хорошо знал, о чем она. И что же, Дузька пошел покупать любовь? Неужели мужчине так нужно быть в женщине? Ее плоть манит его столь настойчиво? Или здесь нужно придумать какой-нибудь другой оборот? Ася не знает таких слов, Ася невинна.
Региной я все же увлекался, когда вы жили в Киеве, а теперь у меня такого чувства ни к кому нет. Так, потолкую, по… и пошел домой без осадка даже…
А хочешь знать, Ася! Мне уж надоело, ну, волочиться, что ли… Я уж хочу увлечься, так чтоб рассудок не вмешивался в мое чувство, чтоб я не оценивал да переоценивал, чтоб светлым, безоблачным взором глядеть на предмет своей любви. Не хочу и борьбы, вечно подтачивающей мои лучшие переживания, я уж устал. Я уж не хочу в один вечер с пятью девушками встречаться. Надоело…
Любви, а не увлечения, волокиты, юбочничества, хочу. Цельного, гармоничного, до недр души захватывающего, а не легкого или даже тяжелого флирта, баловства, пятикопеечного остроумия.
Эх, Ася, так ли ты меня поймешь, как я думаю?.. Не веришь ты мне, вот что! А вот попробуй дать мне женщину, которую я не половинчато бы любил! Был бы я ей верен или нет? А может, я уж не способен на любовь. Может, я уж насквозь пропитан чувством третьего разряда и вечно буду в нем барахтаться и не выкарабкаюсь… не выкарабкаюсь, черт!
Глупости, заниматься нужно. А разве я не учусь? Вот в воскресенье целый день, не отрываясь, над книгой просидел. Да все не то.
Бурлит, кипит, рвется без удержу что-то внутри. Юношеский пыл… оттого я и страстный такой…
Пройдет, испарится, эх, черт!
Если пройдет, совсем пошляком заделаюсь.
Я теперь увлекаюсь одной черненькой девочкой. Цыганка во всех отношениях. Так и загораются глубинные карие глаза от одного прикосновения. Она вся страсть, огонь, голову теряет от одного поцелуя. Пламенная. Если бы я подлецом был…
Надолго ли?
Нет, Ася, уже «нейтрализуется». Она заурядненькая, обыкновенненькая, говорит «все-таки девушка должна быть хорошо одета», мечтает о славе певицы. Она поет хорошо, но не то и не так – все о мишуре. А я с ней имел много красивых минут и разговоров. Я много страсти вкладывал в свои слова, когда говорил с ней. Я не раз уходил от нее с просветленным чувством. Давно я уж не был самим собой, а с ней был, потому что она непосредственная. Это в ней хорошо, эти минуты незабвенны…
Невероятно! Ася вскакивает с кушетки, делает несколько шагов по комнате. Ах, скорее бы пришла Лёлечка, куда ж она запропастилась! Дузя не просто влюблен, да и не влюблен вовсе… Дузя пытается вызвать ревность в ней, в Асе. Так ли это, или она опять напридумывала с три возка всякой мишуры? Ведь говорит же Лёлечка, трезвая голова, что Ася считает, будто бы каждый мальчик в нее влюблен. А разве не так? Не каждый?
Я же чем дальше, тем больше убеждаюсь в том, что я большой, заядлый театрал. У меня вырабатывается критический подход к пьесе и к игре артистов. Зачастую мое мнение оказывается впоследствии совпадающим с рецензией.
В опере у нас Стрельцов и Литвиненко4. Последняя в «Аиде» неотразима. Монска «съехалась» в колоратуру и все теперь превращает в трель, и то вымученную. Микишин в верхних регистрах возмутителен: срывается. На днях ставят «Лоэнгрин». Событие в киевском музыкальном мире. Здесь гастролирует Блюменталь-Тамарин5. Вскоре приедет Воронец и вступит в оперу. В драме – Кузнецов, Вольф-Израэль6 и Корнев. Ваш Ходотов7 мне не нравится. Больно много неврастении и дегенерации вносит он в игру. Вольф-Израэль я люблю за мелодичность ее голоса.
Целую тебя в глазенапы. Можно? Ты почему-то писала, что не разрешишь себя целовать. Почему? За что? В чем вина моя? Но я, боже упаси, не набиваюсь. Хошь не хошь, как хошь. Все равно братский поцелуй, которым все дыры затыкают, да к тому письменный.
Всего, Дузя!
Томилась Ася. Росла. Откуда-то со дна поднимались темные ее мечты, и было неясно, кто же их осуществит. Сама она жила в стороне от собственных желаний, будто и желания, и все то время, что предстоит прожить, находились в одной стороне света, сама Ася – совершенно в иной. И ведь ничего эдакого не просила Асенька у жизни – детей, мужа и крепкий дом, но ведь мечталось-то еще и о страсти, о том, чтобы при одном взгляде на нее у «него» мутилось в голове и «он», этот незнакомый еще, неизвестный, бросал к ее ногам сокровища, долг и всех былых возлюбленных. Этот «он» крепко держал ее за мысли. Асенька все представляла, как она с ним познакомится. Скажем, он музыкант. Дает фортепьянный концерт. А Ася сидит в первом ряду концертного зала по контрамарке, полученной от дяди Шлемы. Картину немного портит то, что одесну́ю8 сидит мамочка – она даже в мечты проникает, а слева Лёлечка, но пусть уж сидит, ведь ее все равно придется поставить в известность, так что пусть уж лучше участвует. И вот Ася, блистая сапфировыми сережками, слушает восхитительное исполнение в первом ряду, а музыкант, заметив ее, Асю, уже играет лишь для нее одной. А потом, а после он пошлет импресарио со словами: «Приведи ту девушку из первого ряда».
Импресарио нагонит ее в холле, когда с мамой и Лёлечкой они будут одеваться в гардеробе. Она, конечно, не пойдет и скажет: «Передайте, что я к незнакомым мужчинам в гримуборные не хожу». И уйдет с гордо поднятой головой, бриллиантово посверкивая сережками.
Вторая их встреча будет и вовсе случайной – Ася пройдет в новом пальто с лисою на воротнике мимо Европейской гостиницы, и тут уж он окликнет ее сам. Ася сначала не узнает его, ведь на сцене артист выглядит совсем иначе, но тайный огонь в глазах – он будет тот же. И теперь уж оба поймут, что это судьба… На этом месте Асины мечты обрываются, потому что она понимает, папа никогда не одобрит этот союз, хоть и выдуманный полностью, но такой волнующий. Папа встанет на пути у любящих сердец и пойдет на крайние меры. Какие, Ася еще не придумала – что-то вроде ссылки Аси в Киев или подложного письма музыканту, где якобы от лица Аси будет написано: «Я не люблю тебя, ты мне противен».
Нет, слишком далеко Асенька ушла в своих грезах. Пора остановиться.
А вот и письмо от Дузи. Оно и остановит.
13/IV 1923 г.
Киев
Размахнись рука, разойдись плечо. Коль писать, так писать: всем Гринбергам сразу отхатить. Тебе четвертое по счету письмо, Сюта. Это хотя и будет звучать, пожалуй, анахронизмом, но должен все же сказать: в твоем последнем письме нотки неудовлетворенности, внутреннего брожения я уловил. Безотчетная тоска девушки в 17 лет или что-то другое? Прошло? Ты пишешь, что по Киеву скучаешь. Напрасно: в Питере, полагаю, не хуже, чем здесь. Если ты к нам хочешь, то для тебя, как и для всех вас, в полной готовности распростертые объятия от всего эрэсэфэсердца. Право. А кажись, ты не скучаешь, по крайней мере так в Киеве говорят.
Я теперь занимаюсь довольно серьезно. Шляюсь, дурака валяю тоже довольно серьезно. Но только дурака валяю – ничего серьезного. Балуюсь, балуюсь, а остаюсь неуязвим, неуловим. Еще бы: худой ведь я, верткий, чтоб уловимым быть.
У нас стоят чудные дни. Весна, правда, капризничает, но все же хорошо, в особенности последние три дня. Не сидится дома вечерами: гуляю, целую, милую и т. д. Неприблудный: сегодня с одной, завтра с другой. И имен-то всех не запоминаю. О своем и нашем вообще житье-бытье Лёле написал подробно, конкретно и кратко. Она перескажет. В материальном отношении и в отношении здоровья хорошо.
За нескладность и бедность моего сегодняшнего письма не взыщи. Во-первых, пишу со службы под такт пишущей машинки и под диктовку какого-то доклада ей – этой чертовой стучалке, и, во-вторых, прошлую ночь почти не спал, то есть спал, но не один. Тэк-с… Проговорился…
Пиши мне, Сюта. Обо всем, что только на ум взбредет.
Низко кланяюсь всем, Дузя
Дузя, Дузя, если бы ты знал, как твои откровения издалека будоражат Асеньку. Ты пишешь о весне 13-го апреля. В Петрограде сейчас 20-е, а холодно, и снег лежит в прогалинах парков. И верней всего будет так же, как и в прошлом году: сразу, без перехода наступит лето. И никакого «пробуждения природы», была в беспамятстве – и вдруг очнулась. Ах, Дузя, если бы ты знал, как хочется славы. Сразу после внимания мальчиков хочется славы. Может быть, пойти в артистки? Но в этом случае папочка проклянет ее и выгонит за порог. И пойдет она, солнцем палимая, и остановится возле кинофабрики. А там выйдет Ханжонков9 и позовет сниматься в картине. Ох, вот опять грезы. Нужно садиться за физику. Или, может быть, сначала ответить Дузе? И Асенька взялась за письмо.
7/V 1923 г.
Киев
Дорогая Сюша, только что получил твое письмо и уже отвечаю. Это прямо сногсшибательно, чуть ли не в ту же минуту отвечать…
Я под впечатлением твоих слов. Нет, не слов, а содержания письма. Не пугайся, золотко, ничего особенного! Попросту я вижу, что ты дурака не валяешь. Занимаешься, гуляешь, костюмированные балы, мальчики, а в будущем университет и языки. Чего доброго, в Италию, Поэспань или благословенную Францию катнешь.
Но, в общем, ты дурочка! Почему ты полагаешь, что я смеюсь над твоими талантами, Сюша! Хорошему я всегда готов верить. Право.
Думаешь об университете, надоела гимназическая скамья, да будет благословенно имя твое во веки веков! Аминь! Вот мое мнение о моей глазастой, курносой кузине: будешь держать себя в лапках, будешь работать над собой, отгоняя мысли о мальчиках, – из тебя толк выйдет, не будешь – «гразный будэшь». Ты с изюминкой, не сгрызай ее в сутолоке жизни, а, наоборот, отшелушивай, счищай наросты.
Но я спешу, так что не ищи цельности и последовательности в моем письме. Сейчас родитель сего едет на вокзал. О себе пару слов. Занимаюсь. Сдал два зачета, на днях третий думаю «спустить» (только что пришел из института после сдачи).
В общем, книга остается моим маяком, несмотря на ежеминутные мигания и заслонения света. Такова жизнь, Сюта.
В Киев хочешь приехать? Валяй. Сюта же, ей-ей, валяй! Вот те крест – валяй. Я к вам в июне-июле собираюсь. Это уже определенно.
Ой, кончаю, приветствуй всех.
Между прочим, у меня на днях вечеринка. Справляю именины. О результатах сообщу особо. Ну, будь!
Твой Дузя
Позже он приехал. Ближе к августу это произошло. Дузя был и слишком заносчивый, и слишком умный, и слишком быстроходный. Один его шаг равнялся двум с половиной Асиных. Но Асе было приятно ходить с ним повсюду и не везде уточнять: «Это мой кузен». Договорились с родителями, что следующим годом Ася и Лёлечка поедут в Киев навестить родню.
1924
Ася. Искушение Дузей
25/II 1924 г.
Киев
Я хожу под свежим впечатлением от твоего письма. Ты рассказываешь о своих переживаниях после отъезда. Хочу поделиться с тобой тем же.
Я и представить себе не мог, что буду испытывать чувство одиночества (при наличии заполненной деловой жизни) из-за отъезда 17-летней кузины, хотя бы и любимой.
Я не склонен и не хочу сантиментальничать. Но вместе с тем скажу попросту и откровенно: печальные строчки твоего письма так созвучно отражали мое настроение, как никогда, как никогда.
Было бы смешно, если бы я стал говорить, что дом казался мне пустым, что слезы подкатывались к горлу, что мне было невыносимо тяжело. Об этом не говорят, это только чувствуют. Но достаточно того, что я всей душой поверил тебе, что я почувствовал твою искренность. Достаточно того, что неотвязное ощущение пустоты, невосполнимого отсутствия чего-то или, вернее, кого-то не покидало меня долго-долго.
Сознаться, для меня было совершенно неожиданно твое признание: «больше чем к кому-либо относилась к тебе» (ко мне, значит). Мне это было бесконечно приятно.
А теперь предо мной лежит твое письмо. Я испытываю одной рукой шершавость своей бороды, а другой веду карандашом по бумаге. Думаю о злой, строптивой, любимой, хорошей Васюте. Сосчитываю количество вторжений ее маникюра в мою правую руку. Оказывается, десять отражений запечатлелось. Значит, дважды полностью ногти вошли. Вы, друг мой, маэстро по этой части. Опыт и практика. А вы помните, как мы прощались? Мы смотрели друг другу в глаза и видели оба (правда – оба?) какую-то пленку, поволоку слегка мутную в глазах один у другого. А пленка такая теплая, смущающая. Как-то неловко – окружающие, верно, думали, что наши взгляды красноречиво разговаривают. Они разговаривали, Ася? Да! Мы почему-то благодарили друг друга и жали-жали руки этими глазами. Тепло, до боли тепло попрощались.
До свидания, Вася!! Кланяйся, целуй всех, не забывай.
Это так мало говорить в письме, а перенесись в те минуты! Я думаю, тебе было больно, когда ты писала: «Теперь у Вас тихо и спокойно. „Ведьмочка“ уехала, никто тебе не мешает спать, никто тебя не царапает, не мешает заниматься».
Да, Васенька, «ведьмочка» у-е-ха-ла, никто не мешает спа-а-ать, никто не ца-ра-па-ет. Никто… «Кошечка, не пей молочка, не кусай творогу». Эх, Вася, Вася! Ведьма ты, вот что. А все-таки настроила под сантименты. Но ничего, на первый раз разрешается.
Как хорошо ты, Вася, поступила, что сейчас же написала: это меня просто растрогало. Да, дорогуша, ты права, я уже взялся за занятия. Начал подумывать даже о более серьезном. В общем, буду жить разумно и по-здоровому.
Касательно твоего малодушия и отсутствия силы воли разреши на сей раз не говорить. Оставим на другой. У меня сейчас мелодичное настроение.
Теперь, когда пишу, когда на дворе мерный снег падает, когда бабушка по-старчески одиноко что-то к столу готовит, в комнате так тихо и ровно. «Мир и покой». Хочется лениво, задумчиво писать и писать. Хочется думать, что эти пустые, ничего не значащие слова говорят тебе столько же сколько и мне. Мирный, ровный снег. А я думаю об Асе. Как далекая, заглушенная скрипка поет…
Крепко, сладко целую Сютку в губки (и на безрыбье – ха-ха – рак рыба).
Все-все пиши.
Дузя
Разве нужно отвечать ему? Разве она может? Заботливое коровье начало в ней беспокоится о житейском, а внутри ноет рана, открывшаяся в Киеве, – нечто среднее между стыдом и желанием.
– Ничего не было, – твердила она Лёлечке. – Просто он стоял очень близко и дышал мне в шею. А у меня мурашки по всему телу и слабость в ногах. У тебя так же с Юзей?
– Юзя не подходит ко мне так близко, – с сожалением признается Лёля.
– Вот тебе раз! Он ведь жених.
– Давай не будем обсуждать Юзю?
– С кем же ты будешь о нем говорить, если не со мной?
– Я вообще не хочу его обсуждать. Ни с кем. Ясно?
– Ясно, – Ася была разочарована. Сами хоть и волнующие, но все-таки мелкие события ее эротической жизни ничего бы не стоили, если бы не возможность переживать их еще и еще раз, рассказывая кому-либо.