Дон Рокко сильно замигал, но не произнес ни звука.
– Графиня Карлотта ждала вас сегодня, – сказал профессор: – но вы не пришли. Потому она поручила, мне передать вам, что в случае, если вы не согласитесь отпустить Лючию не позже первого декабря, то вы будете свободны с Нового года и даже раньше, если пожелаете.
– Я не смогу уехать раньше Рождества, – робким тоном произнес дон Рокко. – Приходскому священнику всегда нужна помощь в это время.
Профессор улыбнулся.
– Что же вы думаете? – сказал он. – Что у синьоры Карлотты не найдется наготове священника? Подумайте, пока еще не поздно.
Дон Рокко задумался. Ему редко приходилось думать так быстро. Раз эта женщина давала повод к возникновению скандальных толков, и у синьоры был под рукою другой священник, то ему было вполне ясно, какое принять решение.
– В таком случае, – ответил он: – я уеду как, можно раньше. Мой отец и сестра должны были приехать ко мне на этих днях, но теперь я сам поеду к ним.
У него была также мысль увезти эту женщину с собою. Его родным не нужно было прислуги, а он сам, оставаясь без места, не мог содержать ее. Но некоторые разумные мысли никогда не проникали в его сердце и весьма поздно в голову, и в последнем случае дон Рокко обыкновенно хлопал себя по лбу или чесал затылок, точно они мешали ему.
Спускаясь в обитель Св. Луки, профессор рассказал, что карабинеры разыскивают Моро, на которого пало подозрение в соучастии в одном недавно совершенном вооруженном грабеже; несколько участников его попали как раз в это утро в руки правосудия. Дон Рокко услышал об этом не без некоторого удовольствия; теперь он мог объяснить себе, почему Моро не явился к нему.
– Почем знать, – рискнул он сказать. – Может быть Моро уехал и больше не вернется. Тогда по крайней мере будет положен конец сплетням, неправда ли?
– Да, мой дорогой. – ответил профессор, видя, куда тот клонит речь. – Но вы, ведь, знаете синьору Карлотту. Для нее безразлично, останется ли Моро здесь или уедет. Надо отпустить Лючию.
Дон Рокко не сказал больше ни слова, и профессор также. Дон Рокко проводил своего гостя до кипарисов у церкви, остановился поглядеть ему вслед, пока тот не исчез в конце тропинки, и, тяжело вздыхая, вернулся домой.
Позже, когда он шел, закутавшись в плащ, со свечою в руке, по коридору, ведущему на клирос церкви, сомнения предыдущей ночи с новою силою охватили его. Была ли это настоящая исповедь? Он остановился в пустынном коридоре, глядя на свечу и позволяя приятным искусительным мыслям проникнуть на одно мгновение в его инертный ум. Воспользоваться каким-нибудь предлогом, отпустить прислугу, мирно жить и умереть в тихой обители Св. Луки! Но сердце вдруг сильно забилось в его груди. Эти мысли внушал ему диавол! Как поступил может быть в древние времена на этом самом месте монах, которого мучили ночные пламенные видения любви и удовольствия, так и дон Рокко поспешно сотворил знамение креста, поспешил на клирос и углубился в набожное чтение требника.
V
Через десять дней в тот же самый час, дон Рокко стоял и молился перед алтарем Божией Матери около кафедры.
На следующий день он должен был навсегда покинуть обитель Св. Луки. Он уговорился с синьорою Карлоттою, что сделает вид, будто отлучается на короткое время – недельки на две, навестить старика отца и напишет оттуда, что не может вернуться по семейным обстоятельствам. Прежде, чем узнать о случившемся, бедный старый крестьянин написал сыну письмо с просьбою прислать денег, и дону Рокко пришлось продать свою скудную обстановку, чтобы не тратиться на ее перевозку и не явиться домой с пустыми руками. Он ехал туда с намерением пробыть у своих как можно меньше и принять место священника, где бы ни заблагорассудилось Курии, которой он написал, прося устроить его.
Ни о вине, ни о ворах не было никаких точных сведений, но говорили, что подозрение пало на одну содержательницу гостиницы, новую фаворитку Моро, которая, по слухам, приняла украденное вино. Относительно Моро некоторые говорили, что он бежал, другие, что он скрывается. Карабинеры, держались по-видимому, второго мнения, потому что не переставали усердно искать его, но все поиски были напрасны.
Лючия вернулась и держала себя в течение нескольких дней как-то странно – небрежно относилась к своим обязанностям, была резка со своим барином и плакала без всякой видимой причины. Однажды вечером она ушла, сказав, что пойдет в церковь молиться; видя, что она не возвращается, дон Рокко философски лег спать в девять часов и так и не узнал, в котором часу она вернулась домой. Но на следующий день он был очень обрадован счастливой переменой, произведенной в ней молитвою, потому что она стала совсем другой – спокойной, внимательной, заботливой – и с довольным видом говорила о предстоящем отъезде и о месте, которое дон Рокко обещал найти ей у одного знакомого священника; для нее это было повышением. Кроме того она была охвачена совершенно новым для нее аскетическим пылом. Когда дон Рокко ложился спать, она уходила в церковь и проводила там целые часы.
А теперь дон Рокко поужинал в последний раз в бывшей трапезной монастыря и читал требник в маленькой церкви Св. Луки, такой же простой, набожной и строгой, как он сам, с полу до черного потолка.
У бедного священника было тяжело на сердце. Уехать так из своего гнезда, безо всяких почестей, явиться с унижением и горечью в сердце к отцу и сестре, которые гордились им и возлагали на него все свои надежды! Он был совершенно прав, хмуря лоб над своим требником.
Кончив читать, он уселся на скамейке. Ему было тяжело расставаться со своею маленькою церковью. Это был последний вечер! Он сидел с неподвижным взглядом, мерно мигая глазами, нахмуренный и мрачный, как убойное животное, которое ожидает смертельного удара. Он провел несколько часов после обеда среди своих виноградников, среди тех, что он посадил три года тому назад, и которые уже принесли ему первые плоды. Высокие кипарисы и чудный вид на равнину и на другие холмы не возбуждали в нем ни одной мечты; его крестьянское сердце страдало только за прекрасные виноградники и плодородные поля. Он сорвал, краснея от стыда, виноградную ветвь и метелку маиса, чтобы увезти их с собою в виде воспоминания. Это была его поэзия. Из церкви он ничего не мог увезти и, наоборот, повсюду оставлял в ней свое сердце: на алтаре, где он впервые объяснял Евангелие, в старинном дискосе, поддерживавшем в нем набожность во время богослужения, на прекрасной статуе Мадонны, которой подняли плащ у ворота, благодаря его стыдливому вмешательству, на гробнице одного епископа, которому два века тому назад мир и тишина обители Св. Луки показались лучше мирских прелестей. Почем знать, будет ли когда-нибудь другая церковь принадлежать ему всецело, как эта? Он не мог встать; его терзали такие нравственные страдания, о которых он не имел до сих пор никакого понятия. Он быстро мигал глазами, точно отгонял от себя горькие слезы; на самом же деле он не плакал, но глаза его блестели больше обыкновенного.
В половине десятого в церковь со стороны клироса вошла Лючия, ища своего барина. – Я сейчас приду, я сейчас приду, ступайте, – ответил дон Рокко.
Он воображал, что находится один в церкви, но если бы он откинул голову назад, то увидел бы кое-что совсем необычайное. Чья-то человеческая голова безшумно появилась на кафедре и взглянула вниз на священника при слабом свете керосиновой лампы. Это были дьявольские глаза Моро на чисто выбритом, как у священника, лице. Голова поднялась в полумраке, и две длинных руки сделали в воздухе резкий жест нетерпения. В тот же момент дон Рокко повторил девушке, остановившейся в нерешимости: – ступайте, ступайте, я сейчас приду.
Она вышла.
Тогда дон Рокко встал со скамьи и поднялся на главный алтарь. Человеческая фигура спустилась с кафедры и быстро исчезла.
Дон Рокко обернулся к пустым скамейкам, представил их себе полными народа, точно в воскресенье, и в нем пробудился дух красноречия.
– Благословляю вас, – сказал он громко. – Мне хотелось бы, чтобы вы присутствовали здесь теперь, но это невозможно, потому что вы не должны ничего знать. Благословляю вас и прошу простить меня, если я виноват в чем-нибудь перед вами. Gloria Dei cum omnibus vobis.
Искушение было слишком велико для одного человека. В пустой церкви послышался глухой голос:
– Аминь.
У дона Рокко замерло дыхание, и он остался стоять с поднятыми руками.
– Кончайте скорее, – сказала прислуга, возвращаясь. – Вы, наверно, забыли, что должны дать мне платье для починки?
Туалет бедного дона Рокко находился в весьма плачевном состоянии и, по словам Лючии, надо было немного починить и почистить его, чтобы отправиться на следующее утро в путь. Дон Рокко ничего не ответил, спустился с алтаря и стал обходить церковь, протягивая лампу между скамейками.
– Что там такое? Что вы ищете? – тревожно спрашивала прислуга, идя за ним следом. Дон Рокко не отвечал ей некоторое время.
– Я молился, – сказал он наконец: – И слышал, как кто-то ответил «Аминь».
– Это вам показалось, – возразила Лючия. – Вы, наверно, ошиблись.
– Нет, нет, – сказал дон Рокко. – Я ясно слышал, как кто-то произнес «Аминь», грубым, низким голосом, точно из под земли. Похоже было, что это не человеческий голос, а мычанье быка.
– Это был, наверно, епископ, – высказала женщина свое предположение. – Тут, ведь, похоронен епископ. О подобных случаях мне не раз приходилось слышать.
Дон Рокко ничего не сказал. По своей простоте душевной, по своему врожденному расположению к вере он был склонен охотно верить во все сверхъестественное, особенно, если оно соединялось с какою-нибудь религиозною идеею. И чем возвышеннее была эта идея, тем больше он хмурил лоб в знак благоговения и набожно упивался ею.
– Пойдемте теперь, – опять повторила девушка. – Ведь, уже поздно, а мне надо еще порядочно поработать.
– Прочитаем, по крайней мере, один Pater, Aue и Gloria Св. Луке, – сказал дон Рокко. – Это последний вечер, что я молюсь здесь. Надо оставить тут привет.
Он сказал: – один Pater, Aue и Gloria, но прочел целую дюжину их, найдя много причин приветствовать и других святых, особенно близко знакомых с ним. Один из них должен был доставить обоим верующим вечную благодать, другой – земное здравие, третий – силы, чтобы отогнать от себя искушение, четвертый – подходящее место, пятый – тихую смерть, шестой – благополучное путешествие. Последний Pater был прочитан доном Рокко с особенно горячею верою за обращение на путь истины одной грешной души. Если бы священник был менее углублен в свои Pater'bi, он может быть услышал бы после четвертого или пятого тихие набожные вздохи шутника-епископа со своим «Аминь». Но он слышал только, что Лючия отвечала ему с сокрушенным видом, и сердце его было тронуто этим.
Через несколько минут после этого он думал, лежа в темноте на своей убогой кровати в маленькой келье, о поведении Лючии, о ее возбуждении в первые дни, когда сильная борьба происходила, по-видимому, в ее душе и об очевидном благотворном влиянии на нее божественной благодати, которую она нашла в молитве. Он думал также о поступке Моро, о луче света, мелькнувшем в его темном сознании и предвещавшем еще более яркий и неугасимый свет. И он увидел в своем мистическом воображении нити Провидения, вознаграждавшего его за жертву, принесенную долгу. Каким блаженством представлялась ему возможность думать обо всем этом и знать, что он теряет немногие земные блага ради такой высокой награды! Он приносил также в жертву горе отца и сестры, свое собственное унижение и предстоящую нужду. Через окно против кровати виднелся вдалеке слабый свет на небе, на котором сосредоточивались все его надежды и цель жизни. Глаза его понемногу закрылись в приятном сознании мира и веры в Провидение, и он уснул глубоким сном.