– Ах, вот видите, вот видите, – сказал дон Рокко, съеживаясь еще больше прежнего. – Вы плохо начинаете, сын мой. Вы хотите исповедаться, а богохульствуете.
– Вы не должны обращать внимания на такие мелочи, – ответил Моро. – Уверяю вас, что Господь Бог не обращает на них внимания. Это просто привычка и больше ничего.
– Дурная привычка, дурная привычка, – произнес дон Рокко нравоучительным тоном, глядя на платок, который он держал у носа двумя руками.
– Одним словом, я исповедуюсь, – настоятельно повторил тот. – Молчите, молчите, не говорите нет. Вы услышите много интересного.
– Теперь нет, безусловно нет, – запротестовал дон Рокко, вставая. – Теперь вы еще не подготовлены. Поблагодарим сейчас Господа Бога и Мадонну за то, что они растрогали ваше сердце, а потом вы пойдете домой. Завтра утром приходите к обедне, а после обедни мы опять потолкуем.
– Ладно, – ответил Моро. – Молитесь, коли хотите.
Дон Рокко встал на колени около дивана и, обернувшись к Моро, стал, по-видимому, ждать, чтобы тот последовал его примеру.
– Молитесь, молитесь, – сказал Моро. – У меня болит одно колено, и я буду читать молитвы, сидя.
– Хорошо, садитесь здесь на диване поближе ко мне, – тут вам будет удобнее – и следите сердцем за моими словами, глядя на Распятие против вас. Помолимся Господу Богу и Мадонне, чтобы они удержали вас в добром намерении, давшем вам счастье чистосердечно исповедаться. Как похвально, что вы вернулись к Богу!
Сказав это, дон Рокко стал читать Pater и Aue, часто поднимая голову в порыве набожности. Моро отвечал ему, сидя на диване. Можно было подумать, что он исповедник, а тот – кающийся грешник.
В конце концов дон Рокко перекрестился и встал.
– Теперь сядьте тут, я буду исповедоваться, – сказал Моро как ни в чем не бывало. Дон Рокко остановил его. Разве они не уговорились, что он исповедуется завтра? Но тот не слушал его и продолжал с настойчивым спокойствием стоять на своем. – Ну, теперь довольно, – сказал он вдруг. – Слушайте, я начинаю.
– Говорю вам, что это невозможно, и я не желаю исповедовать вас, – возразил дон Рокко. – Ступайте домой, слышите, а я пойду теперь спать.
Он направился было к двери, но Моро предупредил его, подскочил к двери, запер ее на ключ и положил ключ в карман.
– Нет, синьор, вы не уйдете отсюда, – сказал он. – Разве я не могу умереть сегодня ночью? Разве не достаточно для этого, чтобы Господь Бог попросту дунул на меня вот так?
Он дунул на маленькую керосиновую лампу и потушил ее.
– А если я попаду в ад, – продолжал он мрачным голосом впотьмах: – то, ведь, и вы попадете туда же!
При этом неожиданном насилии и в наступившей темноте бедный священник совсем растерялся и, не зная, в каком мире он находится, стал только повторять: «хорошо, хорошо!» и ощупью отыскивать диван. Моро чиркнул себе по рукаву спичкою, и перед глазами дона Рокко мелькнули стол, стулья и оригинальный кающийся грешник, а затем воцарилась еще более глубокая тьма, чем раньше.
– Нашли диван? – сказал Моро. – Теперь я начинаю. Сперва самый тяжкий грех. Вот уже пятнадцать лет, как я не был на исповеди, но еще тяжелее грех – это то, что я путался с этим уродом – вашею прислугою.
– Здорово! – невольно воскликнул дон Рокко.
– А что я хорошо знаю вашу кухню, – продолжал Моро: – так это потому – что я побывал здесь раз пятьдесят – по вечерам, когда вас не было дома – и ел и пил с вашей Лючией. Затем вы может быть замечали, что у вас пропадало иногда по несколько лир…
– Я ничего не знаю, нет, я ничего не знаю, – пробормотал дон Рокко.
– По две-три из тех немногих лир, что вы держите в глубине леваго верхнего ящика комода.
У дона Рокко вырвалось восклицание удивления и печали.
– Что касается меня, то я перестал красть, – продолжал тот: – но эта ведьма растащит все ваше хозяйство. Это скверная баба, дон Рокко, скверная баба! Мы должны непременно избавиться от нее. Вы помните, что у вас в прошлом году пропала рубашка? Она теперь на мне: Лючия дала мне ее. Вернуть ее вам я не могу, потому что…
– Ничего, ничего, продолжайте, – прервал его дон Рокко. – Дарю вам ее.
– А еще пропало несколько стаканов вина, но не я один выпил их. Еще серебряная табакерка с портретом Пия IX.
– Черт возьми! – воскликнул дон Рокко, воображавший, что эта драгоценная табакерка, подаренная ему одним старым коллегою, лежала в его комоде. – И она тоже?
– Да, пропита, синьор, пропита в две недели. Только не бранитесь, потому что, ведь, это исповедь.
– Что там такое?
Со двора послышался удар в ворота. Кто-то либо ударил по ним кулаком, либо запустил в них камнем.
– Бродяги, – сказал Моро. – Мошенники, которые шатаются по ночам. А может быть и за вами, чтобы пойти к больному. Пойду-ка, погляжу.
– Да, да, – поспешно сказал дон Рокко.
– Я вернусь завтра, – продолжал тот: – потому что вижу, что у вас нет охоты исповедовать меня сегодня.
Он вытащил спички и зажег лампу.
– Послушайте, дон Рокко, – сказал он. – Я хочу стать порядочным человеком и работать. Но для этого мне нужно перебраться в другое место, а на что я буду кормиться там первые дни? Вы меня поняли?
Дон Рокко почесал затылок.
– Хорошо, приходите завтра утром, – сказал он.
– Конечно! Но у меня есть здесь кое-какие мелкие должишки, и мне хотелось бы, показываясь завтра на людях, глядеть всем прямо в глаза.
– Хорошо, – сказал дон Рокко добродушным тоном, но сильно хмуря лоб. – Подождите немного.
Он взял лампу, вышел из гостиной и скоро вернулся с бумажкою в десять лир.
– Получите, – сказал он.
Тот поблагодарил и ушел. Дон Рокко проводил его с лампою до середины двора и подождал, пока Моро вышел за ворота и крикнул ему, что там никого нет. Тогда дон Рокко запер ворота и вернулся домой.
Он был слишком возбужден, чтобы сразу лечь спать. – Черт возьми, – повторял он мысленно. – Черт возьми! – Он никогда не мог бы представить себе такого оригинального случая, и как странно, что этот случай выпал именно на его долю. Он чувствовал, что мозг его напряжен, точно при игре в карты, когда он не понимал игры, и все обыгрывали его. Какой хаос добра и зла, горечи и умиления царил в его душе! Чем более странным казался ему этот случай, с тем большею; верою и умилением он предавал себя в руки Божии. Вспоминая, как он подошел к порогу кухни и увидел у очага этого человека, он испытывал более сильный ужас, чем от реального впечатления, но это чувство сейчас же уступало место мистическому восхищению неисповедимыми путями Господними. Конечно, вина Лючии была тяжела, но как ясно была видна рука Провидения! Привести этого человека в дом священника, от греха к прощению! Какой великий дар послал ему Господь Бог, ему, последнему из приходских и епархиальных священников! Так низко опустившаяся, так глубоко погрязшая в грехе душа! Угрызения совести стали мучить его за то, что он слишком пожалел об обмане прислуги и о пропаже табакерки. Стоя на коленях у своей постели, он стал читать, сильно мигая, бесконечную серию Pater, Aue, Gloria, моля Господа Бога, Святого Луку и Святого Рокко помочь ему направить должным образом это не вполне созревшее еще обращение к Богу. Однако, придти исповедоваться, извергая целый поток богохульства и обвинять больше других, чем себя! Но состояние души Моро было так ново и в то же время так определенно, что представилось дону Рокко скорее в привлекательном виде. Здоровый плод, в котором одна единственная точка только что начала портиться. Но об этом завтра!
Когда он разделся и, улегшись в постель, повернулся на бок, чтобы уснуть, ему пришло в голову, что на следующее утро вернется Лючия. Эта мысль сейчас же повлекла за собою другую, и он повернулся на спину.
Перед ним встала поистине трудная задача. Рассказал ему Моро о Лючии на исповеди или нет? Дон Рокко вспомнил, что не сделал никакого замечания, когда тот объявил, потушив лампу, что желает исповедаться, и когда тот сказал ему: «Только не бранитесь, потому что, ведь, это исповедь». Следовательно, были веские доводы в пользу того, что это была настоящая исповедь; а если кающийся грешник и прервал ее, то это, отнюдь, не лишало ее священного характера, если предположить, что он вообще существовал при их вчерашнем разговоре. А что же вытекало из этого? Лючия? Ответ синьоре Карлотте? Черт возьми! Да это был точно такой же случай, как с Сигизмундом. Дон Рокко страшно нахмурил брови, сосредоточенно глядя на потолок.
Он вспомнил pereat mundus и доводы этого кладезя премудрости, этого ученого человека – профессора. Лючии невозможно было отказать теперь. Неясные слова синьоры Карлотты окончательно проникли теперь в его мозг. Очевидно, что должен был уйти он: pereat Rochus.
На колокольне пробили часы. Ночной бой часов был дорог дону Рокко. Его простое сердце немного смягчилось, и Сатана воспользовался его настроением, чтобы показать ему маленькую тихую церковь, окруженную кипарисами и принадлежавшую исключительно ему и никому другому, с одною особенно дорогою его сердцу смоковницею близ колокольни, и дать ему почувствовать мирную тишину келий, освященных пребыванием в них в прежние времена стольких набожных душ, и приятную жизнь в так хорошо подходившей к его смиренному характеру спокойной обители Святого Луки, где он исполнял на деле и на словах свои священные обязанности, не имея никаких светских дел и не неся никакой мирской ответственности. Сатана показал ему также как трудно найти теперь хорошее место, и напомнил о нужде старого отца и сестры, бедных крестьян, из которых один был слишком стара, другая слишком слаба здоровьем, чтобы работать и зарабатывать себе на пропитание. Сатана дошел до того, что стал казуистом и постарался доказать ему, что и не нарушая тайны, он мог отпустить прислугу под любым предлогом; но предложение воспользоваться таким образом исповедью заставило дона Рокко так грозно нахмурить лоб, что диавол поспешил убраться.
Таким образом, дону Рокко оставалось только держать Лючию по-прежнему у себя и предоставить ей самой подумать о том, как бы согласовать впредь свое поведение со священным текстом: nemo potest duobus dominis servire. Святые слова являлись теперь у него сами собою. Дон Рокко попробовал связать мысленно последние фразы проповеди на следующее утро, но это была слишком трудная задача. Тем не менее ему удалось бы разрешить ее в конце концов, если бы он не уснул крепким сном на одном особенно трудном месте.