Глава 27
Маркос был действительно мрачный человек. Его сутулая спина и шаркающая старческая походка никак не походили на бодрые повадки графа. Я раньше встречала Маркоса в коридорах, но никогда и подумать не могла, что именно этот нерасторопный дедушковатый тип является самым близким к хозяину человеком. Казалось. Что Маркос редко смотрел куда-либо, кроме как себе под ноги. Он словно не отпетая душа плавал в застоявшихся воздушных массах длинных сырых коридоров замка. И вправду: как мог один этот старик угнаться со своей черепашьей скоростью за господином, крепким и прытким, словно опытный, уже не молодой, но еще не сдавший по силе своих позиций вожак?
Наш разговор с ним был коротким. В принципе, иного я не ожидала.
– Его превосходительство, сэр Харольд, распорядился перевести мне на Вас часть своих обязанностей, преследуя тем самым цель облегчить мне жизнь, однако должен Вам сообщить, что это лишь осложнит мне ее. И будет осложнять до тех пор, пока я не убежусь, что Вы не просто достаточно хорошо, но идеально справляетесь со своей работой. Почти 17 лет я состою на службе у сэра Харольда, и последние 10 из них он ест и пьет исключительно из моих рук, и это, беспрекословно, так и останется за мной. Вам же предстоит убирать его комнату несколько раз в день, носить в прачечную одежду и забирать ее оттуда. Все что касается посуды и продуктов питания – еще раз повторюсь – не Ваше дело. Не прикасайтесь к его приборам и средствам личной гигиены никогда. Я буду пристально следить за Вами, потому что любая Ваша ошибка может стоить мне жизни и чести.
Даже на исповедях я ни разу не волновалась до такой степени и не трепетала всем своим существом так, как это было в те 5 минут, что господин Маркос инструктировал меня. Серая коридорная мышь вдруг превратилась на моих глазах в коронованного трехглавого мышиного короля. Он не говорил со мной, нет, он шипел, и я чувствовала, как яд, впускаемый им в меня, медленно разливался по жилам. Каждое слово он отчеканивал и ни разу за всю речь не отвел в сторону своего до тактильной боли колкого взгляда. Он был так предан шефу, что я не удивилась бы, обнаружив на стенах его комнаты портреты не королевского семейства, как это принято в таких домах, а сэра Харольда Рочерстшира, Его величества, написанные лучшими художниками того времени и обрамленные в дорогостоящие резные рамы.
Так вот, оказывается, как выглядят поверенные люди высоко почтенных и серьезных господ. В них нет жизненной энергии в том смысле, в котором мы привыкли разуметь ее, – она не бьет из них физическими движениями через край. Такая энергия не дорого стоит, ее можно откопать во многих из нас. Но зато в таких людях запрятана удивительная внутренняя энергия преданности своему делу и высочайшей внимательности к мелочам. Она как сжиженный кислород максимальной концентрации в безразмерных баллонах хранится внутри них, готовая в любую секунду по требованию обстоятельств начать давить на стенки и вмиг разрывать их. Этим слугам платят не за то, как они умеют вычистить пиджак или взбить пуховую подушку. Им платят за то, как они умеют проникнуть в душу и вытащить наружу все гниющие внутренности тех, кто вычищает пиджаки и взбивает подушки. Такие люди хранят тайны своих вельмож еще более свято, нежели последние делают это сами. И они грудью встанут под дуло пистолета, направленного на небожителя, и позабудут сказать прощальное слово своим родным. Это люди-машины, невзрачные и холодные снаружи, но очень крепкие и широкие внутри. Они на сто процентов интроверты. Их не интересует ничего внешнее.
По окончании разговора с Маркосом, вернее, по окончании его монолога, потому что в моем слове он не нуждался, он еще с пол минуты продолжал пристально смотреть на меня, чуть сщурясь, словно пытаясь понять, что интересного запрятано у меня внутри, и, не прощаясь, как, в прочем, и не здороваясь, развернулся на 180 градусов и отправился своей шаркающей походкой восвояси. А я стояла все на том же месте, словно вмороженная в ледяную глыбу, и одна только единственная мысль бегала в горячей голове: как это, должно быть, тяжело, когда твой самый близкий слуга, твой личный гувернер, насколько грубый и неприятный тип! И это логически непостижимо, что держит сэра Рочерстшира старшего с ним бок о бок уже 17 лет!
Но вскоре вторая мысль пришла на смену первой, и она, надо отдать должное, отчасти успокоила меня. Навряд ли латыш был таким тяжелым всегда. Долгие годы службы (да и самой биологической жизни) на столь отстраненном от целого мира клочке земли сделали свое дело. 17 лет жить в тумане и сохранить в себе солнце – задача не их простых. И ведь вот еще в чем вопрос: а было ли его в достатке изначально? На месте сэра Харольда я бы давно уже сменила себе гувернера, но раз он этого до сих пор не сделал – значит, подходящих кандидатур не находилось, либо же существуют на то другие, не менее веские, причины. И, вероятно, вскоре мне предстоит об этом узнать. А что касательно такой полярности в характерах и темпераментах моем и Маркоса – то это лишь подбадривало меня еще больше быть собой и как можно меньше похожей на противного и вредного старика. Пусть Харольд получает от меня улыбки, тепло и позитив! Могу ручаться, что эти стороны совсем не конек Маркоса! И я точно знаю, что Харольд ценит эти качества во мне – тому подтверждением служат его прямые слова. Я нравлюсь ему такой, какая есть. И он поставил меня к себе ближе не для шипения Маркосу в унисон, а, наоборот, – дабы заполнить пустующие в ауре последнего проплешины душевности и человеколюбия.
Однако долго размышлять о причинно-следственных обстоятельствах очередных изменений в жизни не представлялось возможным – максимальная сосредоточенность на новых обязанностях затянула с головой. Отныне мой подъем был не в 7:30, а в 5:40, потому что в 6 ровно Харольд уже вставал, а в 6:10 отправлялся на 15-минутную пробежку, после чего останавливался еще примерно на 20 минут на турниках. И за это время мне долженствовало убрать его комнату, застелить постель и сделать некоторые другие приготовления к комфортному дневному существованию графа.
Маркос стоял надо мной, как жандарм. Он ничего не говорил, а только наблюдал, как я трясущимися руками старалась делать все лучше, чем умею. И, без сомнения, все, что я ни брала в них, падало тут же, под леденящим каменным и оценивающим надзирательством моего новоиспеченного начальника. Но он был старый волк. И, в сущности, его совсем не тревожило то, как будет выполнена моя работа. Его задача состояла в другом, а именно – запустить вовнутрь меня свои невидимые длиннющие щупальца с рентгеновскими оками на концах, и перетребушить, и пересмотреть там все до малейшей пылинки. Он должен был убедиться, что я надежный человек; и ради этого он мог бы и годами ходить за мной, сопоставляя, я извиняюсь, за грубость сравнения, то, что я съела, с тем, чем в итоге опорожнилась.
С такими людьми как Маркос Вы никогда не заведете дружбу, потому что ни ему, ни вам это не будет по душе. И я слабо верю, что даже с самим сэром Харольдом он ведет общение в иных, ярких и эмоциональных, тонах. Однако надо понимать, что он не нанят как шут, веселить короля. Ему доверена задача оберегать его величества честь и покой, поэтому другого поведения от Маркоса не ждут и не требуют, не нарушая тем самым его сформированную уже почти двумя десятками лет невероятно ценную привычку псового сторожилы.
Глава 28
Со временем наше взаимодействие наладилось. И, к моему удивлению, с достаточно скорым временем. Работа стала делаться быстро и успешно, а Маркос попривык ко мне и прекратил подавать видимых признаков ревностного отношения к моему существованию рядом с его господином, ставшим теперь уже нашим.
Все реже Маркос теперь присутствовал в комнате сэра Харольда во время моей уборки ее, проявляя тем самым доверие ко мне, стоившее, должно быть, от этого человека многого. И, да, у него наконец-то появилась долгожданная возможность высыпаться.
Харольд бегал по утрам иногда по парковой зоне усадьбы, а иногда просто по периметру футбольного поля, рядом с которым и находились турники, что были неотъемлемой частью его утреннего пробуждения, как я уже сказала. И само футбольное поле, и турники прекрасно просматривались с его окна, что предоставляло мне возможность, кидая робкие взгляды в окно, видеть его тренировки. Отдать должное – он был большой молодец. Практически никогда я не видела его просто так стоящим или тем паче сидящим без движений. Одни упражнения сменялись не менее интенсивными другими. И все это бесперебойно длилось в среднем полчаса.
Вскоре приехал Эдвард и был крайне удивлен таким резким изменениям относительно моей персоны, произошедшим за какой-то месяц его отсутствия. Я имею в виду даже не просто частичный перевод на службу к его отцу, а то, что Маркос вообще благополучно скинул на меня почти всю грязную работу, и теперь я разве что не приносила еду сэру Харольду, до чего меня, как я уже сразу поняла, не допустят никогда. По всей видимости, это носило что-то сакральное для графа; скорее всего, особый рацион или что-то в этом духе.
Харольд хотя и не знал поначалу о прибавлении в моих обязанностях по отношению к его бытовым вопросам, однако вскоре стал все чаще встречать меня в местах своего пребывания и ощущать многозначительное участие женских рук вместе с тем. Он понимал, что не поставит ему вазочку с цветами на тумбу чопорный Маркос и не загнет уголок вышитой салфетки сегодня на одну сторону, а завтра на другую, сделав на третий день из нее и вовсе забавную фигуру. А мне хотелось привнести в его комнату уют – в эту холостятскую строгую комнату в классическом английском стиле, в которой он, по правде сказать, проводил достаточно много времени.
Маркос ничего не говорил мне на предмет украшательств, поэтому я думала, что он не возражает. Но вот сэр Харольд однажды, когда мы столкнулись с ним на первом этаже в холле (это еще до возвращения Эдварда), все-таки не обошел сей вопрос стороной:
– Марчелла Грасси, где Вы берете цветы для моей комнаты? – он казался строгим и озадаченным, и я от стыда покраснела, боясь, что только зазря стараюсь сделать ему приятное.
– Эм… Бонита, садовница… она показывает мне то, что можно взять. Я беру только срезанные ею цветы или те, что она разрешает мне оборвать самой. Простите, сэр, я больше не буду.
Внезапно брови его разошлись, освобождая ровное и чистое пространство переносицы, глаза вспыхнули уже знакомым мне веселым огнем, а губы обнажили прекрасные ровные зубы. Он засмеялся.
– Вы чудесная девушка! Вы можете брать совершенно любые цветы, какие Вам нравятся! Я абсолютно не возражаю, моя дорогая! Я просто хотел знать, растут ли они у нас на территории или же за ее пределами. Знаете ли, я никогда и не думал, что такая красота есть где-то у меня под боком! Как это здорово – жить и удивляться, открывая каждый раз что-то новое, да еще и в собственном доме!
Он оставил меня в растерянности, а сам направился на сторону балюстрады.
Сара, пожилая служанка, застала часть нашего разговора, спускаясь в это время вниз по лестнице.
– Ты что, ставишь цветы в комнате сэра Харольда? – спросила она, как только хозяин скрылся из виду.
– Ну да… Мне хочется придать ей уюту… Я не думала, что это возбраняется. – Запинаясь и нервничая, ответила я.
Сара покачала головой:
– Будь осторожна, милая. Больше тридцати лет он не видел женского внимания, отказываясь от него самолично. И столько же в его комнате не было ни цветов, ни других признаков участия слабого пола. Что-то задумал сэр Харольд на старости лет, если решил взять к себе в гувернантки такую молоденькую девушку как ты. Неужто нахвататься свежего воздуха перед последним боем… Любовь дорого обходится старикам – не забывай великих слов Бальзака.
Ее слова муравьиным роем пробежали по коже. Словно окно в новую плоскость они открыли для меня. Еще один вектор вырос в пространстве моего сознания. Какую глупость сказала Сара; не обратить бы внимания, отбросить, да забыть. Она ведь ничего не знает о наших с Эдвардом отношениях, поэтому и копает в неверном направлении. Но что если ее голос – глас народа? И как быть, если все слуги уже шушукаются о моем странном приближении к сэру Рочерстширу старшему, а я даже не подозреваю о том, какие абсурдные интриги плетутся за моей спиной?
Но самое страшное не в этом. Нет. Чей-то внутренний голос спросил меня: а вправду ль эта идея так нова для тебя? Не хочешь ли ты честно признаться себе, что она поселилась в твоей голове еще прежде, чем Сара гласно обратила на нее внимание? И, словно мышка-норушка, эта мысль тихо и молча, не привлекая ничьего внимания, уже обустраивает себе теплую ячейку… Когда она успела пробраться туда? Я упустила этот момент. Нарочно. Я отвернулась в другую сторону, когда она подползала к двери. И я дала ей проскочить внутрь. Мне было стыдно и страшно признаться себе в том, что эта оскорбительная додумка посмела посетить меня, однако стыд не убил ее, а лишь запрятал глубже – туда, откуда извлечь ее теперь представлялось значительно сложнее. И почти невозможно, учитывая еще и тот факт, что посторонний человек не постеснялся указать на нее.
Сэр Харольд никогда не позволит себе взглянуть на сторону невесты собственного сына, да и учитывая разницу в летах…
Итак, Эдвард вернулся, но пробыл всего четыре дня. Затем он уехал куда-то по делам на неделю, а оттуда напрямик снова должен был отправиться в Голландию, и снова на неопределенный срок.
Конечно же, никакого выездного свидания между нами не случилось, и даже, более того, я не почувствовала элементарной человеческой теплоты с его стороны в первые минуты встречи. За месяц я так соскучилась по нему, столько всего хотела рассказать и поделиться успехами на новой работе, своей, если так можно выразиться, дружбой с Маркосом, сближением с его отцом, но, к горькому огорчению и разочарованию, я видела отчетливо неготовность Эдварда все это слушать. Лишь напряжение и недовольство возрастали внутри него. Как будто не он сам мне клялся в любви и дал тот первый толчок, что привел ко всем этим случившимся теперь изменениям.
– Ты точно не знаешь, почему отец так скоро взял тебя к себе? – не унимался Эдвард.
– Я ведь только что объяснила тебе: он сказал, что Маркос стареет и слабеет, и не может физически справляться со всеми делами.
– Это я понимаю! Но почему вот так скоро! И именно когда я уехал!
– Но… почему же скоро… Прошло уже полгода, как я переведена в ваш дом. И почему ты так говоришь, будто не рад новостям? И вообще, ты разве не соскучился по мне? – женская обида подступила потоком слез к горлу, а в такие моменты никакая субординация не способна над ними встать.
Эдвард вдруг спохватился и взял себя в руки. Он моментально изменился в лице и манерах, как он умел это отлично делать, словно хамелеон, подстраиваясь под обстоятельства, и, подойдя ко мне вплотную, крепко обнял и начал целовать.
– Прости меня, дорогая, пожалуйста, прости… Таким сложным выдался этот месяц… И через три дня мне снова уезжать. Будто все нарочно валится на меня, но я не могу ни отменить дела, ни бросить Майка…
– Я вижу, ты словно сам не свой. Скажи, пожалуйста, правду: я что-то сделала не так? Ты на меня сердишься?
– Нет, что ты! Я очень рад, что наши дела идут в гору так быстро, просто это немного неожиданно для меня… Пожалуйста, оставайся всегда очень осторожной с сэром Харольдом: он может подолгу быть добрым и веселым с тобой, но затем внезапная вспышка гнева способна обрушиться на тебя ни с того ни с сего. Он не виноват в этом. Такое случается иногда. Поэтому не торопи события, не наседай на него и не пытайся ничего предпринимать самостоятельно до моего возвращения. Это очень и очень важно. Ты поняла меня? – Эдвард хотел казаться рассудительно-мягким, но ему с трудом это давалось. Он сильно нервничал.
– Да, конечно… А, знаешь ли… – я хотела сказать, что ему незачем так волноваться, поскольку мы с сэром Харольдом уже нашли общий язык, и что ничего подобного в его поведении я ни разу не замечала. Но что-то невидимое укусило меня за язык. Я снова задалась вопросом о том, на чьей стороне поля нахожусь и в какие ворота забиваю. Поэтому предпочла промолчать и замялась.
– Что? Что ты хотела сказать?
– Нет-нет, ничего. Все хорошо.
– Не стесняйся меня, Марча, ты обязательно должна рассказывать мне все, как есть. Пойми, что я здесь самый близкий тебе человек, и от кого бы ты что ни услышала в свой адрес – не следует верить ни единому слову. Однако я должен все знать в любом случае, потому что ты даже не представляешь, как малейшее твое умалчивание способно подрубить наше счастье на корню!
Эдвард склонил голову набок, ожидая продолжения не договоренной фразы. Придвинул ближе свое лицо и пытливо заглянул мне в глаза. Он был сейчас как гремучий змей – такой же скользкий и неуловимый. Он находился рядом, однако умело контролировал комфортную для себя дистанцию. Его тело мягко ломалось, как бы повторяя изгибы змеиного жгута, по-разному блестящего в зависимости от преломлявшихся в нем лучах солнца. В глазах этого человека я видела не проявление заботы и любви, о коих он старался так нежно петь, а панику, ту самую кричащую панику, которую я несколько лет назад видела в глазах Антонио, молчаливо стоявшего возле своего отца, в то время как тот поливал меня грязью. Мое сердце замерло в ожидании грома, развязки, чего-то страшного и непредсказуемого, как в тот раз. Невольно я съежилась и приготовилась держать оборону, в голове уже просчитывая, сколько шагов до двери, и с облегчением думая о том, что она осталась не заперта. Теперь я уже не сомневалась, что мой возлюбленный ведет какую-то свою, одному ему известную игру.
Но, как ни странно, тучи разошлись, не успев собраться. Эдвард заметил, что в очередной раз напугал меня и, подождав с несколько секунд, снова, как стервятник, втянул голову в плечи и быстро выпустил меня из своих мнимых, но не менее тяжких от того оков.
Любила ли я по-прежнему этого человека? Наверное, да. Он был слишком красив, самодостаточен и желанен мной как мужчина. Но, вместе с тем, я очень боялась быть, как и прежде, обманутой и брошенной, использованной самым низким и подлым образом, поэтому все же невольно, глубоко на подсознании, возвышала свою прозрачную стену между нами. Опасливое недоверие, предчувствие неладного селились в моем сердце рядом с любовью и надеждой, отравляя светлое и мирное существование последним.
На третий день Эдвард уехал, позвав меня к себе за несколько часов до отъезда. Его на удивление приподнятое настроение вдохнуло бодрости и позитива и в меня. Ему предстояла тяжелая поездка, но он казался ничуть не удручен этим. Напротив, держался весело и непринужденно, будто она не ожидалась столь длительной или отменена вовсе.
Он через несколько минут закрыл за мной дверь на щеколду, и мне не пришлось долго ждать, чтобы понять зачем. Таким нежным и чувственным он не был еще никогда! Словно весь мир был подарен мне в те счастливые минуты! Рукой сняло все прежние недоверие и подозрение на сторону этого невероятно обворожительного и любящего меня молодого мужчины. И он был мой, этот мужчина! Мой и ни чей более!
Глава 29
Шли дни, с работой я справлялась хорошо и даже немного расслабилась, не переживая, что где-то оставлю пылинку или забуду поменять только вчера повешенное полотенце. Последнее движение Эдварда еще более придало мне уверенности в себе, и я без тревожности жила, со спокойной душой ожидая возвращения милого и дальнейшего развития наших сладких любовных отношений. Никакие косые взгляды остального персонала не способны были вывести меня из равновесия. И мой внутренний мир был достаточно прочен и насыщен для того, чтобы я искала эмоций и общения на стороне.
Однако спустя пару недель произошло одно событие, повлекшее за собой неизбежную череду последующих. И это событие перевернуло все текущие расклады с ног на голову. А случилось вот что.
Однажды утром, заправляя постель сэра Харольда, я заметила его стоящим возле турников, облокотившись на них поясничным отелом позвоночника. Одной рукой он упирался себе в колено, другую держал на диафрагме и, по всей видимости, глубоко и часто дышал. Я и раньше в последнее время замечала, что он стал делать небольшие остановки в занятиях, но не придавала этому значения. Сейчас же было совершенно очевидно, что графу плохо. Бежать ли и звать на помощь или немного подождать? И я прикованная стояла у окна, не зная, как поступить, пристально следя за ним и пытаясь угадать причину недуга. Внезапно он поднял голову и взгляд на окно своей комнаты, и наши глаза встретились. Он сделался серьезным и сосредоточенным в лице и стал так же четко и размеренно, как маятник часов, водить головой из стороны в сторону, давая мне знак не говорить об увиденном никому. Я сразу же кивнула в знак того, что поняла его, и тут же отошла от окна, но в волнении еще много раз искоса заглядывала туда по ходу уборки. Однако сэра Харольда я там больше не видела. Вероятно, он прекратил тренировку, чувствуя себя неважно.
В обычное время он, как ни в чем не бывало, поднялся к себе в комнату (я дождалась этого, разумеется), и я, сделав вид, что ничего не произошло, быстро ретировалась оттуда. Более мы к случившемуся никогда не возвращались.
Но все бы ничего, если бы тот случай был исключительным. Все чаще стал Харольд делать передышки между упражнениями, и все длиннее они становились, эти передышки.
Через месяц по дому поползли слухи, что хозяин болен, и что его смотрел уже не один врач. Но что ничего серьезного вроде бы нет, однако состояние его требует покоя и, кажется, каких-то пилюль.
Харольд, несмотря ни на что, продолжал выходить в привычное утреннее время на улицу (наверное, просто гулял где-то по территории), давая мне возможность убирать его комнату и ограждая себя вместе с тем от лишних слухов среди персонала. И все мы дружно делали вид, что ничего не замечаем, что граф здоров, как и прежде, и жизнь идет своим чередом.
Через недель 6-7 после того события, которого я стала свидетелем, приехал Эдвард. Его друг Майк отмучался свое, состоялись похороны, и на 4-ый день Эдвард вылетел из Роттердама.
Но прежде должна Вам сообщить, что это время далось морально очень не просто мне. Будучи теперь по долгу службы и по «семейным» (назовем их так) обстоятельствам достаточно близкой к сэру Рочерстширу старшему, я не могла не переживать искренне за состояние его здоровья. И видно было, что даже отрешенный Маркос находился на пределе своих эмоциональных способностей. Он срывался на меня по пустякам, требуя даже того, о чем раньше не было и речи. И такое его отношение ко мне дополнительной тонной груза ложись сверху.
На самом деле весь дом будто принял военное положение. Все подтянулись и ходили по струнке, шепотом переговариваясь о рабочих вопросах и вовсе не затрагивая личных, и с неподдельным усилием налегая вдвойне на свои повседневные обязанности.
Откуда-то потянулись новые толки, что из подслушанного между врачами разговора кому-то из прислуги удалось узнать, будто у сэра Харольда началась болезнь Альцгеймера, причем началась еще несколько лет назад. Но все это была, разумеется, не проверенная информация, родоначальником которой был неизвестно кто. Однако эта информация была единственной, и она стала распространяться по дому со столь невероятной скоростью, что, должно быть, достигла в самом скором времени и самого объекта обсуждения.
Так вот, Эдвард прилетел, в печали и грусти, конечно же, от пережитой утраты и последовавших за ней траурных церемониальных событий. И его личное настроение добавило черной краски в общее и без того тревожное состояние дома, вместе с тем, однако, придав последнему апатии и немного затормозив колесо движений, набравшее обороты в последние дни. Жизнь предрешена, и некуда бежать и спешить, если конец придет в любом случае, независимо от нашего отношения к нему и суеты вокруг него.
Поэтому напряжение в доме постепенно спало – все вернулись к привычному вольтажу и даже как будто позабыли о болезни сэра Рочерстшира старшего, ведь она не пророчила ему конец в обозримом будущем.
Поднять с Эдвардом разговор о помолвке в такое время было бы крайне неуважительно по отношению к его человеческим чувствам, и все, чем я могла довольствоваться тогда – это оказывать максимальную моральную поддержку. А он действительно в ней нуждался и чистосердечно-трогательно принимал. Наши долгие вечерние посиделки в его комнате за беседами на разные жизненные темы создавали ауру теплоты и взаимопонимания, и Эдвард казался мне уже таким родным и близким, что сомнений в нашем будущем счастливом союзе просто-напросто не оставалось. Тогда я не размышляла на предмет того, способно ли горе кардинально изменить человека. По правде сказать, я и сейчас так не считаю. На тот момент я всю вину брала исключительно на себя, полагая, что это я сама, со своим предвзятым к мужчинам отношением, портила все раньше, когда искала скрытые подвохи и непрозрачность в его поведении. А тот первый и предупредительный разговор с его отцом, вполне возможно, являлся лишь проверкой со стороны обоих. Ведь все хорошо сейчас, не правда ли? Зачем рисовать черта на радужном небе? Краски будут оставаться всегда, и не нужно использовать их во вред своему же произведению искусства. Я счастлива сейчас, и пусть так будет дальше!
Глава 30
Но, тем не менее, болезнь сэра Харольда никуда не девалась. Она, к сожалению, более того, только усугублялась, и приостановить ее прогрессирующее развитие было не под силу никаким приглашенным врачам, как, в прочем, это не под силу никому и сейчас, спустя почти полвека. Вы скажете, что Альцгеймера затрагивает когнитивную сторону человека, и будете правы, но не забудьте, что эта болезнь не только забирает память, она съедает мозг, словно червь капустный лист. Ранняя деменция, на которой Харольду диагностировали заболевание, подразумевает под собой уже пройденную предеменцию, а это значит, что недуг взялся за свою несчастную жертву, по меньшей мере, несколько лет назад. Конечно же, сэр Рочерстшир старший и сам стал подмечать провалы в памяти, бывшие вначале незначительными, но по мере усиления болезни ставшие все более очевидными уже не только ему, но и окружающим, как и его координации в движениях в том числе. Близкие друзья, сослуживцы, Эдвард и Маркос, я уверена, еще прежде успели начать печалиться по этому поводу, но не били тревогу, списывая все на возрастные изменения, так называемое старение. А теперь же, когда Харольду стало внезапно сложнее выполнять привычные и хорошо знакомые ему физические упражнения и силы стали заметно быстро покидать его, врачи открыли истинное и плачевное положение дел. Скрывать болезнь от самого бедолаги и от окружающих не представлялось возможным – оно и не имело смысла.
Как я отметила раньше, почти никто из служащих не общался с хозяином достаточно близко для того, чтобы заметить ранние признаки Альцгеймера, поэтому мы и предположить не могли, какое большое несчастье нависло над усадьбой.
И это все при такой прекрасной физической подготовке еще и здоровом образе жизни он держался, заметьте! Можете себе представить, как рано к нему пришла бы болезнь и забрала с собой в противном случае.
Я поясню для Вас: старение как таковое может длиться очень и очень много лет, происходя вялотекуще и естественным образом будучи воспринято ближними. Но старение на фоне Альцгеймера длится редко более 7 лет. Человек сдает очень быстро и уходит очень быстро. Харольд, на протяжении всей жизни будучи крепким и сильным телом и духом, не мог не привлечь общественного внимания, слабея, в прямом смысле этого слова, на глазах. Он очень скоро стал не способен выполнять свои привычные физические нормативы, хотя и возвращался к уже проделанной группе упражнений по забывчивости несколько раз в рамках отведенного им самим на спорт получаса. И теперь уже утренние занятия были в два раза длиннее по времени, потому что давались ему сложнее, а перерывы для отдыха растягивались надолго.
Сэр Рочерстшир старший начал неизбежно испытывать неловкость в окружении других людей, умных и здоровых, тех, кто знал и его всегда таким же, равным себе или даже превосходящим по некоторым параметрам и способностям их самих. Неуверенность сэра Харольда в себе делала его все более замкнутым и отстраненным от других, а это еще более пагубно влияло на его здоровье. Он боялся показаться глупым и немощным, не вспомнив чего-то совершенно не сложного для него в прошлом, но требующего неимоверных усилий теперь. Он замечал косые взгляды деловых партнеров, боялся быть обманутым или поднятым на смех из-за своих провалов в памяти или неадекватных с точки зрения здравомыслящих людей идей и предложений. Но партнеры, конечно же, из уважения, молчали, а их переглядки друг с другом только напоминали каждый раз графу о его болезни. И теперь, во избежание проблем с бизнесом, все дела следовало как можно скорее переводить на сына – другого решения здесь быть не могло. Поэтому их взаимодействие с Эдвардом становилось теснее день ото дня. Сэр Харольд уходил с арены, а сэр Эдвард готовился заступать в свои права.
Таким тяжелым и напряженным был фон, на котором развивались события, что я буду описывать далее.
Вовлеченный в водоворот дел Эдвард быстро отходил от своей грусти и от потребности во мне вместе с тем. Теперь его как никогда прежде волновало финансовое положение дел и здоровье отца. Здоровье, к сожалению, да, волновало меньше, чем дела. Ни слова не говоря мне, он решился-таки на разговор с родителем относительно своего намерения жениться на служанке по имени Марчелла Грасси, и разговор этот ему не удался. Не потому что сэр Харольд был против меня, а потому что некие обстоятельства, вернее, условия, выдвинутые отцом, не удовлетворили иска. Но к этому мы еще придем.
Так, с каждым днем Эдвард глубже зашивался в дела и становился только злее, агрессивнее и грубее со мной, будто одно исключало другое. Причину таким переменам я, как ни пыталась, найти в себе не могла, а все попытки поговорить со второй половинкой и выяснить происходящее результатов не давали, они сводились на «нет».
– Все хорошо, я просто очень устал… Прости, дорогая, давай не сегодня… У меня много дел…
Такими были обычные отговорки на любые мои предлоги к разговору или совместному времяпрепровождению. Я теряла Эдварда. Теряла Эдварда любовника, Эдварда друга и объект своего обожания. Он ускользал от меня в каком-то неизвестном направлении, стиснув зубы от злобы и ненависти, пришедших на смену нежным, теплым чувствам и страстным минутам близости. Я видела, что раздражаю его просто-напросто одним своим существованием, хотя ничего не изменилось во мне ни внешне, ни внутренне. Словно черная кошка пробежала между нами, и дворник начисто смел сердечки на асфальте из ярких осенних листьев.